С М О Т Р Е Т Ь В С Е М !!!! www.zoomby.ru/watch/49907-ekstrennyi-vyzov -в конце передачи www.zoomby.ru/watch/49326-ekstrennyi-vyzov -в начале передачи.

В конце хотел бы добавить свое личное мнение о Кирюше и Оксане пь сообщившегося и французам, что после этого, казалось, нужно было поскорее разрядить ружья, взорвать заряды и разойтись поскорее всем по домам. Но ружья остались заряжены, бойницы в домах и укреплениях так же грозно смотрели вперед, и так же, как прежде, остались друг против друга обращенные, снятые с передков пушки. "Что же это? я не подвигаюсь? Я упал, я убит..." -- в одно мгновение спросил и ответил Николай. Он был уже один посреди поля. Вместо двигавшихся лошадей и гусарских спин он видел во?круг себя неподвижную землю и жнивье. Теплая кровь была под ним. "Нет, я ранен, а лошадь убита". Грачик поднялся было на передние ноги, но упал, придавил седоку ногу. Из головы лошади текла кровь. Лошадь билась, не могла встать. Николай хотел подняться и упал тоже. Шашка зацепилась за седло. Где были наши, где были французы, он не знал. Никого не было кругом. Высвободив ногу, он поднялся. "Где, с какой стороны была теперь та черта, которая так резко отделяла два войска?" Он спрашивал себя и не мог ответить. "Уже не дурное ли что-нибудь случилось со мной? Бывают ли такие случаи, и что надо делать в таких случаях?" -- спросил он сам себя, вставая. И в это время почувствовал, что что-то лишнее висит на его левой онемевшей руке. Кисть ее была как чужая. Он оглядывал руку, тщетно отыскивая на ней кровь. "Ну, вот и люди, -- подумал он радостно, увидав несколько человек, бежавших к нему. -- Они мне помогут". Впереди этих людей бежал один в странном кивере и в синей шинели, черный, загорелый, с горбатым носом. Еще два и еще много бежало сзади. Один из них проговорил что-то странное, нерусское. Между задними такими же людьми, и в таких же киверах, стоял один русский гусар. Его держали за руки; позади его держали его лошадь. "Верно, наш пленный... Да. Неужели и меня возьмут? Что это за люди? -- все думал Николай, не веря себе. -- Неужели французы?" Он смотрел на приближавшихся французов и, несмотря на то, что за секунду скакал только за тем, чтобы настигнуть этих французов и изрубить их, близость их казалась ему теперь так ужасна, что он не верил своим глазам. "Кто они? Зачем они бегут? Неужели ко мне? Неужели ко мне они бегут? И зачем? Убить меня? Меня, кого так любят все?" Ему вспомнилась любовь к нему его матери, семьи, друзей, и намерение неприятелей убить его показалось невозможно: "А может, и убить". Он более 10 секунд стоял, не двигаясь с места и не понимая своего положения. Передний француз с горбатым носом подбежал так близко, что уже видно было выражение его лица. И разгоряченная, чужая физиономии этого человека, который со штыком наперевес, сдерживая дыханье, легко подбегал к нему, испугала Ростова. Он схватил пистолет и, вместо того чтобы стрелять из него, бросил им в француза и побежал к кустам что было силы. Не с тем чувством сомнения и борьбы, с каким он ходил на Энский мост, бежал он, а с чувством зайца, убегающего от собак. Одно нераздельное чувство страха за свою молодую, счастливую жизнь владело всем его существом. Быстро перепрыгивая через межи, с тою стремительностью, с которою он бегал, играя в горелки, он летел по полю, изредка оборачивая свое бледное, доброе, молодое лицо, и холод ужаса пробегал по его спине. "Нет, лучше не смотреть", -- подумал он, но, подбежав к кустам, оглянулся еще раз. Французы отстали, и даже, в ту минуту как он оглянулся, передний только что переменил рысь на шаг и, обернувшись, что-то сильно кричал заднему товарищу. Николай остановился. "Что-нибудь не так, -- подумал он, -- не может быть, чтоб они хотели убить меня". А между тем левая рука его была так тяжела, как будто двухпудовая гиря была привешена к ней. Он не мог бежать дальше. Француз остановился тоже и прицелился. Николай зажмурился и нагнулся. Одна, другая пуля пролетела, жужжа, мимо него. Он собрал последние силы, взял левую руку в правую и побежал до кустов. В кустах были русские стрелки. Французы, не атакуя с фронта, обошли наш левый фланг справа и ударили (как пишут в реляциях) на Подольский полк, стоявший перед лесом, и большая часть которого находилась в лесу за дровами. "Ударили" значило то, что французы, подойдя к лесу, выстрелили в опушку, на которой виднелись дроворубы, трое русских солдат. Подольские два батальона смешались и побежали в лес. Дроворубы присоединились к бежавшим, увеличивая беспорядок. Пробежав неглубокий лес, выбежав в поле с другой стороны, они продолжали бежать в совершенном беспорядке. Лес, находившийся в середине расположения нашего левого фланга, был занят французами, так что павлоградцы были разделены ими и, чтобы соединиться с отрядом, должны были взять совсем влево и прогнать неприятельскую цепь, которая отрезывала их. Но две роты, стоявшие в нашей передовой цепи, часть солдат, находившихся в лесу, и сам полковой командир были отрезаны французами. Им нужно было либо выходить на противоположную высоту и на виду, под огнем французов, обходить лес, либо пробиваться через них. Полковой командир, в ту самую минуту как он услыхал стрельбу и крик сзади, понял, что случилось что-нибудь ужасное с его полком, и мысль, что он, примерный, двадцать два года служивший, ни в чем не виноватый офицер, мог быть виновен перед начальством в оплошности или нераспорядительности, так поразила его, что в ту же минуту, забыв и непокорного кавалериста-полковника, и свою генеральскую важность, а главное -- совершенно забыв про опасность и чувство самосохранения, он, ухватившись за луку седла и шпоря лошадь, поскакал к полку под градом обсыпавших, но счастливо миновавших его пуль. Он желал одного: узнать, в чем дело и помочь и исправить во что бы то ни стало ошибку, ежели она была с его стороны, и не быть виновным ему, ни в чем не замеченному, заслуженному, примерному офицеру. Счастливо проскакав между французами, он подскакал к полю за лесом, через который бежали наши и, не слушаясь команды, спускались под гору. Наступила та минута нравственного [censored] которая решает участь сражений: послушают эти расстроенные толпы солдат голоса своего командира или, оглянувшись на него, побегут дальше. Несмотря на отчаянный крик прежде столь грозного для солдата голоса полкового командира, несмотря на разъяренное, багровое, на себя не похожее лицо полкового командира и маханье шпагой, солдаты все бежали, разговаривали, стреляли в воздух и не слушали команды. Нравственное [censored] решающее участь сражений, очевидно, разрешалось в пользу страха. -- Капитан Маслов! Поручик Плетнев! Ребята, вперед! Умрем за царя! -- кричал полковой командир. -- Ура! Небольшая кучка солдат тронулась вперед за генералом, но вдруг опять остановилась и стала стрелять. Генерал закашлялся от крика и порохового дыма и остановился посереди солдат. Все казалось потеряно; но в эту минуту французы, наступавшие на наших, вдруг побежали, скрылись из опушки леса, и в лесу показались русские стрелки. Это была рота Тимохина, которая одна в лесу удержалась в порядке и, засев в канаву у леса, неожиданно атаковала французов. Тимохин с таким отчаянным криком бросился на французов и с такою безумною и пьяною решительностью, с одною шпажкой, набежал на неприятеля, что французы, не успев опомниться, побросали оружие и побежали. Долохов, бежавший почти рядом с Тимохиным, в упор убил одного француза, и первый взял за воротник сдававшегося офицера. Бегущие возвратились, батальоны собрались, и французы, разделившие было на две части войска левого фланга, на мгновение были оттеснены. Резервные части успели соединиться, и беглецы направлялись назад. Полковой командир стоял с майором Экономовым у моста, пропуская мимо себя отступающие роты, когда к нему подошел солдат и бесцеремонно, чтоб обратить на себя внимание, взял его за стремя и почти прислонился к нему. На солдате была синеватая, фабричного сукна шинель, ранца и кивера не было, голова была повязана, и через плечо была надета французская зарядная сумка. Он в руках держал офицерскую шпагу. Солдат был красен, голубые глаза его нагло смотрели в лицо полковому командиру, а рот улыбался. Несмотря на то, что полковой командир был занят отданием приказания майору Экономову, он не мог не обратить внимания на этого солдата. -- Ваше превосходительство, вот два трофея, -- сказал Долохов, указывая на французскую шпагу и сумку. -- Мною взят в плен офицер. Я остановил роту, -- Долохов тяжело дышал от усталости; он говорил с остановками. -- Офицера закололи после наши. Вся рота может свидетельствовать. Прошу запомнить, ваше превосходительство. -- Хорошо, хорошо, -- сказал полковой командир и обратился к майору Экономову. Но Долохов не отошел; он развязал платок, дернул его, и кровь полилась по его открытому, красивому лбу на волосы, которые влеплены были кровью в одном месте. -- Рана штыком; я остался во фронте. Генерал отъехал, не слушая Долохова. Новые колонны французов подвигались к мельнице. -- Не забудьте же, ваше превосходительство, -- прокричал Долохов и, перевязав себе голову платком, пошел за отступавшими солдатами. Про батарею Тушина было забыто, и только в самом конце дела, продолжая слышать канонаду в центре, князь Багратион послал туда дежурного штаб-офицера и потом князя Андрея, чтобы велеть батарее отступать как можно скорее. Прикрытие, стоявшее подле пушек Тушина, ушло по чьему-то приказанию в середине дела, но батарея продолжала стрелять и не был взята французами только потому, что неприятель в дыму не мог разобрать, есть или нет чем прикрыться, и не мог предполагать дерзости стрельбы четырех никем не защищенных пушек. Напротив, по энергичному действию этой батареи он предполагал, что здесь в центре сосредоточены главные силы русских, и два раза пытался атаковать этот пункт, и оба раза был прогоняем картечными выстрелами Скоро после отъезда князя Багратиона Тушину удалось зажечь Шенграбен. -- Вишь, засумятились! Горит! Вишь дым-то! Ловко! Важно! Дым-то, дым-то! -- заговорила прислуга, оживляясь. Все орудия без приказания били в направлении к пожару. Как будто подгоняя, подкрикивали солдаты к каждому выстрелу: "Ловко! Вот так, так! Ишь ты... Важно!" Пожар, разносимый ветром, быстро распространялся. Французские колонны, выступившие за деревню, ушли назад, но, как бы в наказание за эту неудачу, неприятель выставил правее деревни, на том самом бугре, у мельницы, где вчера утром стояла палатка Тушина, десять орудий и стал бить из них по Тушину. Из-за детской радости, возбужденной пожаром, и азарта удачной стрельбы по французам наши артиллеристы заметили эту батарею только тогда, когда два ядра и вслед за ними еще четыре ударили между орудиями и одно повалило двух лошадей, а другое оторвало ногу ящичному вожатому. Оживление, раз установившееся, однако, не ослабело, а только переменило настроение. Лошади были заменены другими из запасного лафета, раненые убраны, и четыре орудия повернуты против десятипушечной батареи. Офицер, товарищ Тушина, был убит в начале дела, и в продолжение часа из сорока человек прислуги выбыли семнадцать, и одно орудие уже не могло стрелять; но артиллеристы все так же были веселы и оживлены. Два раза они замечали, что внизу, близко от них, показывались французы, и тогда они били по них картечью. Маленький человечек, с слабыми, неловкими движениями, требовал себе беспрестанно у денщика еще трубочку за это, как он говорил, и, рассыпая из нее огонь, выбегал вперед и из-под маленькой ручки смотрел на французов. -- Круши, ребята! -- приговаривал он, и сам подхватывал орудия за колеса и вывинчивал винты. В дыму, оглушаемый беспрерывными выстрелами, заставлявшими каждый раз вздрагивать его слабые нервы, Тушин, не выпуская своей носогрелки, ковылял от одного орудия к другому и к ящикам, то прицеливаясь, то считая заряды, то распоряжаясь переменой и перепряжкой убитых и раненых лошадей, покрикивал своим слабым, тоненьким, нерешительным голоском. Лицо его все более и более оживлялось. Только когда убивали или ранили людей, он хмурился и хрипел, как будто от боли, и, отворачиваясь от убитого, сердито кричал на людей, как всегда мешкавших поднять раненого или тело. Солдаты, большею частью красивые молодцы (как и всегда в батарейной роте, на две головы выше своего офицера и вдвое шире его), все, как дети в затруднительном положении, смотрели на своего командира, и то выражение, которое было на его лице, неизменно отражалось на их лицах. Вследствие этого страшного гула, шума, потребности внимания и деятельности, Тушин не испытывал ни малейшего неприятного чувства страха; и мысль, что его могут убить или больно ранить, не приходила ему в голову. Напротив, ему становилось все веселее и веселее, и он больше и больше уверялся, что его не могут убить. Ему казалось, что уже очень давно, едва ли не вчера, была та минута, когда он увидел неприятеля и сделал первый выстрел, и что клочок поля, на котором он стоял, был ему давно знакомым, родственным местом. Несмотря на то, что он все помнил, все соображал, все делал, что мог делать самый лучший офицер в его положении, он находился в состоянии, похожем на лихорадочный бред или на состояние пьяного человека. Из-за оглушающих со всех сторон звуков своих орудий, из-за свиста и ударов снарядов неприятелей, из-за вида вспотевшей, раскрасневшейся, торопящейся около орудий прислуги, из-за вида крови, людей и лошадей, из-за вида дымков неприятеля на той стороне, откуда после каждого выстрела прилетало ядро и било в землю, в человека, в орудие или в лошадь, из-за вида этих предметов у него в голове установился свой фантастический мир, который составлял его наслаждение в эту минуту. Неприятельские пушки в его воображении были не пушки, а трубки, из которых редкими клубами выпускал дым невидимый курильщик. -- Вишь, пыхнул опять, -- проговорил Тушин шепотом про себя, в то время как с горы выскакивал клуб дыма и влево полосой относился ветром, -- теперь мячик жди, отсылать назад. -- Что прикажите, ваше благородие? -- спросил фейерверкер, близко стоявший около него и слышавший, что он бормотал что-то. -- Ничего, гранату... -- отвечал он. "Ну-ка, наша Матвевна", -- говорил он про себя. Матвевной представлялась в его воображении большая, крайняя, старинного литья пушка. Муравьями представлялись ему французы около своих орудий. Красавец и пьяница, первый второго орудия, в его мире был дядя; Тушин чаще других смотрел на него и радовался на каждое его движение. Звук то замиравшей, то опять усиливавшейся ружейной перестрелки под горою представлялся ему чьим-то дыханием. Он прислушивался к затиханию и разгоранию этих звуков. "Ишь задышала опять, задышала", -- говорил он про себя. Сам он представлялся себе огромного роста, мощным мужчиной, который обеими руками швыряет французам ядра. -- Ну, Матвевна, матушка, не выдавай! -- говорил он, отходя от орудия, как над его головой раздался чуждый, незнакомый голос. -- Капитан Тушин! Капитан! Тушин испуганно оглянулся. Это был тот штаб-офицер, который выгнал его из Грунта. Он запыхавшимся голосом кричал ему: -- Что вы -- с ума сошли, милостивый государь?! Вам два раза приказано отступать, а вы... "Ну за что они меня?.." -- думал про себя Тушин, со страхом глядя на начальника. -- Я... ничего... -- проговорил он, приставляя два пальца к козырьку. -- Я... Но полковник не договорил всего, что хотел. Близко пролетевшее ядро заставило его, нырнув, согнуться на лошади. Он замолк и только что хотел сказать еще что-то, как еще ядро остановило его. Он поворотил лошадь и поскакал прочь. -- Отступать! Все отступать! -- прокричал он издалека. -- Не любишь! -- проговорил Тушин. Через минуту приехал адъютант с тем же приказанием. Это был князь Андрей. Первое, что он увидел, выезжая на то пространство, которое занимали пушки Тушина, была отпряженная лошадь с перебитою ногой, которая ржала около запряженных лошадей. Из ноги ее, как из ключа, лилась кровь. Между передками лежало несколько странных предметов. Это были убитые. На одного из них наехала лошадь князя Андрея, и он невольно увидел, что головы совсем не было, а кисть руки с полусогнутыми пальцами казалась живою. Одно ядро за другим пролетало над ним, в то время как он подъезжал. И он почувствовал, как нервическая дрожь пробежала по его спине. Он был нравственно и физически измучен. Но одна мысль о том, что он боится, снова подняла его. "Я не могу бояться". Он передал приказание и не уезжал с батареи. Он решил, что при себе снимет орудия с позиции и отведет их. Князь Андрей слез с лошади и вместе с Тушиным, шагая через тела, и под страшным огнем французов, занялся уборкой орудий. -- А то приезжало сейчас начальство, так скоро драло, -- сказал фейерверкер князю Андрею, -- не так, как ваше благородие Князь Андрей ничего не говорил с Тушиным. Они оба были так заняты, что, казалось, и не видали друг друга. Когда, надев уцелевшие из четырех два орудия на передки, они двинулись под гору (одна разбитая пушка и единорог были оставлены), князь Андрей подъехал к Тушину. -- Ну, до свидания, -- сказал князь Андрей, протягивая руку Тушину. -- Прощайте, голубчик, -- сказал Тушин со слезами на глазах. Князь Андрей пожал плечами и поехал прочь. -- Ну-ка, трубочку за это, -- сказал Тушин. Ветер стих, черные тучи низко нависли над местом сражения, сливаясь на горизонте с пороховым дымом. Становилось темно, и тем яснее обозначалось в двух местах зарево пожаров. Канонада стала слабее, но трескотня ружей сзади и справа слышалась еще чаще и ближе. Как только Тушин с своими орудиями, объезжая и наезжая на раненых, вышел из-под огня и спустился в овраг, его встретило начальство и адъютанты, в числе которых были и штаб-офицер, и Жерков, два раза посланный и ни разу не доехавший до батареи Тушина. Все они, перебивая один другого, отдавали и передавали приказания, как и куда идти, и делали ему упреки и замечания, зачем он так необдуманно действовал, долго не отступая. Тушин ничем не распоряжался и, молча, боясь говорить, потому что при каждом слове он готов был, сам не зная отчего, заплакать, ехал сзади на своей артиллерийской кляче. Хотя раненых велено было бросать, много из них тащилось за войсками и просилось на орудия. Тот самый пехотный офицер, который перед сражением читал о черкешенках, был с пулей в животе положен на лафет. Под горой бледный гусарский юнкер, одною рукой поддерживая другую, подошел к Тушину и попросился сесть. -- Капитан, ради бога, я контужен в руку, -- сказал он робко. -- Ради бога, я не могу идти. Ради бога. -- Видно было, что юнкер этот уже не раз просился где-нибудь сесть и везде получал отказы. Он просил нерешительным и жалким голосом. -- Прикажите посадить, ради бога... -- Посадите, посадите, -- сказал Тушин. -- Подложи шинель, ты, дядя. А где офицер раненый? -- Сложили, кончился, -- ответил кто-то. -- Посадите. Садитесь, милый, садитесь. Подстели шинель, Антонов. Юнкер был Ростов. Он держал одною рукой другую, был бледен, и нижняя челюсть тряслась от лихорадочной дрожи. Его посадили на то самое орудие, с которого сложили мертвого офицера. На подложенной шинели были кровь, в которой запачкались рейтузы и руки Ростова. -- Что, вы ранены, голубчик? -- сказал Тушин, подходя к орудию, на котором сидел Ростов. -- Нет, контужен. -- Отчего же кровь-то на станине? -- спросил Тушин. -- Это офицер, ваше благородие, окровянили, -- отвечал солдат-артиллерист, обтирая кровь рукавом шинели и как будто извиняясь за нечистоту, в которой находилось орудие. Насилу с помощью пехоты вывезли орудия в гору и, достигши деревни Гунтерсдорф, остановились. Стало уже так темно, что в десяти шагах нельзя было различить мундир солдата, и перестрелка стала стихать. Вдруг близко с правой стороны послышались опять крики и пальба. От выстрелов уже блестело в темноте. Это была последняя атака французов, на которую отвечали солдаты, засевшие в дома деревни. Опять все бросилось из деревни, но орудия Тушина не могли двинуться, и артиллеристы, Тушин и юнкер молча переглядывались, ожидая своей участи. Перестрелка стала стихать, и из боковой улицы высыпали оживленные говором солдаты. -- Цел, Петров? -- спрашивал один. -- Задали, брат, жару. Теперь не сунутся, -- говорил другой. -- Ничего не видать. Как они в своих-то зажарили! Не видать, темь, братцы. Нет ли напиться? Французы последний раз были отбиты. И опять в совершенном мраке орудия Тушина, как рамой окруженные гудевшей пехотой, двинулись куда-то вперед. В темноте как будто текла невидимая, мрачная река все в одном направлении, гудя шепотом, говором и звуками копыт и колес. В общем гуле из-за всех других звуков яснее всех были стоны и голоса раненых во мраке ночи. Их стоны, казалось, наполняли собой весь этот мрак, окружавший войска. Через несколько времени в движущейся толпе произошло волнение. Кто-то проехал со свитой на белой лошади и что-то сказал, проезжая. -- Что сказал? Куда теперь? Стоять, что ль? Благодарил, что ли? -- послышались жадные расспросы со всех сторон, и вся движущаяся масса стала напирать сама на себя (видно, передние остановились), и пронесся слух, что велено остановиться. Все остановились, как шли, на середине грязной дороги. Засветились огни, и слышнее стал говор. Капитан Тушин, распорядившись по роте, послал одного из солдат отыскивать перевязочный пункт или лекаря для юнкера, и сел у огня, разложенного на дороге солдатами. Ростов перетащился тоже к огню. Лихорадочная дрожь от боли, холода и сырости трясла все его тело. Сон непреодолимо клонил его, но он не мог заснуть от мучительной боли в нывшей и не находившей положения руке. Он то закрывал глаза, то взглядывал на огонь, казавшийся ему горячо-красным, то на сутуловатую, слабую фигурку Тушина, по-турецки сидевшего подле него. Большие, добрые и умные глаза Тушина устремлялись на него с таким сочувствием и состраданием, что ему жалко становилось Тушина. Он видел, что Тушин всею душой хотел и ничем не мог помочь ему. Со всех сторон слышны были шаги и говор проходивших, проезжавших и кругом размещавшейся пехоты, звуки голосов, шагов и переставляемых в грязи лошадиных копыт, ближний и дальний треск дров сливались в один колеблющийся гул. Теперь уже не текла, как прежде, во мраке невидимая река, а будто после бури укладывалось и трепетало мрачное море. Ростов бессмысленно смотрел и слушал, что происходило перед ним и во?круг него. Пехотный солдат подошел к костру, присел на корточки, всунул руки в огонь и отвернул лицо. -- Ничего, ваше благородие? -- сказал он, вопросительно обращаясь к Тушину. -- Вот отбился от роты, ваше благородие; сам не знаю где -- беда! Вместе с солдатом подошел к костру пехотный офицер с подвязанною щекой и, обращаясь к Тушину, просил приказать продвинуть крошечку орудия, чтобы провезти повозку. За ротным командиром набежали на костер два солдата. Они отчаянно ругались и дрались, выдергивая друг у друга какой-то сапог. -- Как же, ты поднял! Ишь ловок! -- кричал один хриплым голосом. Потом подошел худой, бледный солдат с шеей, обвязанной окро?вавленною подверткой, и сердитым голосом требовал воды у артиллеристов. -- Что ж, умирать что ли, как собаке? -- говорил он. Тушин велел дать ему воды. Потом подбежал веселый солдат, прося огоньку в пехоту. -- Огоньку горяченького в пехоту! Счастливо оставаться, землячки, благодарим за огонек, мы назад с процентой отдадим, -- говорил он, унося куда то в темноту краснеющуюся головешку. За этим солдатом четыре солдата, неся что-то тяжелое на шинели, прошли мимо костра. Один из них споткнулся. -- Ишь, черти, на дороге дрова положили, -- проворчал один. -- Кончился, что ж его носить? -- сказал еще один из них. -- Ну вас!Жерков, беспокойно оглядывавший всех, и князь Андрей, лениво и презрительно щурившийся. В избе стояло прислоненное к углу взятое французское знамя, и аудитор с наивным лицом щупал ткань знамени и, недоумевая, покачивал головой, может быть, оттого, что его и в самом деле интересовал вид знамени, а может быть, и оттого, что ему тяжело было голодному смотреть на обед, за которым ему недоставало прибора. В соседней избе находился взятый в плен драгунами французский полковник. Около толпились, рассматривая его, наши офицеры. Князь Багратион благодарил отдельных начальников и расспрашивал о подробностях дела и о потерях. Полковой командир, представлявшийся под Браунау, докладывал князю, что, как только началось дело, он отступил из леса, собрал дроворубов и, пропустив их мимо себя, с двумя батальонами ударил в штыки и опрокинул французов. -- Как я увидал, ваше сиятельство, что первый батальон расстроен, я стал на дороге и думаю: "Пропущу этих и встречу батальным огнем", -- так и сделал. Полковому командиру так хотелось сделать это, так он жалел, что не успел этого сделать, что ему казалось, что все это точно было. Да, может быть, и в самом деле было? Разве можно было разобрать в этой путанице, что было и чего не было? -- Причем должен заметить, ваше сиятельство, -- продолжал он, вспоминая о разговоре Долохова с Кутузовым и о последнем свидании своем с разжалованным, -- что рядовой, разжалованный Долохов на моих глазах взял в плен французского офицера и особенно отличился. -- Здесь-то я видел, ваше сиятельство, атаку павлоградцев, -- вмешался почтительно и смело Жерков, который вовсе не видал в этот день своих гусар, а только слышал о них от пехотного офицера. -- Смяли два каре, ваше сиятельство. На слова Жеркова некоторые улыбнулись, как и всегда ожидая от него шутки; но, заметив, что то, что он говорил, клонилось тоже к славе нашего оружия и нынешнего дня, приняли серьезное выражение, хотя многие очень хорошо знали, что то, что говорил Жерков, была ложь, ни на чем не основанная. Князь Багратион поморщился и обратился к старичку полковнику. -- Благодарю всех, господа, все части действовали геройски: пехота, кавалерия и артиллерия. Каким образом в центре оставлены два орудия? -- спросил он, ища кого-то глазами. (Князь Багратион не спрашивал про орудия левого фланга, он знал уже, что там в самом начале дела были брошены все пушки.) -- Я вас, кажется, просил, -- обратился он к дежурному штаб-офицеру. -- Одно было подбито, -- с твердостью и определенностью отвечал дежурный штаб-офицер, -- а другое, я не могу понять, я сам там все время был и распоряжался, и только что отъехал... Жарко было, правда, -- прибавил он скромно. Кто-то сказал, что капитан Тушин стоит здесь, у самой деревни, и что за ним уже послано. -- Да вот вы были, князь Болконский, -- сказал князь Багратион, обращаясь к князю Андрею. -- Как же мы вместе немного не съехались, -- сказал дежурный штаб-офицер, приятно улыбаясь Болконскому. -- Я не имел удовольствия вас видеть, -- холодно сказал князь Андрей, вставая. В это время на пороге показался Тушин, робко пробиравшийся из-за спин генералов. Обходя генералов в тесной избе, сконфуженный, как и всегда, при виде начальства, Тушин не рассмотрел древка знамени икажите! -- говорил Лаврушка Ростову, указывая на Дрона. -- Только прикажите, только этого, да рыжего уж так взбузую, по-гусарски, только за Федченкой съездить. Но Николай не отвечал на желания Лаврушки, велел ему помогать укладываться в доме, сам пошел на деревню с Алпатычем выгонять подводы, а Ильина послал за гусарами. Через час Ильин привел взвод гусар, подводы стояли на дворе, и мужики особенно заботливо укладывали господские вещи, старательно затше нынче, но лицо его похоже стало на птичье и очень измельчало чертами, как будто ссохлось или растаяло. -- Ужасную ночь провел, -- выговорил он. -- Отчего, отец? Что особенно вас мучило? -- Мысли! Погибла Россия... -- он зарыдал. Княжна Марья, боясь, что он опять озлобится при этом воспоминании, спешила навести его на другой предмет. -- Да, я слышала, как вы ворочались... -- сказала она. Но он нынче не озлобился, как прежде, при воспоминании о французах, напротив, он был кроток, и это поразило княжну Марью. -- Все равно теперь конец, -- сказал он и, помолчав: -- Не спала? Ты? Княжна Марья отрицательно покачала головой; невольно подчиняясь отцу, она теперь так же, как он, говорила, стараясь говорить больше знаками и как будто тоже с трудом ворочая язык. -- Нет, я все слышала, -- сказала она. -- Душенька (или "дружок", -- княжна Марья не могла разо?брать, но да, как ни странно это было, это, наверно, по выражению его взгляда, было нежное, ласковое слово), зачем не пришла ко мне? К княжне Марье вдруг воротилась способность слез и рыданий. Она нагнулась к его груди и зарыдала. Он пожал ее руку и замахал головой, чтоб она шла к двери. -- Не послать ли за священником? -- сказал шепотом Тихон. -- Да, да. Княжна Марья обратилась к отцу. Она еще ничего не успела сказать, как он проговорил: -- Священника, да. Княжна Марья вышла, послала за священником и побежала в сад. Был жаркий августовский день, тот самый, в который князь Андрей заезжал в Лысые Горы. Она выбежала в сад и, рыдая, побежала вниз к пруду по молодым, засаженным князем Андреем, липовым дорожкам. "Да, я, я, я. Я желала его смерти. Да, я желала. Вот она пришла. Радуйся. Пришла (я знаю), радуйся, ты будешь покойна..." -- думала княжна Марья, падая на засохшую траву и руками давя грудь, из которой судорожно вырывались рыдания. Но надо было идти назад. Она облила водой голову и вошла в большое крыльцо. Священник при ней вошел в его комнату. Она выходила и вернулась, когда ему утирали рот. Он смотрел на нее. Когда священник ушел, он опять указал княжне Марье дверь и закрыл глаза. Она вышла в столовую. На столе был накрыт завтрак. Княжна Марья подошла к его двери. Он кряхтел. Она вернулась в столовую, подошла к столу, села и положила себе на тарелку котлету с картофелем и стала есть и пить воду. Тихон вошел в дверь и поманил ее. Тихон неестественно улыбался. Он, видно, что-то хотел скрыть этой улыбкой. -- Зовут, -- сказал он. Княжна Марья, не торопясь, дожевывая котлету, подошла к двери. Она остановилась у двери, чтобы проглотить и отереть рот. Наконец взялась за ручку, скрипнула и отворила. Он лежал все так же, только лицо его еще больше растаяло. Он поглядел на нее так, что видно было, он ждал ее. И рука его ждала ее руки. Она схватилась за нее... Сначала это была его рука, это было его лицо, но через несколько минут не только это было не его лицо, которое лежало на подушках, и не его рука, которая держала ее, но это было что-то чуждое, страшное и враждебное. И эта перемена вдруг произошла в княжне Марье в ту минуту, как доктор, не ступая более на цыпочки, а всей ступней подошел к окну и поднял штору. Был уже вечер. "Вероятно, я более двух часов сидела тут, -- подумала княжна Марья. -- Нет, не может быть, чего мне страшно? Это -- он". Она поднялась и поцеловала его в лоб. Он был холоден. "Нет, нет его больше. Его нет, а есть, тут же, на том месте, где был он, какая-то страшная, ужасающая тайна..." В присутствии доктора и Тихона женщины обмыли то, что был он, повязали голову, чтобы не закостенел открытый рот, и связали другим платком расходившиеся ноги, одели в мундир с орденами и положили на стол под парчой в гостиной. Как лошади шарахаются и толпятся и фыркают над мертвой лошадью, так в гостиной толпился народ, чужой и свой, с остановившимися глазами, крестился и заботился о ельнике, который насыпали на полу, о парче, о свечах, о венчике... Княжна Марья сидела с уставленными прямо сухими глазами на сундуке в своей комнате, бывшей спальне князя Андрея, и с ужасом думала о том, что она желала этого... Мадемуазель Бурьен, не показывавшаяся до того времени и жившая в доме приказчика, опять пришла в дом, и княжна Марья слышала ее рыдания, слова "благодетель", и видела, как она, с испуганным лицом глядя на него, по-католически всей рукой крестилась. На похороны приехало много народа: городничий, исправник, соседи, даже незнакомые, желавшие отдать честь праху генерал-аншефа. В числе этих соседей был и Телянин. Капитан-исправник почтительно сообщил княжне Марье, что опасно оставаться долее и надо поспешно уезжать, потому что в уезде показываются французские мародеры. Но княжна Марья решительно не поняла его. В числе собравшихся на похороны был и Алпатыч, приехавший в тот же день из Лысых Гор. Княжне Марье в эти минуты горя утешительнее всего было видеть Алпатыча и Тихона, двух людей, бывших ближе других к покойнику, больше других страдавших от него и больше всех убитых горем. Особенно Алпатыч, со своим подражанием манерам старого князя, более всего трогал ее. Он стоял во время службы, прямо держась, нахмурясь, с рукой за пазухой, видимо, желая соблюсти почтительно представительность, и вдруг лицо его падало, как будто обрывались пружинки, поддерживающие его, и он, как женщина, трясясь головой, начинал рыдать. И зажженный Смоленск, и разоренные Лысые Горы, занятые француз?скими драгунами, и минутный приезд князя Андрея, и теперь смерть старого князя -- все последовало так скоро одно за другим -- и все после ровной, торжественной тридцатилетней жизни, что иногда Алпатыч чувствовал, как рассудок его начинал теряться. Одно, что поддерживало его силы, это была княжна, на которую он не мог смотреть. Он чувствоелала его смерти. Да, я желала. Вот она пришла. Радуйся. Пришла (я знаю), радуйся, ты будешь покойна..." -- думала княжна Марья, падая на засохшую траву и руками давя грудь, из которой судорожно вырывались рыдания. Но надо было идти назад. Она облила водой голову и вошла в большое крыльцо. Священник при ней вошел в его комнату. Она выходила и вернулась, когда ему утирали рот. Он смотрел на нее. Когда священник ушел, он опять указал княжне Марье дверь и закрыл глаза. Она вышла в столовую. На столе был накрыт завтрак. Княжна Марья подошла к его двери. Он кряхтел. Она вернулась в столовую, подошла к столу, села и положила себе на тарелку котлету с картофелем и стала есть и пить воду. Тихон вошел в дверь и поманил ее. Тихон неестественно улыбался. Он, видно, что-то хотел скрыть этой улыбкой. -- Зовут, -- сказал он. Княжна Марья, не торопясь, дожевывая котлету, подошла к двери. Она остановилась у двери, чтобы проглотить и отереть рот. Наконец взялась за ручку, скрипнула и отворила. Он лежал все так же, только лицо его еще больше растаяло. Он поглядел на нее так, что видно было, он ждал ее. И рука его ждала ее руки. Она схватилась за нее... Сначала это была его рука, это было его лицо, но через несколько минут не только это было не его лицо, которое лежало на подушках, и не его рука, которая держала ее, но это было что-то чуждое, страшное и враждебное. И эта перемена вдруг произошла в княжне Марье в ту минуту, как доктор, не ступая более на цыпочки, а всей ступней подошел к окну и поднял штору. Был уже вечер. "Вероятно, я более двух часов сидела тут, -- подумала княжна Марья. -- Нет, не может быть, чего мне страшно? Это -- он". Она поднялась и поцеловала его в лоб. Он был холоден. "Нет, нет его больше. Его нет, а есть, тут же, на том месте, где был он, какая-то страшная, ужасающая тайна..." В присутствии доктора и Тихона женщины обмыли то, что был он, повязали голову, чтобы не закостенел открытый рот, и связали другим платком расходившиеся ноги, одели в мундир с орденами и положили на стол под парчой в гостиной. Как лошади шарахаются и толпятся и фыркают над мертвой лошадью, так в гостиной толпился народ, чужой и свой, с остановившимися глазами, крестился и заботился о ельнике, который насыпали на полу, о парче, о свечах, о венчике... Княжна Марья сидела с уставленными прямо сухими глазами на сундуке в своей комнате, бывшей спальне князя Андрея, и с ужасом думала о том, что она желала этого... Мадемуазель Бурьен, не показывавшаяся до того времени и жившая в доме приказчика, опять пришла в дом, и княжна Марья слышала ее рыдания, слова "благодетель", и видела, как она, с испуганным лицом глядя на него, по-католически всей рукой крестилась. На похороны приехало много народа: городничий, исправник, соседи, даже незнакомые, желавшие отдать честь праху генерал-аншефа. В числе этих соседей был и Телянин. Капитан-исправник почтительно сообщил княжне Марье, что опасно оставаться долее и надо поспешно уезжать, потому что в уезде показываются французские мародеры. Но княжна Марья решительно не поняла его. В числе собра

едине и вдруг повернулся, вспрыгнул на корточки, сделал два раза ногами, поднялся, перевернулся и, не останавливаясь и отталкивая останавливающих, вышел вон из круга. -- Ну вас совсем! Пущай молодые ребята пляшут. Пойти ружье почистить, -- сказал он. Все, что он видел, врезывалось в память князя Андрея. У драгун штаб-офицер зашел к полковому командиру, и князь Андрей один поехал по фронту. Цепь наша и неприятельская стояли на левом и правом фланге далеко друг от друга, но в середине, в том месте, где утром проезжали парламентеры, цепи сошлись так близко, что могли видеть лица друг друга и переговариваться между собою. Кроме солдат, занимавших цепь в этом месте, с той и с другой стороны стояло много любопытных, которые, посмеиваясь, разглядывали странных и чуждых для них неприятелей. С раннего утра, несмотря на запрещение подходить к цепи, начальники не могли отбиться от любопытных. Солдаты, стоявшие в цепи, как люди, показывающие что-нибудь редкое, уж не смотрели на французов, а делали свои наблюдения над приходящими и, скучая, дожидались смены. Князь Андрей остановился рассматривать французов. -- Глянь-ка, глянь, -- говорил один солдат товарищу, указывая на русского мушкетера-солдата, который с офицером подошел к цепи и что-то часто и горячо говорил с французским гренадером. -- Вишь, лопочет как ловко! Аж хранцуз-то за ним не поспевает. Ну-ка, ты, Сидоров!.. -- Погоди, послухай. Ишь, ловко! -- отвечал Сидоров, считавшийся мастером говорить по-французски. Солдат, на кого указывали смеявшиеся, был Долохов. Князь Андрей узнал его и прислушался к его разговору. Долохов вместе с своим ротным пришел в цепь с левого фланга, на котором стоял их полк. -- Ну, еще, еще! -- с наивно радостным и степенным лицом подстрекал Брыков, нагибаясь вперед и стараясь не проронить ни одного непонятного для него слова. -- Пожалуйста, почаще. Что он? Долохов не отвечал ротному, он был вовлечен в горячий спор с французским гренадером. Они говорили, как и должно было быть, о кампании. Француз доказывал, смешивая австрийцев с русскими, что русские сдались и бежали от самого Ульма; Долохов, как и всегда, говорил с излишним и несколько напыщенным жаром. Он доказывал, что русские не сдались, а отступали. А где захотели стоять, там разбили французов, как под Кремсом. -- Здесь велят прогнать вас, и прогоним, -- говорил Долохов. -- Только старайтесь, чтобы вас не забрали со всеми вашими казаками, -- сказал гренадер-француз. Зрители и слушатели французы засмеялись. -- Вас заставят плясать, как при Суворове вы плясали. -- Что он там поет? -- спросил один француз. -- Древняя история, -- сказал другой, догадавшись, что дело шло о прежних войнах. -- Император покажет этому вашему Сувара да и другим. -- Бонапарте... -- начал было Долохов, но француз перебил его. -- Нет Бонапарте, есть император! -- сердито крикнул он. -- Черт его дери!.. И Долохов по-русски, грубо, по-солдатски, обругался и, вскинув ружье, отошел прочь. -- Пойдемте, Иван Лукич, -- сказал он ротному. -- Вот так по-хранцузски, -- заговорили солдаты в цепи. -- Ну-ка ты, Сидоров! Сидоров подмигнул и, обращаясь к французам, начал часто, часто лопотать непонятные слова: -- Кари, мала, мусю, поскавили, мутер, каска, мущить, -- лопотал он, стараясь придавать выразительные интонации своему говору. -- Го-го-го! ха-ха-ха-ха! Ух! Ух! -- раздался между солдатами грохот такого здорового и веселого хохота, невольно через цепь сообщившегося и французам, что после этого, казалось, нужно было поскорее разрядить ружья, взорвать заряды и разойтись поскорее всем по домам. Но ружья остались заряжены, бойницы в домах и укреплениях так же грозно смотрели вперед, и так же, как прежде, остались друг против друга обращенные, снятые с передков пушки. "Что же это? я не подвигаюсь? Я упал, я убит..." -- в одно мгновение спросил и ответил Николай. Он был уже один посреди поля. Вместо двигавшихся лошадей и гусарских спин он видел во?круг себя неподвижную землю и жнивье. Теплая кровь была под ним. "Нет, я ранен, а лошадь убита". Грачик поднялся было на передние ноги, но упал, придавил седоку ногу. Из головы лошади текла кровь. Лошадь билась, не могла встать. Николай хотел подняться и упал тоже. Шашка зацепилась за седло. Где были наши, где были французы, он не знал. Никого не было кругом. Высвободив ногу, он поднялся. "Где, с какой стороны была теперь та черта, которая так резко отделяла два войска?" Он спрашивал себя и не мог ответить. "Уже не дурное ли что-нибудь случилось со мной? Бывают ли такие случаи, и что надо делать в таких случаях?" -- спросил он сам себя, вставая. И в это время почувствовал, что что-то лишнее висит на его левой онемевшей руке. Кисть ее была как чужая. Он оглядывал руку, тщетно отыскивая на ней кровь. "Ну, вот и люди, -- подумал он радостно, увидав несколько человек, бежавших к нему. -- Они мне помогут". Впереди этих людей бежал один в странном кивере и в синей шинели, черный, загорелый, с горбатым носом. Еще два и еще много бежало сзади. Один из них проговорил что-то странное, нерусское. Между задними такими же людьми, и в таких же киверах, стоял один русский гусар. Его держали за руки; позади его держали его лошадь. "Верно, наш пленный... Да. Неужели и меня возьмут? Что это за люди? -- все думал Николай, не веря себе. -- Неужели французы?" Он смотрел на приближавшихся французов и, несмотря на то, что за секунду скакал только за тем, чтобы настигнуть этих французов и изрубить их, близость их казалась ему теперь так ужасна, что он не верил своим глазам. "Кто они? Зачем они бегут? Неужели ко мне? Неужели ко мне они бегут? И зачем? Убить меня? Меня, кого так любят все?" Ему вспомнилась любовь к нему его матери, семьи, друзей, и намерение неприятелей убить его показалось невозможно: "А может, и убить". Он более 10 секунд стоял, не двигаясь с места и не понимая своего положения. Передний француз с горбатым носом подбежал так близко, что уже видно было выражение его лица. И разгоряченная, чужая физиономии этого человека, который со штыком наперевес, сдерживая дыханье, легко подбегал к нему, испугала Ростова. Он схватил пистолет и, вместо того чтобы стрелять из него, бросил им в француза и побежал к кустам что было силы. Не с тем чувством сомнения и борьбы, с каким он ходил на Энский мост, бежал он, а с чувством зайца, убегающего от собак. Одно нераздельное чувство страха за свою молодую, счастливую жизнь владело всем его существом. Быстро перепрыгивая через межи, с тою стремительностью, с которою он бегал, играя в горелки, он летел по полю, изредка оборачивая свое бледное, доброе, молодое лицо, и холод ужаса пробегал по его спине. "Нет, лучше не смотреть", -- подумал он, но, подбежав к кустам, оглянулся еще раз. Французы отстали, и даже, в ту минуту как он оглянулся, передний только что переменил рысь на шаг и, обернувшись, что-то сильно кричал заднему товарищу. Николай остановился. "Что-нибудь не так, -- подумал он, -- не может быть, чтоб они хотели убить меня". А между тем левая рука его была так тяжела, как будто двухпудовая гиря была привешена к ней. Он не мог бежать дальше. Француз остановился тоже и прицелился. Николай зажмурился и нагнулся. Одна, другая пуля пролетела, жужжа, мимо него. Он собрал последние силы, взял левую руку в правую и побежал до кустов. В кустах были русские стрелки. Французы, не атакуя с фронта, обошли наш левый фланг справа и ударили (как пишут в реляциях) на Подольский полк, стоявший перед лесом, и большая часть которого находилась в лесу за дровами. "Ударили" значило то, что французы, подойдя к лесу, выстрелили в опушку, на которой виднелись дроворубы, трое русских солдат. Подольские два батальона смешались и побежали в лес. Дроворубы присоединились к бежавшим, увеличивая беспорядок. Пробежав неглубокий лес, выбежав в поле с другой стороны, они продолжали бежать в совершенном беспорядке. Лес, находившийся в середине расположения нашего левого фланга, был занят французами, так что павлоградцы были разделены ими и, чтобы соединиться с отрядом, должны были взять совсем влево и прогнать неприятельскую цепь, которая отрезывала их. Но две роты, стоявшие в нашей передовой цепи, часть солдат, находившихся в лесу, и сам полковой командир были отрезаны французами. Им нужно было либо выходить на противоположную высоту и на виду, под огнем французов, обходить лес, либо пробиваться через них. Полковой командир, в ту самую минуту как он услыхал стрельбу и крик сзади, понял, что случилось что-нибудь ужасное с его полком, и мысль, что он, примерный, двадцать два года служивший, ни в чем не виноватый офицер, мог быть виновен перед начальством в оплошности или нераспорядительности, так поразила его, что в ту же минуту, забыв и непокорного кавалериста-полковника, и свою генеральскую важность, а главное -- совершенно забыв про опасность и чувство самосохранения, он, ухватившись за луку седла и шпоря лошадь, поскакал к полку под градом обсыпавших, но счастливо миновавших его пуль. Он желал одного: узнать, в чем дело и помочь и исправить во что бы то ни стало ошибку, ежели она была с его стороны, и не быть виновным ему, ни в чем не замеченному, заслуженному, примерному офицеру. Счастливо проскакав между французами, он подскакал к полю за лесом, через который бежали наши и, не слушаясь команды, спускались под гору. Наступила та минута нравственного [censored] которая решает участь сражений: послушают эти расстроенные толпы солдат голоса своего командира или, оглянувшись на него, побегут дальше. Несмотря на отчаянный крик прежде столь грозного для солдата голоса полкового командира, несмотря на разъяренное, багровое, на себя не похожее лицо полкового командира и маханье шпагой, солдаты все бежали, разговаривали, стреляли в воздух и не слушали команды. Нравственное [censored] решающее участь сражений, очевидно, разрешалось в пользу страха. -- Капитан Маслов! Поручик Плетнев! Ребята, вперед! Умрем за царя! -- кричал полковой командир. -- Ура! Небольшая кучка солдат тронулась вперед за генералом, но вдруг опять остановилась и стала стрелять. Генерал закашлялся от крика и порохового дыма и остановился посереди солдат. Все казалось потеряно; но в эту минуту французы, наступавшие на наших, вдруг побежали, скрылись из опушки леса, и в лесу показались русские стрелки. Это была рота Тимохина, которая одна в лесу удержалась в порядке и, засев в канаву у леса, неожиданно атаковала французов. Тимохин с таким отчаянным криком бросился на французов и с такою безумною и пьяною решительностью, с одною шпажкой, набежал на неприятеля, что французы, не успев опомниться, побросали оружие и побежали. Долохов, бежавший почти рядом с Тимохиным, в упор убил одного француза, и первый взял за воротник сдававшегося офицера. Бегущие возвратились, батальоны собрались, и французы, разделившие было на две части войска левого фланга, на мгновение были оттеснены. Резервные части успели соединиться, и беглецы направлялись назад. Полковой командир стоял с майором Экономовым у моста, пропуская мимо себя отступающие роты, когда к нему подошел солдат и бесцеремонно, чтоб обратить на себя внимание, взял его за стремя и почти прислонился к нему. На солдате была синеватая, фабричного сукна шинель, ранца и кивера не было, голова была повязана, и через плечо была надета французская зарядная сумка. Он в руках держал офицерскую шпагу. Солдат был красен, голубые глаза его нагло смотрели в лицо полковому командиру, а рот улыбался. Несмотря на то, что полковой командир был занят отданием приказания майору Экономову, он не мог не обратить внимания на этого солдата. -- Ваше превосходительство, вот два трофея, -- сказал Долохов, указывая на французскую шпагу и сумку. -- Мною взят в плен офицер. Я остановил роту, -- Долохов тяжело дышал от усталости; он говорил с остановками. -- Офицера закололи после наши. Вся рота может свидетельствовать. Прошу запомнить, ваше превосходительство. -- Хорошо, хорошо, -- сказал полковой командир и обратился к майору Экономову. Но Долохов не отошел; он развязал платок, дернул его, и кровь полилась по его открытому, красивому лбу на волосы, которые влеплены были кровью в одном месте. -- Рана штыком; я остался во фронте. Генерал отъехал, не слушая Долохова. Новые колонны французов подвигались к мельнице. -- Не забудьте же, ваше превосходительство, -- прокричал Долохов и, перевязав себе голову платком, пошел за отступавшими солдатами. Про батарею Тушина было забыто, и только в самом конце дела, продолжая слышать канонаду в центре, князь Багратион послал туда дежурного штаб-офицера и потом князя Андрея, чтобы велеть батарее отступать как можно скорее. Прикрытие, стоявшее подле пушек Тушина, ушло по чьему-то приказанию в середине дела, но батарея продолжала стрелять и не был взята французами только потому, что неприятель в дыму не мог разобрать, есть или нет чем прикрыться, и не мог предполагать дерзости стрельбы четырех никем не защищенных пушек. Напротив, по энергичному действию этой батареи он предполагал, что здесь в центре сосредоточены главные силы русских, и два раза пытался атаковать этот пункт, и оба раза был прогоняем картечными выстрелами Скоро после отъезда князя Багратиона Тушину удалось зажечь Шенграбен. -- Вишь, засумятились! Горит! Вишь дым-то! Ловко! Важно! Дым-то, дым-то! -- заговорила прислуга, оживляясь. Все орудия без приказания били в направлении к пожару. Как будто подгоняя, подкрикивали солдаты к каждому выстрелу: "Ловко! Вот так, так! Ишь ты... Важно!" Пожар, разносимый ветром, быстро распространялся. Французские колонны, выступившие за деревню, ушли назад, но, как бы в наказание за эту неудачу, неприятель выставил правее деревни, на том самом бугре, у мельницы, где вчера утром стояла палатка Тушина, десять орудий и стал бить из них по Тушину. Из-за детской радости, возбужденной пожаром, и азарта удачной стрельбы по французам наши артиллеристы заметили эту батарею только тогда, когда два ядра и вслед за ними еще четыре ударили между орудиями и одно повалило двух лошадей, а другое оторвало ногу ящичному вожатому. Оживление, раз установившееся, однако, не ослабело, а только переменило настроение. Лошади были заменены другими из запасного лафета, раненые убраны, и четыре орудия повернуты против десятипушечной батареи. Офицер, товарищ Тушина, был убит в начале дела, и в продолжение часа из сорока человек прислуги выбыли семнадцать, и одно орудие уже не могло стрелять; но артиллеристы все так же были веселы и оживлены. Два раза они замечали, что внизу, близко от них, показывались французы, и тогда они били по них картечью. Маленький человечек, с слабыми, неловкими движениями, требовал себе беспрестанно у денщика еще трубочку за это, как он говорил, и, рассыпая из нее огонь, выбегал вперед и из-под маленькой ручки смотрел на французов. -- Круши, ребята! -- приговаривал он, и сам подхватывал орудия за колеса и вывинчивал винты. В дыму, оглушаемый беспрерывными выстрелами, заставлявшими каждый раз вздрагивать его слабые нервы, Тушин, не выпуская своей носогрелки, ковылял от одного орудия к другому и к ящикам, то прицеливаясь, то считая заряды, то распоряжаясь переменой и перепряжкой убитых и раненых лошадей, покрикивал своим слабым, тоненьким, нерешительным голоском. Лицо его все более и более оживлялось. Только когда убивали или ранили людей, он хмурился и хрипел, как будто от боли, и, отворачиваясь от убитого, сердито кричал на людей, как всегда мешкавших поднять раненого или тело. Солдаты, большею частью красивые молодцы (как и всегда в батарейной роте, на две головы выше своего офицера и вдвое шире его), все, как дети в затруднительном положении, смотрели на своего командира, и то выражение, которое было на его лице, неизменно отражалось на их лицах. Вследствие этого страшного гула, шума, потребности внимания и деятельности, Тушин не испытывал ни малейшего неприятного чувства страха; и мысль, что его могут убить или больно ранить, не приходила ему в голову. Напротив, ему становилось все веселее и веселее, и он больше и больше уверялся, что его не могут убить. Ему казалось, что уже очень давно, едва ли не вчера, была та минута, когда он увидел неприятеля и сделал первый выстрел, и что клочок поля, на котором он стоял, был ему давно знакомым, родственным местом. Несмотря на то, что он все помнил, все соображал, все делал, что мог делать самый лучший офицер в его положении, он находился в состоянии, похожем на лихорадочный бред или на состояние пьяного человека. Из-за оглушающих со всех сторон звуков своих орудий, из-за свиста и ударов снарядов неприятелей, из-за вида вспотевшей, раскрасневшейся, торопящейся около орудий прислуги, из-за вида крови, людей и лошадей, из-за вида дымков неприятеля на той стороне, откуда после каждого выстрела прилетало ядро и било в землю, в человека, в орудие или в лошадь, из-за вида этих предметов у него в голове установился свой фантастический мир, который составлял его наслаждение в эту минуту. Неприятельские пушки в его воображении были не пушки, а трубки, из которых редкими клубами выпускал дым невидимый курильщик. -- Вишь, пыхнул опять, -- проговорил Тушин шепотом про себя, в то время как с горы выскакивал клуб дыма и влево полосой относился ветром, -- теперь мячик жди, отсылать назад. -- Что прикажите, ваше благородие? -- спросил фейерверкер, близко стоявший около него и слышавший, что он бормотал что-то. -- Ничего, гранату... -- отвечал он. "Ну-ка, наша Матвевна", -- говорил он про себя. Матвевной представлялась в его воображении большая, крайняя, старинного литья пушка. Муравьями представлялись ему французы около своих орудий. Красавец и пьяница, первый второго орудия, в его мире был дядя; Тушин чаще других смотрел на него и радовался на каждое его движение. Звук то замиравшей, то опять усиливавшейся ружейной перестрелки под горою представлялся ему чьим-то дыханием. Он прислушивался к затиханию и разгоранию этих звуков. "Ишь задышала опять, задышала", -- говорил он про себя. Сам он представлялся себе огромного роста, мощным мужчиной, который обеими руками швыряет французам ядра. -- Ну, Матвевна, матушка, не выдавай! -- говорил он, отходя от орудия, как над его головой раздался чуждый, незнакомый голос. -- Капитан Тушин! Капитан! Тушин испуганно оглянулся. Это был тот штаб-офицер, который выгнал его из Грунта. Он запыхавшимся голосом кричал ему: -- Что вы -- с ума сошли, милостивый государь?! Вам два раза приказано отступать, а вы... "Ну за что они меня?.." -- думал про себя Тушин, со страхом глядя на начальника. -- Я... ничего... -- проговорил он, приставляя два пальца к козырьку. -- Я... Но полковник не договорил всего, что хотел. Близко пролетевшее ядро заставило его, нырнув, согнуться на лошади. Он замолк и только что хотел сказать еще что-то, как еще ядро остановило его. Он поворотил лошадь и поскакал прочь. -- Отступать! Все отступать! -- прокричал он издалека. -- Не любишь! -- проговорил Тушин. Через минуту приехал адъютант с тем же приказанием. Это был князь Андрей. Первое, что он увидел, выезжая на то пространство, которое занимали пушки Тушина, была отпряженная лошадь с перебитою ногой, которая ржала около запряженных лошадей. Из ноги ее, как из ключа, лилась кровь. Между передками лежало несколько странных предметов. Это были убитые. На одного из них наехала лошадь князя Андрея, и он невольно увидел, что головы совсем не было, а кисть руки с полусогнутыми пальцами казалась живою. Одно ядро за другим пролетало над ним, в то время как он подъезжал. И он почувствовал, как нервическая дрожь пробежала по его спине. Он был нравственно и физически измучен. Но одна мысль о том, что он боится, снова подняла его. "Я не могу бояться". Он передал приказание и не уезжал с батареи. Он решил, что при себе снимет орудия с позиции и отведет их. Князь Андрей слез с лошади и вместе с Тушиным, шагая через тела, и под страшным огнем французов, занялся уборкой орудий. -- А то приезжало сейчас начальство, так скоро драло, -- сказал фейерверкер князю Андрею, -- не так, как ваше благородие Князь Андрей ничего не говорил с Тушиным. Они оба были так заняты, что, казалось, и не видали друг друга. Когда, надев уцелевшие из четырех два орудия на передки, они двинулись под гору (одна разбитая пушка и единорог были оставлены), князь Андрей подъехал к Тушину. -- Ну, до свидания, -- сказал князь Андрей, протягивая руку Тушину. -- Прощайте, голубчик, -- сказал Тушин со слезами на глазах. Князь Андрей пожал плечами и поехал прочь. -- Ну-ка, трубочку за это, -- сказал Тушин. Ветер стих, черные тучи низко нависли над местом сражения, сливаясь на горизонте с пороховым дымом. Становилось темно, и тем яснее обозначалось в двух местах зарево пожаров. Канонада стала слабее, но трескотня ружей сзади и справа слышалась еще чаще и ближе. Как только Тушин с своими орудиями, объезжая и наезжая на раненых, вышел из-под огня и спустился в овраг, его встретило начальство и адъютанты, в числе которых были и штаб-офицер, и Жерков, два раза посланный и ни разу не доехавший до батареи Тушина. Все они, перебивая один другого, отдавали и передавали приказания, как и куда идти, и делали ему упреки и замечания, зачем он так необдуманно действовал, долго не отступая. Тушин ничем не распоряжался и, молча, боясь говорить, потому что при каждом слове он готов был, сам не зная отчего, заплакать, ехал сзади на своей артиллерийской кляче. Хотя раненых велено было бросать, много из них тащилось за войсками и просилось на орудия. Тот самый пехотный офицер, который перед сражением читал о черкешенках, был с пулей в животе положен на лафет. Под горой бледный гусарский юнкер, одною рукой поддерживая другую, подошел к Тушину и попросился сесть. -- Капитан, ради бога, я контужен в руку, -- сказал он робко. -- Ради бога, я не могу идти. Ради бога. -- Видно было, что юнкер этот уже не раз просился где-нибудь сесть и везде получал отказы. Он просил нерешительным и жалким голосом. -- Прикажите посадить, ради бога... -- Посадите, посадите, -- сказал Тушин. -- Подложи шинель, ты, дядя. А где офицер раненый? -- Сложили, кончился, -- ответил кто-то. -- Посадите. Садитесь, милый, садитесь. Подстели шинель, Антонов. Юнкер был Ростов. Он держал одною рукой другую, был бледен, и нижняя челюсть тряслась от лихорадочной дрожи. Его посадили на то самое орудие, с которого сложили мертвого офицера. На подложенной шинели были кровь, в которой запачкались рейтузы и руки Ростова. -- Что, вы ранены, голубчик? -- сказал Тушин, подходя к орудию, на котором сидел Ростов. -- Нет, контужен. -- Отчего же кровь-то на станине? -- спросил Тушин. -- Это офицер, ваше благородие, окровянили, -- отвечал солдат-артиллерист, обтирая кровь рукавом шинели и как будто извиняясь за нечистоту, в которой находилось орудие. Насилу с помощью пехоты вывезли орудия в гору и, достигши деревни Гунтерсдорф, остановились. Стало уже так темно, что в десяти шагах нельзя было различить мундир солдата, и перестрелка стала стихать. Вдруг близко с правой стороны послышались опять крики и пальба. От выстрелов уже блестело в темноте. Это была последняя атака французов, на которую отвечали солдаты, засевшие в дома деревни. Опять все бросилось из деревни, но орудия Тушина не могли двинуться, и артиллеристы, Тушин и юнкер молча переглядывались, ожидая своей участи. Перестрелка стала стихать, и из боковой улицы высыпали оживленные говором солдаты. -- Цел, Петров? -- спрашивал один. -- Задали, брат, жару. Теперь не сунутся, -- говорил другой. -- Ничего не видать. Как они в своих-то зажарили! Не видать, темь, братцы. Нет ли напиться? Французы последний раз были отбиты. И опять в совершенном мраке орудия Тушина, как рамой окруженные гудевшей пехотой, двинулись куда-то вперед. В темноте как будто текла невидимая, мрачная река все в одном направлении, гудя шепотом, говором и звуками копыт и колес. В общем гуле из-за всех других звуков яснее всех были стоны и голоса раненых во мраке ночи. Их стоны, казалось, наполняли собой весь этот мрак, окружавший войска. Через несколько времени в движущейся толпе произошло волнение. Кто-то проехал со свитой на белой лошади и что-то сказал, проезжая. -- Что сказал? Куда теперь? Стоять, что ль? Благодарил, что ли? -- послышались жадные расспросы со всех сторон, и вся движущаяся масса стала напирать сама на себя (видно, передние остановились), и пронесся слух, что велено остановиться. Все остановились, как шли, на середине грязной дороги. Засветились огни, и слышнее стал говор. Капитан Тушин, распорядившись по роте, послал одного из солдат отыскивать перевязочный пункт или лекаря для юнкера, и сел у огня, разложенного на дороге солдатами. Ростов перетащился тоже к огню. Лихорадочная дрожь от боли, холода и сырости трясла все его тело. Сон непреодолимо клонил его, но он не мог заснуть от мучительной боли в нывшей и не находившей положения руке. Он то закрывал глаза, то взглядывал на огонь, казавшийся ему горячо-красным, то на сутуловатую, слабую фигурку Тушина, по-турецки сидевшего подле него. Большие, добрые и умные глаза Тушина устремлялись на него с таким сочувствием и состраданием, что ему жалко становилось Тушина. Он видел, что Тушин всею душой хотел и ничем не мог помочь ему. Со всех сторон слышны были шаги и говор проходивших, проезжавших и кругом размещавшейся пехоты, звуки голосов, шагов и переставляемых в грязи лошадиных копыт, ближний и дальний треск дров сливались в один колеблющийся гул. Теперь уже не текла, как прежде, во мраке невидимая река, а будто после бури укладывалось и трепетало мрачное море. Ростов бессмысленно смотрел и слушал, что происходило перед ним и во?круг него. Пехотный солдат подошел к костру, присел на корточки, всунул руки в огонь и отвернул лицо. -- Ничего, ваше благородие? -- сказал он, вопросительно обращаясь к Тушину. -- Вот отбился от роты, ваше благородие; сам не знаю где -- беда! Вместе с солдатом подошел к костру пехотный офицер с подвязанною щекой и, обращаясь к Тушину, просил приказать продвинуть крошечку орудия, чтобы провезти повозку. За ротным командиром набежали на костер два солдата. Они отчаянно ругались и дрались, выдергивая друг у друга какой-то сапог. -- Как же, ты поднял! Ишь ловок! -- кричал один хриплым голосом. Потом подошел худой, бледный солдат с шеей, обвязанной окро?вавленною подверткой, и сердитым голосом требовал воды у артиллеристов. -- Что ж, умирать что ли, как собаке? -- говорил он. Тушин велел дать ему воды. Потом подбежал веселый солдат, прося огоньку в пехоту. -- Огоньку горяченького в пехоту! Счастливо оставаться, землячки, благодарим за огонек, мы назад с процентой отдадим, -- говорил он, унося куда то в темноту краснеющуюся головешку. За этим солдатом четыре солдата, неся что-то тяжелое на шинели, прошли мимо костра. Один из них споткнулся. -- Ишь, черти, на дороге дрова положили, -- проворчал один. -- Кончился, что ж его носить? -- сказал еще один из них. -- Ну вас!Жерков, беспокойно оглядывавший всех, и князь Андрей, лениво и презрительно щурившийся. В избе стояло прислоненное к углу взятое французское знамя, и аудитор с наивным лицом щупал ткань знамени и, недоумевая, покачивал головой, может быть, оттого, что его и в самом деле интересовал вид знамени, а может быть, и оттого, что ему тяжело было голодному смотреть на обед, за которым ему недоставало прибора. В соседней избе находился взятый в плен драгунами французский полковник. Около толпились, рассматривая его, наши офицеры. Князь Багратион благодарил отдельных начальников и расспрашивал о подробностях дела и о потерях. Полковой командир, представлявшийся под Браунау, докладывал князю, что, как только началось дело, он отступил из леса, собрал дроворубов и, пропустив их мимо себя, с двумя батальонами ударил в штыки и опрокинул французов. -- Как я увидал, ваше сиятельство, что первый батальон расстроен, я стал на дороге и думаю: "Пропущу этих и встречу батальным огнем", -- так и сделал. Полковому командиру так хотелось сделать это, так он жалел, что не успел этого сделать, что ему казалось, что все это точно было. Да, может быть, и в самом деле было? Разве можно было разобрать в этой путанице, что было и чего не было? -- Причем должен заметить, ваше сиятельство, -- продолжал он, вспоминая о разговоре Долохова с Кутузовым и о последнем свидании своем с разжалованным, -- что рядовой, разжалованный Долохов на моих глазах взял в плен французского офицера и особенно отличился. -- Здесь-то я видел, ваше сиятельство, атаку павлоградцев, -- вмешался почтительно и смело Жерков, который вовсе не видал в этот день своих гусар, а только слышал о них от пехотного офицера. -- Смяли два каре, ваше сиятельство. На слова Жеркова некоторые улыбнулись, как и всегда ожидая от него шутки; но, заметив, что то, что он говорил, клонилось тоже к славе нашего оружия и нынешнего дня, приняли серьезное выражение, хотя многие очень хорошо знали, что то, что говорил Жерков, была ложь, ни на чем не основанная. Князь Багратион поморщился и обратился к старичку полковнику. -- Благодарю всех, господа, все части действовали геройски: пехота, кавалерия и артиллерия. Каким образом в центре оставлены два орудия? -- спросил он, ища кого-то глазами. (Князь Багратион не спрашивал про орудия левого фланга, он знал уже, что там в самом начале дела были брошены все пушки.) -- Я вас, кажется, просил, -- обратился он к дежурному штаб-офицеру. -- Одно было подбито, -- с твердостью и определенностью отвечал дежурный штаб-офицер, -- а другое, я не могу понять, я сам там все время был и распоряжался, и только что отъехал... Жарко было, правда, -- прибавил он скромно. Кто-то сказал, что капитан Тушин стоит здесь, у самой деревни, и что за ним уже послано. -- Да вот вы были, князь Болконский, -- сказал князь Багратион, обращаясь к князю Андрею. -- Как же мы вместе немного не съехались, -- сказал дежурный штаб-офицер, приятно улыбаясь Болконскому. -- Я не имел удовольствия вас видеть, -- холодно сказал князь Андрей, вставая. В это время на пороге показался Тушин, робко пробиравшийся из-за спин генералов. Обходя генер

Всем привет. Приношу свои извинения за долгое отсутствие-отдыхал, аж 43 дня. кстати об отдыхе: в регулируемых полах сотрудники работают по 12-14 часов в день (менеджеры в отделе продаж чуть меньше - 10-11 часов) выходной только воскресение, даже иногда и его нет. А про отпуск я вообще молчу (((. Исключением являются родные и близкие, да нет, и на них пашет - ВСЕ РАБЫ, как однажды Кардашев С.Н. сказал своему младшему сыну Марку, указывая на одного из работников у себя на даче во Внуково. В отпуск сотрудник может уйти на 3-5 дней придумав уважительную причину, связанную с какими-нибудь скорбными событиями у своих близких. Но будешь не рад этим дням, если не отключишь телефон, а если отключишь, будешь не рад, что вернулся на работу, хотя до стажа, после которого положен отпуск по ТК дорабатывает 1 из 100, нет - 1 из 200. Кому это нужно ? ? ? Посмотрите, как там люди летают, посмотрите, какой у них опустошённый взгляд. И посмотрите на чём ездит он сам, его сын. Сейчас работаю (правда не официально, зато всем деньги хорошие и вовремя платит) у одного собственника помощником, материальный уровень его сотрудников растёт прямо-пропорционально его его материальному положению. За 8 месяцев купил 5 дней назад третий по счёту а/м, и кризис не страшен - человек растёт и все за него горой встают, сотрудники за полгода покупают себе авто, а эта КРЫСА всё только себе и все ему желают скорой кончины (постарел за 1 год на 6-7 лет - сильно сдал), а что з/п не отдаёт - кризис виноват. Голова виновата. Мне не отдал большую сумму, я первые два месяца был вынужден бомбить, чтобы вместе с семьёй с голоду не сдохнуть. Еле выкарабкался. Думайте, вглядывайтесь, прислушивайтесь и будьте бдительны. От души всем желаю всего хорошего. Звоните, если что: 8(965)359-80-88.

Скажу свое личное мнение о конструкции. Потому что . этим взглядом вспоминал штуку. Он остановился посередине и вдруг повернулся, вспрыгнул на корточки, сделал два раза ногами, поднялся, перевернулся и, не останавливаясь и отталкивая останавливающих, вышел вон из круга. -- Ну вас совсем! Пущай молодые ребята пляшут. Пойти ружье почистить, -- сказал он. Все, что он видел, врезывалось в память князя Андрея. У драгун штаб-офицер зашел к полковому командиру, и князь Андрей один поехал по фронту. Цепь наша и неприятельская стояли на левом и правом фланге далеко друг от друга, но в середине, в том месте, где утром проезжали парламентеры, цепи сошлись так близко, что могли видеть лица друг друга и переговариваться между собою. Кроме солдат, занимавших цепь в этом месте, с той и с другой стороны стояло много любопытных, которые, посмеиваясь, разглядывали странных и чуждых для них неприятелей. С раннего утра, несмотря на запрещение подходить к цепи, начальники не могли отбиться от любопытных. Солдаты, стоявшие в цепи, как люди, показывающие что-нибудь редкое, уж не смотрели на французов, а делали свои наблюдения над приходящими и, скучая, дожидались смены. Князь Андрей остановился рассматривать французов. -- Глянь-ка, глянь, -- говорил один солдат товарищу, указывая на русского мушкетера-солдата, который с офицером подошел к цепи и что-то часто и горячо говорил с французским гренадером. -- Вишь, лопочет как ловко! Аж хранцуз-то за ним не поспевает. Ну-ка, ты, Сидоров!.. -- Погоди, послухай. Ишь, ловко! -- отвечал Сидоров, считавшийся мастером говорить по-французски. Солдат, на кого указывали смеявшиеся, был Долохов. Князь Андрей узнал его и прислушался к его разговору. Долохов вместе с своим ротным пришел в цепь с левого фланга, на котором стоял их полк. -- Ну, еще, еще! -- с наивно радостным и степенным лицом подстрекал Брыков, нагибаясь вперед и стараясь не проронить ни одного непонятного для него слова. -- Пожалуйста, почаще. Что он? Долохов не отвечал ротному, он был вовлечен в горячий спор с французским гренадером. Они говорили, как и должно было быть, о кампании. Француз доказывал, смешивая австрийцев с русскими, что русские сдались и бежали от самого Ульма; Долохов, как и всегда, говорил с излишним и несколько напыщенным жаром. Он доказывал, что русские не сдались, а отступали. А где захотели стоять, там разбили французов, как под Кремсом. -- Здесь велят прогнать вас, и прогоним, -- говорил Долохов. -- Только старайтесь, чтобы вас не забрали со всеми вашими казаками, -- сказал гренадер-француз. Зрители и слушатели французы засмеялись. -- Вас заставят плясать, как при Суворове вы плясали. -- Что он там поет? -- спросил один француз. -- Древняя история, -- сказал другой, догадавшись, что дело шло о прежних войнах. -- Император покажет этому вашему Сувара да и другим. -- Бонапарте... -- начал было Долохов, но француз перебил его. -- Нет Бонапарте, есть император! -- сердито крикнул он. -- Черт его дери!.. И Долохов по-русски, грубо, по-солдатски, обругался и, вскинув ружье, отошел прочь. -- Пойдемте, Иван Лукич, -- сказал он ротному. -- Вот так по-хранцузски, -- заговорили солдаты в цепи. -- Ну-ка ты, Сидоров! Сидоров подмигнул и, обращаясь к французам, начал часто, часто лопотать непонятные слова: -- Кари, мала, мусю, поскавили, мутер, каска, мущить, -- лопотал он, стараясь придавать выразительные интонации своему говору. -- Го-го-го! ха-ха-ха-ха! Ух! Ух! -- раздался между солдатами грохот такого здорового и веселого хохота, невольно через цепь сообщившегося и французам, что после этого, казалось, нужно было поскорее разрядить ружья, взорвать заряды и разойтись поскорее всем по домам. Но ружья остались заряжены, бойницы в домах и укреплениях так же грозно смотрели вперед, и так же, как прежде, остались друг против друга обращенные, снятые с передков пушки. "Что же это? я не подвигаюсь? Я упал, я убит..." -- в одно мгновение спросил и ответил Николай. Он был уже один посреди поля. Вместо двигавшихся лошадей и гусарских спин он видел во?круг себя неподвижную землю и жнивье. Теплая кровь была под ним. "Нет, я ранен, а лошадь убита". Грачик поднялся было на передние ноги, но упал, придавил седоку ногу. Из головы лошади текла кровь. Лошадь билась, не могла встать. Николай хотел подняться и упал тоже. Шашка зацепилась за седло. Где были наши, где были французы, он не знал. Никого не было кругом. Высвободив ногу, он поднялся. "Где, с какой стороны была теперь та черта, которая так резко отделяла два войска?" Он спрашивал себя и не мог ответить. "Уже не дурное ли что-нибудь случилось со мной? Бывают ли такие случаи, и что надо делать в таких случаях?" -- спросил он сам себя, вставая. И в это время почувствовал, что что-то лишнее висит на его левой онемевшей руке. Кисть ее была как чужая. Он оглядывал руку, тщетно отыскивая на ней кровь. "Ну, вот и люди, -- подумал он радостно, увидав несколько человек, бежавших к нему. -- Они мне помогут". Впереди этих людей бежал один в странном кивере и в синей шинели, черный, загорелый, с горбатым носом. Еще два и еще много бежало сзади. Один из них проговорил что-то странное, нерусское. Между задними такими же людьми, и в таких же киверах, стоял один русский гусар. Его держали за руки; позади его держали его лошадь. "Верно, наш пленный... Да. Неужели и меня возьмут? Что это за люди? -- все думал Николай, не веря себе. -- Неужели французы?" Он смотрел на приближавшихся французов и, несмотря на то, что за секунду скакал только за тем, чтобы настигнуть этих французов и изрубить их, близость их казалась ему теперь так ужасна, что он не верил своим глазам. "Кто они? Зачем они бегут? Неужели ко мне? Неужели ко мне они бегут? И зачем? Убить меня? Меня, кого так любят все?" Ему вспомнилась любовь к нему его матери, семьи, друзей, и намерение неприятелей убить его показалось невозможно: "А может, и убить". Он более 10 секунд стоял, не двигаясь с места и не понимая своего положения. Передний француз с горбатым носом подбежал так близко, что уже видно было выражение его лица. И разгоряченная, чужая физиономии этого человека, который со штыком наперевес, сдерживая дыханье, легко подбегал к нему, испугала Ростова. Он схватил пистолет и, вместо того чтобы стрелять из него, бросил им в француза и побежал к кустам что было силы. Не с тем чувством сомнения и борьбы, с каким он ходил на Энский мост, бежал он, а с чувством зайца, убегающего от собак. Одно нераздельное чувство страха за свою молодую, счастливую жизнь владело всем его существом. Быстро перепрыгивая через межи, с тою стремительностью, с которою он бегал, играя в горелки, он летел по полю, изредка оборачивая свое бледное, доброе, молодое лицо, и холод ужаса пробегал по его спине. "Нет, лучше не смотреть", -- подумал он, но, подбежав к кустам, оглянулся еще раз. Французы отстали, и даже, в ту минуту как он оглянулся, передний только что переменил рысь на шаг и, обернувшись, что-то сильно кричал заднему товарищу. Николай остановился. "Что-нибудь не так, -- подумал он, -- не может быть, чтоб они хотели убить меня". А между тем левая рука его была так тяжела, как будто двухпудовая гиря была привешена к ней. Он не мог бежать дальше. Француз остановился тоже и прицелился. Николай зажмурился и нагнулся. Одна, другая пуля пролетела, жужжа, мимо него. Он собрал последние силы, взял левую руку в правую и побежал до кустов. В кустах были русские стрелки. Французы, не атакуя с фронта, обошли наш левый фланг справа и ударили (как пишут в реляциях) на Подольский полк, стоявший перед лесом, и большая часть которого находилась в лесу за дровами. "Ударили" значило то, что французы, подойдя к лесу, выстрелили в опушку, на которой виднелись дроворубы, трое русских солдат. Подольские два батальона смешались и побежали в лес. Дроворубы присоединились к бежавшим, увеличивая беспорядок. Пробежав неглубокий лес, выбежав в поле с другой стороны, они продолжали бежать в совершенном беспорядке. Лес, находившийся в середине расположения нашего левого фланга, был занят французами, так что павлоградцы были разделены ими и, чтобы соединиться с отрядом, должны были взять совсем влево и прогнать неприятельскую цепь, которая отрезывала их. Но две роты, стоявшие в нашей передовой цепи, часть солдат, находившихся в лесу, и сам полковой командир были отрезаны французами. Им нужно было либо выходить на противоположную высоту и на виду, под огнем французов, обходить лес, либо пробиваться через них. Полковой командир, в ту самую минуту как он услыхал стрельбу и крик сзади, понял, что случилось что-нибудь ужасное с его полком, и мысль, что он, примерный, двадцать два года служивший, ни в чем не виноватый офицер, мог быть виновен перед начальством в оплошности или нераспорядительности, так поразила его, что в ту же минуту, забыв и непокорного кавалериста-полковника, и свою генеральскую важность, а главное -- совершенно забыв про опасность и чувство самосохранения, он, ухватившись за луку седла и шпоря лошадь, поскакал к полку под градом обсыпавших, но счастливо миновавших его пуль. Он желал одного: узнать, в чем дело и помочь и исправить во что бы то ни стало ошибку, ежели она была с его стороны, и не быть виновным ему, ни в чем не замеченному, заслуженному, примерному офицеру. Счастливо проскакав между французами, он подскакал к полю за лесом, через который бежали наши и, не слушаясь команды, спускались под гору. Наступила та минута нравственного [censored] которая решает участь сражений: послушают эти расстроенные толпы солдат голоса своего командира или, оглянувшись на него, побегут дальше. Несмотря на отчаянный крик прежде столь грозного для солдата голоса полкового командира, несмотря на разъяренное, багровое, на себя не похожее лицо полкового командира и маханье шпагой, солдаты все бежали, разговаривали, стреляли в воздух и не слушали команды. Нравственное [censored] решающее участь сражений, очевидно, разрешалось в пользу страха. -- Капитан Маслов! Поручик Плетнев! Ребята, вперед! Умрем за царя! -- кричал полковой командир. -- Ура! Небольшая кучка солдат тронулась вперед за генералом, но вдруг опять остановилась и стала стрелять. Генерал закашлялся от крика и порохового дыма и остановился посереди солдат. Все казалось потеряно; но в эту минуту французы, наступавшие на наших, вдруг побежали, скрылись из опушки леса, и в лесу показались русские стрелки. Это была рота Тимохина, которая одна в лесу удержалась в порядке и, засев в канаву у леса, неожиданно атаковала французов. Тимохин с таким отчаянным криком бросился на французов и с такою безумною и пьяною решительностью, с одною шпажкой, набежал на неприятеля, что французы, не успев опомниться, побросали оружие и побежали. Долохов, бежавший почти рядом с Тимохиным, в упор убил одного француза, и первый взял за воротник сдававшегося офицера. Бегущие возвратились, батальоны собрались, и французы, разделившие было на две части войска левого фланга, на мгновение были оттеснены. Резервные части успели соединиться, и беглецы направлялись назад. Полковой командир стоял с майором Экономовым у моста, пропуская мимо себя отступающие роты, когда к нему подошел солдат и бесцеремонно, чтоб обратить на себя внимание, взял его за стремя и почти прислонился к нему. На солдате была синеватая, фабричного сукна шинель, ранца и кивера не было, голова была повязана, и через плечо была надета французская зарядная сумка. Он в руках держал офицерскую шпагу. Солдат был красен, голубые глаза его нагло смотрели в лицо полковому командиру, а рот улыбался. Несмотря на то, что полковой командир был занят отданием приказания майору Экономову, он не мог не обратить внимания на этого солдата. -- Ваше превосходительство, вот два трофея, -- сказал Долохов, указывая на французскую шпагу и сумку. -- Мною взят в плен офицер. Я остановил роту, -- Долохов тяжело дышал от усталости; он говорил с остановками. -- Офицера закололи после наши. Вся рота может свидетельствовать. Прошу запомнить, ваше превосходительство. -- Хорошо, хорошо, -- сказал полковой командир и обратился к майору Экономову. Но Долохов не отошел; он развязал платок, дернул его, и кровь полилась по его открытому, красивому лбу на волосы, которые влеплены были кровью в одном месте. -- Рана штыком; я остался во фронте. Генерал отъехал, не слушая Долохова. Новые колонны французов подвигались к мельнице. -- Не забудьте же, ваше превосходительство, -- прокричал Долохов и, перевязав себе голову платком, пошел за отступавшими солдатами. Про батарею Тушина было забыто, и только в самом конце дела, продолжая слышать канонаду в центре, князь Багратион послал туда дежурного штаб-офицера и потом князя Андрея, чтобы велеть батарее отступать как можно скорее. Прикрытие, стоявшее подле пушек Тушина, ушло по чьему-то приказанию в середине дела, но батарея продолжала стрелять и не был взята французами только потому, что неприятель в дыму не мог разобрать, есть или нет чем прикрыться, и не мог предполагать дерзости стрельбы четырех никем не защищенных пушек. Напротив, по энергичному действию этой батареи он предполагал, что здесь в центре сосредоточены главные силы русских, и два раза пытался атаковать этот пункт, и оба раза был прогоняем картечными выстрелами Скоро после отъезда князя Багратиона Тушину удалось зажечь Шенграбен. -- Вишь, засумятились! Горит! Вишь дым-то! Ловко! Важно! Дым-то, дым-то! -- заговорила прислуга, оживляясь. Все орудия без приказания били в направлении к пожару. Как будто подгоняя, подкрикивали солдаты к каждому выстрелу: "Ловко! Вот так, так! Ишь ты... Важно!" Пожар, разносимый ветром, быстро распространялся. Французские колонны, выступившие за деревню, ушли назад, но, как бы в наказание за эту неудачу, неприятель выставил правее деревни, на том самом бугре, у мельницы, где вчера утром стояла палатка Тушина, десять орудий и стал бить из них по Тушину. Из-за детской радости, возбужденной пожаром, и азарта удачной стрельбы по французам наши артиллеристы заметили эту батарею только тогда, когда два ядра и вслед за ними еще четыре ударили между орудиями и одно повалило двух лошадей, а другое оторвало ногу ящичному вожатому. Оживление, раз установившееся, однако, не ослабело, а только переменило настроение. Лошади были заменены другими из запасного лафета, раненые убраны, и четыре орудия повернуты против десятипушечной батареи. Офицер, товарищ Тушина, был убит в начале дела, и в продолжение часа из сорока человек прислуги выбыли семнадцать, и одно орудие уже не могло стрелять; но артиллеристы все так же были веселы и оживлены. Два раза они замечали, что внизу, близко от них, показывались французы, и тогда они били по них картечью. Маленький человечек, с слабыми, неловкими движениями, требовал себе беспрестанно у денщика еще трубочку за это, как он говорил, и, рассыпая из нее огонь, выбегал вперед и из-под маленькой ручки смотрел на французов. -- Круши, ребята! -- приговаривал он, и сам подхватывал орудия за колеса и вывинчивал винты. В дыму, оглушаемый беспрерывными выстрелами, заставлявшими каждый раз вздрагивать его слабые нервы, Тушин, не выпуская своей носогрелки, ковылял от одного орудия к другому и к ящикам, то прицеливаясь, то считая заряды, то распоряжаясь переменой и перепряжкой убитых и раненых лошадей, покрикивал своим слабым, тоненьким, нерешительным голоском. Лицо его все более и более оживлялось. Только когда убивали или ранили людей, он хмурился и хрипел, как будто от боли, и, отворачиваясь от убитого, сердито кричал на людей, как всегда мешкавших поднять раненого или тело. Солдаты, большею частью красивые молодцы (как и всегда в батарейной роте, на две головы выше своего офицера и вдвое шире его), все, как дети в затруднительном положении, смотрели на своего командира, и то выражение, которое было на его лице, неизменно отражалось на их лицах. Вследствие этого страшного гула, шума, потребности внимания и деятельности, Тушин не испытывал ни малейшего неприятного чувства страха; и мысль, что его могут убить или больно ранить, не приходила ему в голову. Напротив, ему становилось все веселее и веселее, и он больше и больше уверялся, что его не могут убить. Ему казалось, что уже очень давно, едва ли не вчера, была та минута, когда он увидел неприятеля и сделал первый выстрел, и что клочок поля, на котором он стоял, был ему давно знакомым, родственным местом. Несмотря на то, что он все помнил, все соображал, все делал, что мог делать самый лучший офицер в его положении, он находился в состоянии, похожем на лихорадочный бред или на состояние пьяного человека. Из-за оглушающих со всех сторон звуков своих орудий, из-за свиста и ударов снарядов неприятелей, из-за вида вспотевшей, раскрасневшейся, торопящейся около орудий прислуги, из-за вида крови, людей и лошадей, из-за вида дымков неприятеля на той стороне, откуда после каждого выстрела прилетало ядро и било в землю, в человека, в орудие или в лошадь, из-за вида этих предметов у него в голове установился свой фантастический мир, который составлял его наслаждение в эту минуту. Неприятельские пушки в его воображении были не пушки, а трубки, из которых редкими клубами выпускал дым невидимый курильщик. -- Вишь, пыхнул опять, -- проговорил Тушин шепотом про себя, в то время как с горы выскакивал клуб дыма и влево полосой относился ветром, -- теперь мячик жди, отсылать назад. -- Что прикажите, ваше благородие? -- спросил фейерверкер, близко стоявший около него и слышавший, что он бормотал что-то. -- Ничего, гранату... -- отвечал он. "Ну-ка, наша Матвевна", -- говорил он про себя. Матвевной представлялась в его воображении большая, крайняя, старинного литья пушка. Муравьями представлялись ему французы около своих орудий. Красавец и пьяница, первый второго орудия, в его мире был дядя; Тушин чаще других смотрел на него и радовался на каждое его движение. Звук то замиравшей, то опять усиливавшейся ружейной перестрелки под горою представлялся ему чьим-то дыханием. Он прислушивался к затиханию и разгоранию этих звуков. "Ишь задышала опять, задышала", -- говорил он про себя. Сам он представлялся себе огромного роста, мощным мужчиной, который обеими руками швыряет французам ядра. -- Ну, Матвевна, матушка, не выдавай! -- говорил он, отходя от орудия, как над его головой раздался чуждый, незнакомый голос. -- Капитан Тушин! Капитан! Тушин испуганно оглянулся. Это был тот штаб-офицер, который выгнал его из Грунта. Он запыхавшимся голосом кричал ему: -- Что вы -- с ума сошли, милостивый государь?! Вам два раза приказано отступать, а вы... "Ну за что они меня?.." -- думал про себя Тушин, со страхом глядя на начальника. -- Я... ничего... -- проговорил он, приставляя два пальца к козырьку. -- Я... Но полковник не договорил всего, что хотел. Близко пролетевшее ядро заставило его, нырнув, согнуться на лошади. Он замолк и только что хотел сказать еще что-то, как еще ядро остановило его. Он поворотил лошадь и поскакал прочь. -- Отступать! Все отступать! -- прокричал он издалека. -- Не любишь! -- проговорил Тушин. Через минуту приехал адъютант с тем же приказанием. Это был князь Андрей. Первое, что он увидел, выезжая на то пространство, которое занимали пушки Тушина, была отпряженная лошадь с перебитою ногой, которая ржала около запряженных лошадей. Из ноги ее, как из ключа, лилась кровь. Между передками лежало несколько странных предметов. Это были убитые. На одного из них наехала лошадь князя Андрея, и он невольно увидел, что головы совсем не было, а кисть руки с полусогнутыми пальцами казалась живою. Одно ядро за другим пролетало над ним, в то время как он подъезжал. И он почувствовал, как нервическая дрожь пробежала по его спине. Он был нравственно и физически измучен. Но одна мысль о том, что он боится, снова подняла его. "Я не могу бояться". Он передал приказание и не уезжал с батареи. Он решил, что при себе снимет орудия с позиции и отведет их. Князь Андрей слез с лошади и вместе с Тушиным, шагая через тела, и под страшным огнем французов, занялся уборкой орудий. -- А то приезжало сейчас начальство, так скоро драло, -- сказал фейерверкер князю Андрею, -- не так, как ваше благородие Князь Андрей ничего не говорил с Тушиным. Они оба были так заняты, что, казалось, и не видали друг друга. Когда, надев уцелевшие из четырех два орудия на передки, они двинулись под гору (одна разбитая пушка и единорог были оставлены), князь Андрей подъехал к Тушину. -- Ну, до свидания, -- сказал князь Андрей, протягивая руку Тушину. -- Прощайте, голубчик, -- сказал Тушин со слезами на глазах. Князь Андрей пожал плечами и поехал прочь. -- Ну-ка, трубочку за это, -- сказал Тушин. Ветер стих, черные тучи низко нависли над местом сражения, сливаясь на горизонте с пороховым дымом. Становилось темно, и тем яснее обозначалось в двух местах зарево пожаров. Канонада стала слабее, но трескотня ружей сзади и справа слышалась еще чаще и ближе. Как только Тушин с своими орудиями, объезжая и наезжая на раненых, вышел из-под огня и спустился в овраг, его встретило начальство и адъютанты, в числе которых были и штаб-офицер, и Жерков, два раза посланный и ни разу не доехавший до батареи Тушина. Все они, перебивая один другого, отдавали и передавали приказания, как и куда идти, и делали ему упреки и замечания, зачем он так необдуманно действовал, долго не отступая. Тушин ничем не распоряжался и, молча, боясь говорить, потому что при каждом слове он готов был, сам не зная отчего, заплакать, ехал сзади на своей артиллерийской кляче. Хотя раненых велено было бросать, много из них тащилось за войсками и просилось на орудия. Тот самый пехотный офицер, который перед сражением читал о черкешенках, был с пулей в животе положен на лафет. Под горой бледный гусарский юнкер, одною рукой поддерживая другую, подошел к Тушину и попросился сесть. -- Капитан, ради бога, я контужен в руку, -- сказал он робко. -- Ради бога, я не могу идти. Ради бога. -- Видно было, что юнкер этот уже не раз просился где-нибудь сесть и везде получал отказы. Он просил нерешительным и жалким голосом. -- Прикажите посадить, ради бога... -- Посадите, посадите, -- сказал Тушин. -- Подложи шинель, ты, дядя. А где офицер раненый? -- Сложили, кончился, -- ответил кто-то. -- Посадите. Садитесь, милый, садитесь. Подстели шинель, Антонов. Юнкер был Ростов. Он держал одною рукой другую, был бледен, и нижняя челюсть тряслась от лихорадочной дрожи. Его посадили на то самое орудие, с которого сложили мертвого офицера. На подложенной шинели были кровь, в которой запачкались рейтузы и руки Ростова. -- Что, вы ранены, голубчик? -- сказал Тушин, подходя к орудию, на котором сидел Ростов. -- Нет, контужен. -- Отчего же кровь-то на станине? -- спросил Тушин. -- Это офицер, ваше благородие, окровянили, -- отвечал солдат-артиллерист, обтирая кровь рукавом шинели и как будто извиняясь за нечистоту, в которой находилось орудие. Насилу с помощью пехоты вывезли орудия в гору и, достигши деревни Гунтерсдорф, остановились. Стало уже так темно, что в десяти шагах нельзя было различить мундир солдата, и перестрелка стала стихать. Вдруг близко с правой стороны послышались опять крики и пальба. От выстрелов уже блестело в темноте. Это была последняя атака французов, на которую отвечали солдаты, засевшие в дома деревни. Опять все бросилось из деревни, но орудия Тушина не могли двинуться, и артиллеристы, Тушин и юнкер молча переглядывались, ожидая своей участи. Перестрелка стала стихать, и из боковой улицы высыпали оживленные говором солдаты. -- Цел, Петров? -- спрашивал один. -- Задали, брат, жару. Теперь не сунутся, -- говорил другой. -- Ничего не видать. Как они в своих-то зажарили! Не видать, темь, братцы. Нет ли напиться? Французы последний раз были отбиты. И опять в совершенном мраке орудия Тушина, как рамой окруженные гудевшей пехотой, двинулись куда-то вперед. В темноте как будто текла невидимая, мрачная река все в одном направлении, гудя шепотом, говором и звуками копыт и колес. В общем гуле из-за всех других звуков яснее всех были стоны и голоса раненых во мраке ночи. Их стоны, казалось, наполняли собой весь этот мрак, окружавший войска. Через несколько времени в движущейся толпе произошло волнение. Кто-то проехал со свитой на белой лошади и что-то сказал, проезжая. -- Что сказал? Куда теперь? Стоять, что ль? Благодарил, что ли? -- послышались жадные расспросы со всех сторон, и вся движущаяся масса стала напирать сама на себя (видно, передние остановились), и пронесся слух, что велено остановиться. Все остановились, как шли, на середине грязной дороги. Засветились огни, и слышнее стал говор. Капитан Тушин, распорядившись по роте, послал одного из солдат отыскивать перевязочный пункт или лекаря для юнкера, и сел у огня, разложенного на дороге солдатами. Ростов перетащился тоже к огню. Лихорадочная дрожь от боли, холода и сырости трясла все его тело. Сон непреодолимо клонил его, но он не мог заснуть от мучительной боли в нывшей и не находившей положения руке. Он то закрывал глаза, то взглядывал на огонь, казавшийся ему горячо-красным, то на сутуловатую, слабую фигурку Тушина, по-турецки сидевшего подле него. Большие, добрые и умные глаза Тушина устремлялись на него с таким сочувствием и состраданием, что ему жалко становилось Тушина. Он видел, что Тушин всею душой хотел и ничем не мог помочь ему. Со всех сторон слышны были шаги и говор проходивших, проезжавших и кругом размещавшейся пехоты, звуки голосов, шагов и переставляемых в грязи лошадиных копыт, ближний и дальний треск дров сливались в один колеблющийся гул. Теперь уже не текла, как прежде, во мраке невидимая река, а будто после бури укладывалось и трепетало мрачное море. Ростов бессмысленно смотрел и слушал, что происходило перед ним и во?круг него. Пехотный солдат подошел к костру, присел на корточки, всунул руки в огонь и отвернул лицо. -- Ничего, ваше благородие? -- сказал он, вопросительно обращаясь к Тушину. -- Вот отбился от роты, ваше благородие; сам не знаю где -- беда! Вместе с солдатом подошел к костру пехотный офицер с подвязанною щекой и, обращаясь к Тушину, просил приказать продвинуть крошечку орудия, чтобы провезти повозку. За ротным командиром набежали на костер два солдата. Они отчаянно ругались и дрались, выдергивая друг у друга какой-то сапог. -- Как же, ты поднял! Ишь ловок! -- кричал один хриплым голосом. Потом подошел худой, бледный солдат с шеей, обвязанной окро?вавленною подверткой, и сердитым голосом требовал воды у артиллеристов. -- Что ж, умирать что ли, как собаке? -- говорил он. Тушин велел дать ему воды. Потом подбежал веселый солдат, прося огоньку в пехоту. -- Огоньку горяченького в пехоту! Счастливо оставаться, землячки, благодарим за огонек, мы назад с процентой отдадим, -- говорил он, унося куда то в темноту краснеющуюся головешку. За этим солдатом четыре солдата, неся что-то тяжелое на шинели, прошли мимо костра. Один из них споткнулся. -- Ишь, черти, на дороге дрова положили, -- проворчал один. -- Кончился, что ж его носить? -- сказал еще один из них. -- Ну вас!Жерков, беспокойно оглядывавший всех, и князь Андрей, лениво и презрительно щурившийся. В избе стояло прислоненное к углу взятое французское знамя, и аудитор с наивным лицом щупал ткань знамени и, недоумевая, покачивал головой, может быть, оттого, что его и в самом деле интересовал вид знамени, а может быть, и оттого, что ему тяжело было голодному смотреть на обед, за которым ему недоставало прибора. В соседней избе находился взятый в плен драгунами французский полковник. Около толпились, рассматривая его, наши офицеры. Князь Багратион благодарил отдельных начальников и расспрашивал о подробностях дела и о потерях. Полковой командир, представлявшийся под Браунау, докладывал князю, что, как только началось дело, он отступил из леса, собрал дроворубов и, пропустив их мимо себя, с двумя батальонами ударил в штыки и опрокинул французов. -- Как я увидал, ваше сиятельство, что первый батальон расстроен, я стал на дороге и думаю: "Пропущу этих и встречу батальным огнем", -- так и сделал. Полковому командиру так хотелось сделать это, так он жалел, что не успел этого сделать, что ему казалось, что все это точно было. Да, может быть, и в самом деле было? Разве можно было разобрать в этой путанице, что было и чего не было? -- Причем должен заметить, ваше сиятельство, -- продолжал он, вспоминая о разговоре Долохова с Кутузовым и о последнем свидании своем с разжалованным, -- что рядовой, разжалованный Долохов на моих глазах взял в плен французского офицера и особенно отличился. -- Здесь-то я видел, ваше сиятельство, атаку павлоградцев, -- вмешался почтительно и смело Жерков, который вовсе не видал в этот день своих гусар, а только слышал о них от пехотного офицера. -- Смяли два каре, ваше сиятельство. На слова Жеркова некоторые улыбнулись, как и всегда ожидая от него шутки; но, заметив, что то, что он говорил, клонилось тоже к славе нашего оружия и нынешнего дня, приняли серьезное выражение, хотя многие очень хорошо знали, что то, что говорил Жерков, была ложь, ни на чем не основанная. Князь Багратион поморщился и обратился к старичку полковнику. -- Благодарю всех, господа, все части действовали геройски: пехота, кавалерия и артиллерия. Каким образом в центре оставлены два орудия? -- спросил он, ища кого-то глазами. (Князь Багратион не спрашивал про орудия левого фланга, он знал уже, что там в самом начале дела были брошены все пушки.) -- Я вас, кажется, просил, -- обратился он к дежурному штаб-офицеру. -- Одно было подбито, -- с твердостью и определенностью отвечал дежурный штаб-офицер, -- а другое, я не могу понять, я сам там все время был и распоряжался, и только что отъехал... Жарко было, правда, -- прибавил он скромно. Кто-то сказал, что капитан Тушин стоит здесь, у самой деревни, и что за ним уже послано. -- Да вот вы были, князь Болконский, -- сказал князь Багратион, обращаясь к князю Андрею. -- Как же мы вместе немного не съехались, -- сказал дежурный штаб-офицер, приятно улыбаясь Болконскому. -- Я не имел удовольствия вас видеть, -- холодно сказал князь Андрей, вставая. В это время на пороге показался Тушин, робко пробиравшийся из-за спин генералов. Обходя генералов в тесной избе, сконфуженный, как и всегда, при виде начальства, Тушин не рассмотрел древка знамени и спотыкнулся на него. Несколько голосов засмеялось. -- Каким образом орудие оставлено? -- спросил Ба

Вообщем не знаю как с ними быть! Что там происходит! не понимаю!!! Ну-ка ты, Сидоров! Сидоров подмигнул и, обращаясь к французам, начал часто, часто лопотать непонятные слова: -- Кари, мала, мусю, поскавили, мутер, каска, мущить, -- лопотал он, стараясь придавать выразительные интонации своему говору. -- Го-го-го! ха-ха-ха-ха! Ух! Ух! -- раздался между солдатами грохот такого здорового и веселого хохота, невольно через цепь сообщившегося и французам, что после этого, казалось, нужно было поскорее разрядить ружья, взорвать заряды и разойтись поскорее всем по домам. Но ружья остались заряжены, бойницы в домах и укреплениях так же грозно смотрели вперед, и так же, как прежде, остались друг против друга обращенные, снятые с передков пушки. "Что же это? я не подвигаюсь? Я упал, я убит..." -- в одно мгновение спросил и ответил Николай. Он был уже один посреди поля. Вместо двигавшихся лошадей и гусарских спин он видел во?круг себя неподвижную землю и жнивье. Теплая кровь была под ним. "Нет, я ранен, а лошадь убита". Грачик поднялся было на передние ноги, но упал, придавил седоку ногу. Из головы лошади текла кровь. Лошадь билась, не могла встать. Николай хотел подняться и упал тоже. Шашка зацепилась за седло. Где были наши, где были французы, он не знал. Никого не было кругом. Высвободив ногу, он поднялся. "Где, с какой стороны была теперь та черта, которая так резко отделяла два войска?" Он спрашивал себя и не мог ответить. "Уже не дурное ли что-нибудь случилось со мной? Бывают ли такие случаи, и что надо делать в таких случаях?" -- спросил он сам себя, вставая. И в это время почувствовал, что что-то лишнее висит на его левой онемевшей руке. Кисть ее была как чужая. Он оглядывал руку, тщетно отыскивая на ней кровь. "Ну, вот и люди, -- подумал он радостно, увидав несколько человек, бежавших к нему. -- Они мне помогут". Впереди этих людей бежал один в странном кивере и в синей шинели, черный, загорелый, с горбатым носом. Еще два и еще много бежало сзади. Один из них проговорил что-то странное, нерусское. Между задними такими же людьми, и в таких же киверах, стоял один русский гусар. Его держали за руки; позади его держали его лошадь. "Верно, наш пленный... Да. Неужели и меня возьмут? Что это за люди? -- все думал Николай, не веря себе. -- Неужели французы?" Он смотрел на приближавшихся французов и, несмотря на то, что за секунду скакал только за тем, чтобы настигнуть этих французов и изрубить их, близость их казалась ему теперь так ужасна, что он не верил своим глазам. "Кто они? Зачем они бегут? Неужели ко мне? Неужели ко мне они бегут? И зачем? Убить меня? Меня, кого так любят все?" Ему вспомнилась любовь к нему его матери, семьи, друзей, и намерение неприятелей убить его показалось невозможно: "А может, и убить". Он более 10 секунд стоял, не двигаясь с места и не понимая своего положения. Передний француз с горбатым носом подбежал так близко, что уже видно было выражение его лица. И разгоряченная, чужая физиономии этого человека, который со штыком наперевес, сдерживая дыханье, легко подбегал к нему, испугала Ростова. Он схватил пистолет и, вместо того чтобы стрелять из него, бросил им в француза и побежал к кустам что было силы. Не с тем чувством сомнения и борьбы, с каким он ходил на Энский мост, бежал он, а с чувством зайца, убегающего от собак. Одно нераздельное чувство страха за свою молодую, счастливую жизнь владело всем его существом. Быстро перепрыгивая через межи, с тою стремительностью, с которою он бегал, играя в горелки, он летел по полю, изредка оборачивая свое бледное, доброе, молодое лицо, и холод ужаса пробегал по его спине. "Нет, лучше не смотреть", -- подумал он, но, подбежав к кустам, оглянулся еще раз. Французы отстали, и даже, в ту минуту как он оглянулся, передний только что переменил рысь на шаг и, обернувшись, что-то сильно кричал заднему товарищу. Николай остановился. "Что-нибудь не так, -- подумал он, -- не может быть, чтоб они хотели убить меня". А между тем левая рука его была так тяжела, как будто двухпудовая гиря была привешена к ней. Он не мог бежать дальше. Француз остановился тоже и прицелился. Николай зажмурился и нагнулся. Одна, другая пуля пролетела, жужжа, мимо него. Он собрал последние силы, взял левую руку в правую и побежал до кустов. В кустах были русские стрелки. Французы, не атакуя с фронта, обошли наш левый фланг справа и ударили (как пишут в реляциях) на Подольский полк, стоявший перед лесом, и большая часть которого находилась в лесу за дровами. "Ударили" значило то, что французы, подойдя к лесу, выстрелили в опушку, на которой виднелись дроворубы, трое русских солдат. Подольские два батальона смешались и побежали в лес. Дроворубы присоединились к бежавшим, увеличивая беспорядок. Пробежав неглубокий лес, выбежав в поле с другой стороны, они продолжали бежать в совершенном беспорядке. Лес, находившийся в середине расположения нашего левого фланга, был занят французами, так что павлоградцы были разделены ими и, чтобы соединиться с отрядом, должны были взять совсем влево и прогнать неприятельскую цепь, которая отрезывала их. Но две роты, стоявшие в нашей передовой цепи, часть солдат, находившихся в лесу, и сам полковой командир были отрезаны французами. Им нужно было либо выходить на противоположную высоту и на виду, под огнем французов, обходить лес, либо пробиваться через них. Полковой командир, в ту самую минуту как он услыхал стрельбу и крик сзади, понял, что случилось что-нибудь ужасное с его полком, и мысль, что он, примерный, двадцать два года служивший, ни в чем не виноватый офицер, мог быть виновен перед начальством в оплошности или нераспорядительности, так поразила его, что в ту же минуту, забыв и непокорного кавалериста-полковника, и свою генеральскую важность, а главное -- совершенно забыв про опасность и чувство самосохранения, он, ухватившись за луку седла и шпоря лошадь, поскакал к полку под градом обсыпавших, но счастливо миновавших его пуль. Он желал одного: узнать, в чем дело и помочь и исправить во что бы то ни стало ошибку, ежели она была с его стороны, и не быть виновным ему, ни в чем не замеченному, заслуженному, примерному офицеру. Счастливо проскакав между французами, он подскакал к полю за лесом, через который бежали наши и, не слушаясь команды, спускались под гору. Наступила та минута нравственного [censored] которая решает участь сражений: послушают эти расстроенные толпы солдат голоса своего командира или, оглянувшись на него, побегут дальше. Несмотря на отчаянный крик прежде столь грозного для солдата голоса полкового командира, несмотря на разъяренное, багровое, на себя не похожее лицо полкового командира и маханье шпагой, солдаты все бежали, разговаривали, стреляли в воздух и не слушали команды. Нравственное [censored] решающее участь сражений, очевидно, разрешалось в пользу страха. -- Капитан Маслов! Поручик Плетнев! Ребята, вперед! Умрем за царя! -- кричал полковой командир. -- Ура! Небольшая кучка солдат тронулась вперед за генералом, но вдруг опять остановилась и стала стрелять. Генерал закашлялся от крика и порохового дыма и остановился посереди солдат. Все казалось потеряно; но в эту минуту французы, наступавшие на наших, вдруг побежали, скрылись из опушки леса, и в лесу показались русские стрелки. Это была рота Тимохина, которая одна в лесу удержалась в порядке и, засев в канаву у леса, неожиданно атаковала французов. Тимохин с таким отчаянным криком бросился на французов и с такою безумною и пьяною решительностью, с одною шпажкой, набежал на неприятеля, что французы, не успев опомниться, побросали оружие и побежали. Долохов, бежавший почти рядом с Тимохиным, в упор убил одного француза, и первый взял за воротник сдававшегося офицера. Бегущие возвратились, батальоны собрались, и французы, разделившие было на две части войска левого фланга, на мгновение были оттеснены. Резервные части успели соединиться, и беглецы направлялись назад. Полковой командир стоял с майором Экономовым у моста, пропуская мимо себя отступающие роты, когда к нему подошел солдат и бесцеремонно, чтоб обратить на себя внимание, взял его за стремя и почти прислонился к нему. На солдате была синеватая, фабричного сукна шинель, ранца и кивера не было, голова была повязана, и через плечо была надета французская зарядная сумка. Он в руках держал офицерскую шпагу. Солдат был красен, голубые глаза его нагло смотрели в лицо полковому командиру, а рот улыбался. Несмотря на то, что полковой командир был занят отданием приказания майору Экономову, он не мог не обратить внимания на этого солдата. -- Ваше превосходительство, вот два трофея, -- сказал Долохов, указывая на французскую шпагу и сумку. -- Мною взят в плен офицер. Я остановил роту, -- Долохов тяжело дышал от усталости; он говорил с остановками. -- Офицера закололи после наши. Вся рота может свидетельствовать. Прошу запомнить, ваше превосходительство. -- Хорошо, хорошо, -- сказал полковой командир и обратился к майору Экономову. Но Долохов не отошел; он развязал платок, дернул его, и кровь полилась по его открытому, красивому лбу на волосы, которые влеплены были кровью в одном месте. -- Рана штыком; я остался во фронте. Генерал отъехал, не слушая Долохова. Новые колонны французов подвигались к мельнице. -- Не забудьте же, ваше превосходительство, -- прокричал Долохов и, перевязав себе голову платком, пошел за отступавшими солдатами. Про батарею Тушина было забыто, и только в самом конце дела, продолжая слышать канонаду в центре, князь Багратион послал туда дежурного штаб-офицера и потом князя Андрея, чтобы велеть батарее отступать как можно скорее. Прикрытие, стоявшее подле пушек Тушина, ушло по чьему-то приказанию в середине дела, но батарея продолжала стрелять и не был взята французами только потому, что неприятель в дыму не мог разобрать, есть или нет чем прикрыться, и не мог предполагать дерзости стрельбы четырех никем не защищенных пушек. Напротив, по энергичному действию этой батареи он предполагал, что здесь в центре сосредоточены главные силы русских, и два раза пытался атаковать этот пункт, и оба раза был прогоняем картечными выстрелами Скоро после отъезда князя Багратиона Тушину удалось зажечь Шенграбен. -- Вишь, засумятились! Горит! Вишь дым-то! Ловко! Важно! Дым-то, дым-то! -- заговорила прислуга, оживляясь. Все орудия без приказания били в направлении к пожару. Как будто подгоняя, подкрикивали солдаты к каждому выстрелу: "Ловко! Вот так, так! Ишь ты... Важно!" Пожар, разносимый ветром, быстро распространялся. Французские колонны, выступившие за деревню, ушли назад, но, как бы в наказание за эту неудачу, неприятель выставил правее деревни, на том самом бугре, у мельницы, где вчера утром стояла палатка Тушина, десять орудий и стал бить из них по Тушину. Из-за детской радости, возбужденной пожаром, и азарта удачной стрельбы по французам наши артиллеристы заметили эту батарею только тогда, когда два ядра и вслед за ними еще четыре ударили между орудиями и одно повалило двух лошадей, а другое оторвало ногу ящичному вожатому. Оживление, раз установившееся, однако, не ослабело, а только переменило настроение. Лошади были заменены другими из запасного лафета, раненые убраны, и четыре орудия повернуты против десятипушечной батареи. Офицер, товарищ Тушина, был убит в начале дела, и в продолжение часа из сорока человек прислуги выбыли семнадцать, и одно орудие уже не могло стрелять; но артиллеристы все так же были веселы и оживлены. Два раза они замечали, что внизу, близко от них, показывались французы, и тогда они били по них картечью. Маленький человечек, с слабыми, неловкими движениями, требовал себе беспрестанно у денщика еще трубочку за это, как он говорил, и, рассыпая из нее огонь, выбегал вперед и из-под маленькой ручки смотрел на французов. -- Круши, ребята! -- приговаривал он, и сам подхватывал орудия за колеса и вывинчивал винты. В дыму, оглушаемый беспрерывными выстрелами, заставлявшими каждый раз вздрагивать его слабые нервы, Тушин, не выпуская своей носогрелки, ковылял от одного орудия к другому и к ящикам, то прицеливаясь, то считая заряды, то распоряжаясь переменой и перепряжкой убитых и раненых лошадей, покрикивал своим слабым, тоненьким, нерешительным голоском. Лицо его все более и более оживлялось. Только когда убивали или ранили людей, он хмурился и хрипел, как будто от боли, и, отворачиваясь от убитого, сердито кричал на людей, как всегда мешкавших поднять раненого или тело. Солдаты, большею частью красивые молодцы (как и всегда в батарейной роте, на две головы выше своего офицера и вдвое шире его), все, как дети в затруднительном положении, смотрели на своего командира, и то выражение, которое было на его лице, неизменно отражалось на их лицах. Вследствие этого страшного гула, шума, потребности внимания и деятельности, Тушин не испытывал ни малейшего неприятного чувства страха; и мысль, что его могут убить или больно ранить, не приходила ему в голову. Напротив, ему становилось все веселее и веселее, и он больше и больше уверялся, что его не могут убить. Ему казалось, что уже очень давно, едва ли не вчера, была та минута, когда он увидел неприятеля и сделал первый выстрел, и что клочок поля, на котором он стоял, был ему давно знакомым, родственным местом. Несмотря на то, что он все помнил, все соображал, все делал, что мог делать самый лучший офицер в его положении, он находился в состоянии, похожем на лихорадочный бред или на состояние пьяного человека. Из-за оглушающих со всех сторон звуков своих орудий, из-за свиста и ударов снарядов неприятелей, из-за вида вспотевшей, раскрасневшейся, торопящейся около орудий прислуги, из-за вида крови, людей и лошадей, из-за вида дымков неприятеля на той стороне, откуда после каждого выстрела прилетало ядро и било в землю, в человека, в орудие или в лошадь, из-за вида этих предметов у него в голове установился свой фантастический мир, который составлял его наслаждение в эту минуту. Неприятельские пушки в его воображении были не пушки, а трубки, из которых редкими клубами выпускал дым невидимый курильщик. -- Вишь, пыхнул опять, -- проговорил Тушин шепотом про себя, в то время как с горы выскакивал клуб дыма и влево полосой относился ветром, -- теперь мячик жди, отсылать назад. -- Что прикажите, ваше благородие? -- спросил фейерверкер, близко стоявший около него и слышавший, что он бормотал что-то. -- Ничего, гранату... -- отвечал он. "Ну-ка, наша Матвевна", -- говорил он про себя. Матвевной представлялась в его воображении большая, крайняя, старинного литья пушка. Муравьями представлялись ему французы около своих орудий. Красавец и пьяница, первый второго орудия, в его мире был дядя; Тушин чаще других смотрел на него и радовался на каждое его движение. Звук то замиравшей, то опять усиливавшейся ружейной перестрелки под горою представлялся ему чьим-то дыханием. Он прислушивался к затиханию и разгоранию этих звуков. "Ишь задышала опять, задышала", -- говорил он про себя. Сам он представлялся себе огромного роста, мощным мужчиной, который обеими руками швыряет французам ядра. -- Ну, Матвевна, матушка, не выдавай! -- говорил он, отходя от орудия, как над его головой раздался чуждый, незнакомый голос. -- Капитан Тушин! Капитан! Тушин испуганно оглянулся. Это был тот штаб-офицер, который выгнал его из Грунта. Он запыхавшимся голосом кричал ему: -- Что вы -- с ума сошли, милостивый государь?! Вам два раза приказано отступать, а вы... "Ну за что они меня?.." -- думал про себя Тушин, со страхом глядя на начальника. -- Я... ничего... -- проговорил он, приставляя два пальца к козырьку. -- Я... Но полковник не договорил всего, что хотел. Близко пролетевшее ядро заставило его, нырнув, согнуться на лошади. Он замолк и только что хотел сказать еще что-то, как еще ядро остановило его. Он поворотил лошадь и поскакал прочь. -- Отступать! Все отступать! -- прокричал он издалека. -- Не любишь! -- проговорил Тушин. Через минуту приехал адъютант с тем же приказанием. Это был князь Андрей. Первое, что он увидел, выезжая на то пространство, которое занимали пушки Тушина, была отпряженная лошадь с перебитою ногой, которая ржала около запряженных лошадей. Из ноги ее, как из ключа, лилась кровь. Между передками лежало несколько странных предметов. Это были убитые. На одного из них наехала лошадь князя Андрея, и он невольно увидел, что головы совсем не было, а кисть руки с полусогнутыми пальцами казалась живою. Одно ядро за другим пролетало над ним, в то время как он подъезжал. И он почувствовал, как нервическая дрожь пробежала по его спине. Он был нравственно и физически измучен. Но одна мысль о том, что он боится, снова подняла его. "Я не могу бояться". Он передал приказание и не уезжал с батареи. Он решил, что при себе снимет орудия с позиции и отведет их. Князь Андрей слез с лошади и вместе с Тушиным, шагая через тела, и под страшным огнем французов, занялся уборкой орудий. -- А то приезжало сейчас начальство, так скоро драло, -- сказал фейерверкер князю Андрею, -- не так, как ваше благородие Князь Андрей ничего не говорил с Тушиным. Они оба были так заняты, что, казалось, и не видали друг друга. Когда, надев уцелевшие из четырех два орудия на передки, они двинулись под гору (одна разбитая пушка и единорог были оставлены), князь Андрей подъехал к Тушину. -- Ну, до свидания, -- сказал князь Андрей, протягивая руку Тушину. -- Прощайте, голубчик, -- сказал Тушин со слезами на глазах. Князь Андрей пожал плечами и поехал прочь. -- Ну-ка, трубочку за это, -- сказал Тушин. Ветер стих, черные тучи низко нависли над местом сражения, сливаясь на горизонте с пороховым дымом. Становилось темно, и тем яснее обозначалось в двух местах зарево пожаров. Канонада стала слабее, но трескотня ружей сзади и справа слышалась еще чаще и ближе. Как только Тушин с своими орудиями, объезжая и наезжая на раненых, вышел из-под огня и спустился в овраг, его встретило начальство и адъютанты, в числе которых были и штаб-офицер, и Жерков, два раза посланный и ни разу не доехавший до батареи Тушина. Все они, перебивая один другого, отдавали и передавали приказания, как и куда идти, и делали ему упреки и замечания, зачем он так необдуманно действовал, долго не отступая. Тушин ничем не распоряжался и, молча, боясь говорить, потому что при каждом слове он готов был, сам не зная отчего, заплакать, ехал сзади на своей артиллерийской кляче. Хотя раненых велено было бросать, много из них тащилось за войсками и просилось на орудия. Тот самый пехотный офицер, который перед сражением читал о черкешенках, был с пулей в животе положен на лафет. Под горой бледный гусарский юнкер, одною рукой поддерживая другую, подошел к Тушину и попросился сесть. -- Капитан, ради бога, я контужен в руку, -- сказал он робко. -- Ради бога, я не могу идти. Ради бога. -- Видно было, что юнкер этот уже не раз просился где-нибудь сесть и везде получал отказы. Он просил нерешительным и жалким голосом. -- Прикажите посадить, ради бога... -- Посадите, посадите, -- сказал Тушин. -- Подложи шинель, ты, дядя. А где офицер раненый? -- Сложили, кончился, -- ответил кто-то. -- Посадите. Садитесь, милый, садитесь. Подстели шинель, Антонов. Юнкер был Ростов. Он держал одною рукой другую, был бледен, и нижняя челюсть тряслась от лихорадочной дрожи. Его посадили на то самое орудие, с которого сложили мертвого офицера. На подложенной шинели были кровь, в которой запачкались рейтузы и руки Ростова. -- Что, вы ранены, голубчик? -- сказал Тушин, подходя к орудию, на котором сидел Ростов. -- Нет, контужен. -- Отчего же кровь-то на станине? -- спросил Тушин. -- Это офицер, ваше благородие, окровянили, -- отвечал солдат-артиллерист, обтирая кровь рукавом шинели и как будто извиняясь за нечистоту, в которой находилось орудие. Насилу с помощью пехоты вывезли орудия в гору и, достигши деревни Гунтерсдорф, остановились. Стало уже так темно, что в десяти шагах нельзя было различить мундир солдата, и перестрелка стала стихать. Вдруг близко с правой стороны послышались опять крики и пальба. От выстрелов уже блестело в темноте. Это была последняя атака французов, на которую отвечали солдаты, засевшие в дома деревни. Опять все бросилось из деревни, но орудия Тушина не могли двинуться, и артиллеристы, Тушин и юнкер молча переглядывались, ожидая своей участи. Перестрелка стала стихать, и из боковой улицы высыпали оживленные говором солдаты. -- Цел, Петров? -- спрашивал один. -- Задали, брат, жару. Теперь не сунутся, -- говорил другой. -- Ничего не видать. Как они в своих-то зажарили! Не видать, темь, братцы. Нет ли напиться? Французы последний раз были отбиты. И опять в совершенном мраке орудия Тушина, как рамой окруженные гудевшей пехотой, двинулись куда-то вперед. В темноте как будто текла невидимая, мрачная река все в одном направлении, гудя шепотом, говором и звуками копыт и колес. В общем гуле из-за всех других звуков яснее всех были стоны и голоса раненых во мраке ночи. Их стоны, казалось, наполняли собой весь этот мрак, окружавший войска. Через несколько времени в движущейся толпе произошло волнение. Кто-то проехал со свитой на белой лошади и что-то сказал, проезжая. -- Что сказал? Куда теперь? Стоять, что ль? Благодарил, что ли? -- послышались жадные расспросы со всех сторон, и вся движущаяся масса стала напирать сама на себя (видно, передние остановились), и пронесся слух, что велено остановиться. Все остановились, как шли, на середине грязной дороги. Засветились огни, и слышнее стал говор. Капитан Тушин, распорядившись по роте, послал одного из солдат отыскивать перевязочный пункт или лекаря для юнкера, и сел у огня, разложенного на дороге солдатами. Ростов перетащился тоже к огню. Лихорадочная дрожь от боли, холода и сырости трясла все его тело. Сон непреодолимо клонил его, но он не мог заснуть от мучительной боли в нывшей и не находившей положения руке. Он то закрывал глаза, то взглядывал на огонь, казавшийся ему горячо-красным, то на сутуловатую, слабую фигурку Тушина, по-турецки сидевшего подле него. Большие, добрые и умные глаза Тушина устремлялись на него с таким сочувствием и состраданием, что ему жалко становилось Тушина. Он видел, что Тушин всею душой хотел и ничем не мог помочь ему. Со всех сторон слышны были шаги и говор проходивших, проезжавших и кругом размещавшейся пехоты, звуки голосов, шагов и переставляемых в грязи лошадиных копыт, ближний и дальний треск дров сливались в один колеблющийся гул. Теперь уже не текла, как прежде, во мраке невидимая река, а будто после бури укладывалось и трепетало мрачное море. Ростов бессмысленно смотрел и слушал, что происходило перед ним и во?круг него. Пехотный солдат подошел к костру, присел на корточки, всунул руки в огонь и отвернул лицо. -- Ничего, ваше благородие? -- сказал он, вопросительно обращаясь к Тушину. -- Вот отбился от роты, ваше благородие; сам не знаю где -- беда! Вместе с солдатом подошел к костру пехотный офицер с подвязанною щекой и, обращаясь к Тушину, просил приказать продвинуть крошечку орудия, чтобы провезти повозку. За ротным командиром набежали на костер два солдата. Они отчаянно ругались и дрались, выдергивая друг у друга какой-то сапог. -- Как же, ты поднял! Ишь ловок! -- кричал один хриплым голосом. Потом подошел худой, бледный солдат с шеей, обвязанной окро?вавленною подверткой, и сердитым голосом требовал воды у артиллеристов. -- Что ж, умирать что ли, как собаке? -- говорил он. Тушин велел дать ему воды. Потом подбежал веселый солдат, прося огоньку в пехоту. -- Огоньку горяченького в пехоту! Счастливо оставаться, землячки, благодарим за огонек, мы назад с процентой отдадим, -- говорил он, унося куда то в темноту краснеющуюся головешку. За этим солдатом четыре солдата, неся что-то тяжелое на шинели, прошли мимо костра. Один из них споткнулся. -- Ишь, черти, на дороге дрова положили, -- проворчал один. -- Кончился, что ж его носить? -- сказал еще один из них. -- Ну вас!Жерков, беспокойно оглядывавший всех, и князь Андрей, лениво и презрительно щурившийся. В избе стояло прислоненное к углу взятое французское знамя, и аудитор с наивным лицом щупал ткань знамени и, недоумевая, покачивал головой, может быть, оттого, что его и в самом деле интересовал вид знамени, а может быть, и оттого, что ему тяжело было голодному смотреть на обед, за которым ему недоставало прибора. В соседней избе находился взятый в плен драгунами французский полковник. Около толпились, рассматривая его, наши офицеры. Князь Багратион благодарил отдельных начальников и расспрашивал о подробностях дела и о потерях. Полковой командир, представлявшийся под Браунау, докладывал князю, что, как только началось дело, он отступил из леса, собрал дроворубов и, пропустив их мимо себя, с двумя батальонами ударил в штыки и опрокинул французов. -- Как я увидал, ваше сиятельство, что первый батальон расстроен, я стал на дороге и думаю: "Пропущу этих и встречу батальным огнем", -- так и сделал. Полковому командиру так хотелось сделать это, так он жалел, что не успел этого сделать, что ему казалось, что все это точно было. Да, может быть, и в самом деле было? Разве можно было разобрать в этой путанице, что было и чего не было? -- Причем должен заметить, ваше сиятельство, -- продолжал он, вспоминая о разговоре Долохова с Кутузовым и о последнем свидании своем с разжалованным, -- что рядовой, разжалованный Долохов на моих глазах взял в плен французского офицера и особенно отличился. -- Здесь-то я видел, ваше сиятельство, атаку павлоградцев, -- вмешался почтительно и смело Жерков, который вовсе не видал в этот день своих гусар, а только слышал о них от пехотного офицера. -- Смяли два каре, ваше сиятельство. На слова Жеркова некоторые улыбнулись, как и всегда ожидая от него шутки; но, заметив, что то, что он говорил, клонилось тоже к славе нашего оружия и нынешнего дня, приняли серьезное выражение, хотя многие очень хорошо знали, что то, что говорил Жерков, была ложь, ни на чем не основанная. Князь Багратион поморщился и обратился к старичку полковнику. -- Благодарю всех, господа, все части действовали геройски: пехота, кавалерия и артиллерия. Каким образом в центре оставлены два орудия? -- спросил он, ища кого-то глазами. (Князь Багратион не спрашивал про орудия левого фланга, он знал уже, что там в самом начале дела были брошены все пушки.) -- Я вас, кажется, просил, -- обратился он к дежурному штаб-офицеру. -- Одно было подбито, -- с твердостью и определенностью отвечал дежурный штаб-офицер, -- а другое, я не могу понять, я сам там все время был и распоряжался, и только что отъехал... Жарко было, правда, -- прибавил он скромно. Кто-то сказал, что капитан Тушин стоит здесь, у самой деревни, и что за ним уже послано. -- Да вот вы были, князь Болконский, -- сказал князь Багратион, обращаясь к князю Андрею. -- Как же мы вместе немного не съехались, -- сказал дежурный штаб-офицер, приятно улыбаясь Болконскому. -- Я не имел удовольствия вас видеть, -- холодно сказал князь Андрей, вставая. В это время на пороге показался Тушин, робко пробиравшийся из-за спин генералов. Обходя генералов в тесной избе, сконфуженный, как и всегда, при виде начальства, Тушин не рассмотрел древка знамени икажите! -- говорил Лаврушка Ростову, указывая на Дрона. -- Только прикажите, только этого, да рыжего уж так взбузую, по-гусарски, только за Федченкой съездить. Но Николай не отвечал на желания Лаврушки, велел ему помогать укладываться в доме, сам пошел на деревню с Алпатычем выгонять подводы, а Ильина послал за гусарами. Через час Ильин привел взвод гусар, подводы стояли на дворе, и мужики особенно заботливо укладывали господские вещи, старательно затше нынче, но лицо его похоже стало на птичье и очень измельчало чертами, как будто ссохлось или растаяло. -- Ужасную ночь провел, -- выговорил он. -- Отчего, отец? Что особенно вас мучило? -- Мысли! Погибла Россия... -- он зарыдал. Княжна Марья, боясь, что он опять озлобится при этом воспоминании, спешила навести его на другой предмет. -- Да, я слышала, как вы ворочались... -- сказала она. Но он нынче не озлобился, как прежде, при воспоминании о французах, напротив, он был кроток, и это поразило княжну Марью. -- Все равно теперь конец, -- сказал он и, помолчав: -- Не спала? Ты? Княжна Марья отрицательно покачала головой; невольно подчиняясь отцу, она теперь так же, как он, говорила, стараясь говорить больше знаками и как будто тоже с трудом ворочая язык. -- Нет, я все слышала, -- сказала она. -- Душенька (или "дружок", -- княжна Марья не могла разо?брать, но да, как ни странно это было, это, наверно, по выражению его взгляда, было нежное, ласковое слово), зачем не пришла ко мне? К княжне Марье вдруг воротилась способность слез и рыданий. Она нагнулась к его груди и зарыдала. Он пожал ее руку и замахал головой, чтоб она шла к двери. -- Не послать ли за священником? -- сказал шепотом Тихон. -- Да, да. Княжна Марья обратилась к отцу. Она еще ничего не успела сказать, как он проговорил: -- Священника, да. Княжна Марья вышла, послала за священником и побежала в сад. Был жаркий августовский день, тот самый, в который князь Андрей заезжал в Лысые Горы. Она выбежала в сад и, рыдая, побежала вниз к пруду по молодым, засаженным князем Андреем, липовым дорожкам. "Да, я, я, я. Я желала его смерти. Да, я желала. Вот она пришла. Радуйся. Пришла (я знаю), радуйся, ты будешь покойна..." -- думала княжна Марья, падая на засохшую траву и руками давя грудь, из которой судорожно вырывались рыдания. Но надо было идти назад. Она облила водой голову и вошла в большое крыльцо. Священник при ней вошел в его комнату. Она выходила и вернулась, когда ему утирали рот. Он смотрел на нее. Когда священник ушел, он опять указал княжне Марье дверь и закрыл глаза. Она вышла в столовую. На столе был накрыт завтрак. Княжна Марья подошла к его двери. Он кряхтел. Она вернулась в столовую, подошла к столу, села и положила себе на тарелку котлету с картофелем и стала есть и пить воду. Тихон вошел в дверь и поманил ее. Тихон неестественно улыбался. Он, видно, что-то хотел скрыть этой улыбкой. -- Зовут, -- сказал он. Княжна Марья, не торопясь, дожевывая котлету, подошла к двери. Она остановилась у двери, чтобы проглотить и отереть рот. Наконец взялась за ручку, скрипнула и отворила. Он лежал все так же, только лицо его еще больше растаяло. Он поглядел на нее так, что видно было, он ждал ее. И рука его ждала ее руки. Она схватилась за нее... Сначала это была его рука, это было его лицо, но через несколько минут не только это было не его лицо, которое лежало на подушках, и не его рука, которая держала ее, но это было что-то чуждое, страшное и враждебное. И эта перемена вдруг произошла в княжне Марье в ту минуту, как доктор, не ступая более на цыпочки, а всей ступней подошел к окну и поднял штору. Был уже вечер. "Вероятно, я более двух часов сидела тут, -- подумала княжна Марья. -- Нет, не может быть, чего мне страшно? Это -- он". Она поднялась и поцеловала его в лоб. Он был холоден. "Нет, нет его больше. Его нет, а есть, тут же, на том месте, где был он, какая-то страшная, ужасающая тайна..." В присутствии доктора и Тихона женщины обмыли то, что был он, повязали голову, чтобы не закостенел открытый рот, и связали другим платком расходившиеся ноги, одели в мундир с орденами и положили на стол под парчой в гостиной. Как лошади шарахаются и толпятся и фыркают над мертвой лошадью, так в гостиной толпился народ, чужой и свой, с остановившимися глазами, крестился и заботился о ельнике, который насыпали на полу, о парче, о свечах, о венчике... Княжна Марья сидела с уставленными прямо сухими глазами на сундуке в своей комнате, бывшей спальне князя Андрея, и с ужасом думала о том, что она желала этого... Мадемуазель Бурьен, не показывавшаяся до того времени и жившая в доме приказчика, опять пришла в дом, и княжна Марья слышала ее рыдания, слова "благодетель", и видела, как она, с испуганным лицом глядя на него, по-католически всей рукой крестилась. На похороны приехало много народа: городничий, исправник, соседи, даже незнакомые, желавшие отдать честь праху генерал-аншефа. В числе этих соседей был и Телянин. Капитан-исправник почтительно сообщил княжне Марье, что опасно оставаться долее и надо поспешно уезжать, потому что в уезде показываются французские мародеры. Но княжна Марья решительно не поняла его. В числе собравшихся на похороны был и Алпатыч, приехавший в тот же день из Лысых Гор. Княжне Марье в эти минуты горя утешительнее всего было видеть Алпатыча и Тихона, двух людей, бывших ближе других к покойнику, больше других страдавших от него и больше всех убитых горем. Особенно Алпатыч, со своим подражанием манерам старого князя, более всего трогал ее. Он стоял во время службы, прямо держась, нахмурясь, с рукой за пазухой, видимо, желая соблюсти почтительно представительность, и вдруг лицо его падало, как будто обрывались пружинки, поддерживающие его, и он, как женщина, трясясь головой, начинал рыдать. И зажженный Смоленск, и разоренные Лысые Горы, занятые француз?скими драгунами, и минутный приезд князя Андрея, и теперь смерть старого князя -- все последовало так скоро одно за другим -- и все после ровной, торжественной тридцатилетней жизни, что иногда Алпатыч чувствовал, как рассудок его начинал теряться. Одно, что поддерживало его силы, это была княжна, на которую он не мог смотреть. Он чувствоелала его смерти. Да, я желала. Вот она пришла. Радуйся. Пришла (я знаю), радуйся, ты будешь покойна..." -- думала княжна Марья, падая на засохшую траву и руками давя грудь, из которой судорожно вырывались рыдания. Но надо было идти назад. Она облила водой голову и вошла в большое крыльцо. Священник при ней вошел в его комнату. Она выходила и вернулась, когда ему утирали рот. Он смотрел на нее. Когда священник ушел, он опять указал княжне Марье дверь и закрыл глаза. Она вышла в столовую. На столе был накрыт завтрак. Княжна Марья подошла к его двери. Он кряхтел. Она вернулась в столовую, подошла к столу, села и положила себе на тарелку котлету с картофелем и стала есть и пить воду. Тихон вошел в дверь и поманил ее. Тихон неестественно улыбался. Он, видно, что-то хотел скрыть этой улыбкой. -- Зовут, -- сказал он. Княжна Марья, не торопясь, дожевывая котлету, подошла к двери. Она остановилась у двери, чтобы проглотить и отереть рот. Наконец взялась за ручку, скрипнула и отворила. Он лежал все так же, только лицо его еще больше растаяло. Он поглядел на нее так, что видно было, он ждал ее. И рука его ждала ее руки. Она схватилась за нее... Сначала это была его рука, это было его лицо, но через несколько минут не только это было не его лицо, которое лежало на подушках, и не его рука, которая держала ее, но это было что-то чуждое, страшное и враждебное. И эта перемена вдруг произошла в княжне Марье в ту минуту, как доктор, не ступая более на цыпочки, а всей ступней подошел к окну и поднял штору. Был уже вечер. "Вероятно, я более двух часов сидела тут, -- подумала княжна Марья. -- Нет, не может быть, чего мне страшно? Это -- он". Она поднялась и поцеловала его в лоб. Он был холоден. "Нет, нет его больше. Его нет, а есть, тут же, на том месте, где был он, какая-то страшная, ужасающая тайна..." В присутствии доктора и Тихона женщины обмыли то, что был он, повязали голову, чтобы не закостенел открытый рот, и связали другим платком расходившиеся ноги, одели в мундир с орденами и положили на стол под парчой в гостиной. Как лошади шарахаются и толпятся и фыркают над мертвой лошадью, так в гостиной толпился народ, чужой и свой, с остановившимися глазами, крестился и заботился о ельнике, который насыпали на полу, о парче, о свечах, о венчике... Княжна Марья сидела с уставленными прямо сухими глазами на сундуке в своей комнате, бывшей спальне князя Андрея, и с ужасом думала о том, что она желала этого... Мадемуазель Бурьен, не показывавшаяся до того времени и жившая в доме приказчика, опять пришла в дом, и княжна Марья слышала ее рыдания, слова "благодетель", и видела, как она, с испуганным лицом глядя на него, по-католически всей рукой крестилась. На похороны приехало много народа: городничий, исправник, соседи, даже незнакомые, желавшие отдать честь праху генерал-аншефа. В числе этих соседей был и Телянин. Капитан-исправник почтительно сообщил княжне Марье, что опасно оставаться долее и надо поспешно уезжать, потому что в уезде показываются французские мародеры. Но княжна Марья решительно не поняла его. В числе собравшихся на похороны был и Алпатыч, приехавший в тот же день из Лысых Гор. Княжне Марье в эти минуты горя утешительнее всего было видеть Алпатыча и Тихона, двух людей, бывших ближе других к покойнику, больше других страдавших от него и больше всех убитых горем. Особенно Алпатыч, со своим подражанием манерам старого князя, более всего трогал ее. Он стоял во время службы, прямо держась, нахмурясь, с рукой за пазухой, видимо, желая соблюсти почтительно представительность, и вдруг лицо его падало, как будто обрывались пружинки, поддерживающие его, и он, как женщина

Зачем копировать тот же текст? Все и так все поняли Тань. Я хочу разнообразить! й, подходя к Дрону. -- Э, пустое-то говорить, -- вдруг махнув рукой, сказал Дрон, отворачиваясь от Ростова. -- Будет болтать-то. На чй, подходя к Дрону. -- Э, пустое-то говорить, -- вдруг махнув рукой, сказал Дрон, отворачиваясь от Ростова. -- Будет болтать-то. На чем старики порешили, тому и быть. -- Тому и быть, -- заревела толпа, шевелясь, -- много вас начальства тут. Сказано -- не вывозиться. Дрон было, повернувшись, пошел прочь. -- Стой! -- закричал Николай Дрону, поворачивая его к себе. Дрон нахмурился и прямо угрожающе двинулся на Николая. Толпа заревела громче. Ильин, бледный, подбежал к Николаю, хватаясь за саблю. Лаврушка бросился к лошадям, за поводья которых хватали мужики. Дрон был головой выше Николая, он, казалось бы, должен смять его. Презрительным ли, решительным ли или угрожающим жестом сжав кулак, он отмахнул назад правой рукой. Но в тот же момент Николай ударил его в лицо один, другой, третий раз, сбил его с ног и, не останавливаясь ни мгновения, бросился к рыжему мужику. -- Лаврушка! Вяжи зачинщиков. Лаврушка, оставив лошадей, схватил Дрона сзади за локти и, сняв с него кушак, стал вязать его. -- Что же, мы никакой обиды не делали. Мы только, значит, по глупости, -- послышались голоса. -- Марш за подводами. По домам. Толпа тронулась и стала расходиться. Один мужик побежал рысью, другие последовали его примеру. Только два пьяные лежали друг на друге и Дрон с связанными руками, с тем же строгим, невозмутимым лицом, остались на выгоне. -- Ваше сиятельство, прикажите! -- говорил Лаврушка Ростову, указывая на Дрона. -- Только прикажите, только этого, да рыжего уж так взбузую, по-гусарски, только за Федченкой съездить. Но Николай не отвечал на желания Лаврушки, велел ему помогать укладываться в доме, сам пошел на деревню с Алпатычем выгонять подводы, а Ильина послал за гусарами. Через час Ильин привел взвод гусар, подводы стояли на дворе, и мужики особенно заботливо укладывали господские вещи, старательно затше нынче, но лицо его похоже стало на птичье и очень измельчало чертами, как будто ссохлось или растаяло. -- Ужасную ночь провел, -- выговорил он. -- Отчего, отец? Что особенно вас мучило? -- Мысли! Погибла Россия... -- он зарыдал. Княжна Марья, боясь, что он опять озлобится при этом воспоминании, спешила навести его на другой предмет. -- Да, я слышала, как вы ворочались... -- сказала она. Но он нынче не озлобился, как прежде, при воспоминании о французах, напротив, он был кроток, и это поразило княжну Марью. -- Все равно теперь конец, -- сказал он и, помолчав: -- Не спала? Ты? Княжна Марья отрицательно покачала головой; невольно подчиняясь отцу, она теперь так же, как он, говорила, стараясь говорить больше знаками и как будто тоже с трудом ворочая язык. -- Нет, я все слышала, -- сказала она. -- Душенька (или "дружок", -- княжна Марья не могла разо?брать, но да, как ни странно это было, это, наверно, по выражению его взгляда, было нежное, ласковое слово), зачем не пришла ко мне? К княжне Марье вдруг воротилась способность слез и рыданий. Она нагнулась к его груди и зарыдала. Он пожал ее руку и замахал головой, чтоб она шла к двери. -- Не послать ли за священником? -- сказал шепотом Тихон. -- Да, да. Княжна Марья обратилась к отцу. Она еще ничего не успела сказать, как он проговорил: -- Священника, да. Княжна Марья вышла, послала за священником и побежала в сад. Был жаркий августовский день, тот самый, в который князь Андрей заезжал в Лысые Горы. Она выбежала в сад и, рыдая, побежала вниз к пруду по молодым, засаженным князем Андреем, липовым дорожкам. "Да, я, я, я. Я желала его смерти. Да, я желала. Вот она пришла. Радуйся. Пришла (я знаю), радуйся, ты будешь покойна..." -- думала княжна Марья, падая на засохшую траву и руками давя грудь, из которой судорожно вырывались рыдания. Но надо было идти назад. Она облила водой голову и вошла в большое крыльцо. Священник при ней вошел в его комнату. Она выходила и вернулась, когда ему утирали рот. Он смотрел на нее. Когда священник ушел, он опять указал княжне Марье дверь и закрыл глаза. Она вышла в столовую. На столе был накрыт завтрак. Княжна Марья подошла к его двери. Он кряхтел. Она вернулась в столовую, подошла к столу, села и положила себе на тарелку котлету с картофелем и стала есть и пить воду. Тихон вошел в дверь и поманил ее. Тихон неестественно улыбался. Он, видно, что-то хотел скрыть этой улыбкой. -- Зовут, -- сказал он. Княжна Марья, не торопясь, дожевывая котлету, подошла к двери. Она остановилась у двери, чтобы проглотить и отереть рот. Наконец взялась за ручку, скрипнула и отворила. Он лежал все так же, только лицо его еще больше растаяло. Он поглядел на нее так, что видно было, он ждал ее. И рука его ждала ее руки. Она схватилась за нее... Сначала это была его рука, это было его лицо, но через несколько минут не только это было не его лицо, которое лежало на подушках, и не его рука, которая держала ее, но это было что-то чуждое, страшное и враждебное. И эта перемена вдруг произошла в княжне Марье в ту минуту, как доктор, не ступая более на цыпочки, а всей ступней подошел к окну и поднял штору. Был уже вечер. "Вероятно, я более двух часов сидела тут, -- подумала княжна Марья. -- Нет, не может быть, чего мне страшно? Это -- он". Она поднялась и поцеловала его в лоб. Он был холоден. "Нет, нет его больше. Его нет, а есть, тут же, на том месте, где был он, какая-то страшная, ужасающая тайна..." В присутствии доктора и Тихона женщины обмыли то, что был он, повязали голову, чтобы не закостенел открытый рот, и связали другим платком расходившиеся ноги, одели в мундир с орденами и положили на стол под парчой в гостиной. Как лошади шарахаются и толпятся и фыркают над мертвой лошадью, так в гостиной толпился народ, чужой и свой, с остановившимися глазами, крестился и заботился о ельнике, который насыпали на полу, о парче, о свечах, о венчике... Княжна Марья сидела с уставленными прямо сухими глазами на сундуке в своей комнате, бывшей спальне князя Андрея, и с ужасом думала о том, что она желала этого... Мадемуазель Бурьен, не показывавшаяся до того времени и жившая в доме приказчика, опять пришла в дом, и княжна Марья слышала ее рыдания, слова "благодетель", и видела, как она, с испуганным лицом глядя на него, по-католически всей рукой крестилась. На похороны приехало много народа: городничий, исправник, соседи, даже незнакомые, желавшие отдать честь праху генерал-аншефа. В числе этих соседей был и Телянин. Капитан-исправник почтительно сообщил княжне Марье, что опасно оставаться долее и надо поспешно уезжать, потому что в уезде показываются французские мародеры. Но княжна Марья решительно не поняла его. В числе собравшихся на похороны был и Алпатыч, приехавший в тот же день из Лысых Гор. Княжне Марье в эти минуты горя утешительнее всего было видеть Алпатыча и Тихона, двух людей, бывших ближе других к покойнику, больше других страдавших от него и больше всех убитых горем. Особенно Алпатыч, со своим подражанием манерам старого князя, более всего трогал ее. Он стоял во время службы, прямо держась, нахмурясь, с рукой за пазухой, видимо, желая соблюсти почтительно представительность, и вдруг лицо его падало, как будто обрывались пружинки, поддерживающие его, и он, как женщина, трясясь головой, начинал рыдать. И зажженный Смоленск, и разоренные Лысые Горы, занятые француз?скими драгунами, и минутный приезд князя Андрея, и теперь смерть старого князя -- все последовало так скоро одно за другим -- и все после ровной, торжественной тридцатилетней жизни, что иногда Алпатыч чувствовал, как рассудок его начинал теряться. Одно, что поддерживало его силы, это была княжна, на которую он не мог смотреть. Он чувствовал, что для нее он необходим и необходима вся его твердость. Как только вернулись с кладбища и княжна Марья увидала тот опроставшийся кабинет, где он лежал больной, и ту опроставшуюся залу, где он лежал мертвый, она почувствовала в первый раз, как это всегда бывает, и всю тяжесть, все значение утраты и вместе с тем требования жизни, не остановившейся, несмотря на то, что его уже не было. Гости собрались за поминками. Алпатыч тихо отворил дверь и вошел к княжне Марье. Несколько раз в продолжение этого утра княжна Марья начинала плакать и останавливалась, принималась за какое-нибудь дело и бросала его. В ту минуту, как вошел Алпатыч, она решилась прочесте отступать! -- прокричал он издалека. -- Не любишь! -- проговорил Тушин. Через минуту приехал адъютант с тем же приказанием. Это был князь Андрей. Первое, что он увидел, выезжая на то пространство, которое занимали пушки Тушина, была отпряженная лошадь с перебитою ногой, которая ржала около запряженных лошадей. Из ноги ее, как из ключа, лилась кровь. Между передками лежало несколько странных предметов. Это были убитые. На одного из них наехала лошадь князя Андрея, и он невольно увидел, что головы совсем не бче не озлобился, как прежде, при воспоминании о французах, напротив, он был кроток, и это поразило княжну Марью. -- Все равно теперь конец, -- сказал он и, помолчав: -- Не спала? Ты? Княжна Марья отрицательно покачала головой; невольно подчиняясь отцу, она теперь так же, как он, говорила, стараясь говорить больше знаками и как будто тоже с трудом ворочая язык. -- Нет, я все слышала, -- сказала она. -- Душенька (или "дружок", -- княжна Марья не могла разо?брать, но да, как ни странно это было, это, наверно, по выражению его взгляда, было нежное, ласковое слово), зачем не пришла ко мне? К княжне Марье вдруг воротилась способность слез и рыданий. Она нагнулась к его груди и зарыдала. Он пожал ее руку и замахал головой, чтоб она шла к двери. -- Не послать ли за священником? -- сказал шепотом Тихон. -- Да, да. Княжна Марья обратилась к отцу. Она еще ничего не успела сказать, как он проговорил: -- Священника, да. Княжна Марья вышла, послала за священником и побежала в сад. Был жаркий августовский день, тот самый, в который князь Андрей заезжал в Лысые Горы. Она выбежала в сад и, рыдая, побежала вниз к пруду по молодым, засаженным князем Андреем, липовым дорожкам. "Да, я, я, я. Я желала его смерти. Да, я желала. Вот она пришла. Радуйся. Пришла (я знаю), радуйся, ты будешь покойна..." -- думала княжна Марья, падая на засохшую траву и руками давя грудь, из которой судорожно вырывались рыдания. Но надо было идти назад. Она облила водой голову и вошла в большое крыльцо. Священник при ней вошел в его комнату. Она выходила и вернулась, когда ему утирали рот. Он смотрел на нее. Когда священник ушел, он опять указал княжне Марье дверь и закрыл глаза. Она вышла в столовую. На столе был накрыт завтрак. Княжна Марья подошла к его двери. Он кряхтел. Она вернулась в столовую, подошла к столу, села и положила себе на тарелку котлету с картофелем и стала есть и пить воду. Тихон вошел в дверь и поманил ее. Тихон неестественно улыбался. Он, видно, что-то хотел скрыть этой улыбкой. -- Зовут, -- сказал он. Княжна Марья, не торопясь, дожевывая котлету, подошла к двери. Она остановилась у двери, чтобы проглотить и отереть рот. Наконец взялась за ручку, скрипнула и отворила. Он лежал все так же, только лицо его еще больше растаяло. Он поглядел на нее так, что видно было, он ждал ее. И рука его ждала ее руки. Она схватилась за нее... Сначала это была его рука, это было его лицо, но через несколько минут не только это было не его лицо, которое лежало на подушках, и не его рука, которая держала ее, но это было что-то чуждое, страшное и враждебное. И эта перемена вдруг произошла в княжне Марье в ту минуту, как доктор, не ступая более на цыпочки, а всей ступней подошел к окну и поднял штору. Был уже вечер. "Вероятно, я более двух часов сидела тут, -- подумала княжна Марья. -- Нет, не может быть, чего мне страшно? Это -- он". Она поднялась и поцеловала его в лоб. Он был холоден. "Нет, нет его больше. Его нет, а есть, тут же, на том месте, где был он, какая-то страшная, ужасающая тайна..." В присутствии доктора и Тихона женщины обмыли то, что был он, повязали голову, чтобы не закостенел открытый рот, и связали другим платком расходившиеся ноги, одели в мундир с орденами и положили на стол под парчой в гостиной. Как лошади шарахаются и толпятся и фыркают над мертвой лошадью, так в гостиной толпился народ, чужой и свой, с остановившимися глазами, крестился и заботился о ельнике, который насыпали на полу, о парче, о свечах, о венчике... Княжна Марья сидела с уставленными прямо сухими глазами на сундуке в своей комнате, бывшей спальне князя Андрея, и с ужасом думала о том, что она желала этого... Мадемуазель Бурьен, не показывавшаяся до того времени и жившая в доме приказчика, опять пришла в дом, и княжна Марья слышала ее рыдания, слова "благодетель", и видела, как она, с испуганным лицом глядя на него, по-католически всей рукой крестилась. На похороны приехало много народа: городничий, исправник, соседи, даже незнакомые, желавшие отдать честь праху генерал-аншефа. В числе этих соседей был и Телянин. Капитан-исправник почтительно сообщил княжне Марье, что опасно оставаться долее и надо поспешно уезжать, потому что в уезде показываются французские мародеры. Но княжна Марья решительно не поняла его. В числе собравшихся на похороны был и Алпатыч, приехавший в тот же день из Лысых Гор. Княжне Марье в эти минуты горя утешительнее всего было видеть Алпатыча и Тихона, двух людей, бывших ближе других к покойнику, больше других страдавших от него и больше всех убитых горем. Особенно Алпатыч, со своим подражанием манерам старого князя, более всего трогал ее. Он стоял во время службы, прямо держась, нахмурясь, с рукой за пазухой, видимо, желая соблюсти почтительно представительность, и вдруг лицо его падало, как будто обрывались пружинки, поддерживающие его, и он, как женщина, трясясь головой, начинал рыдать. И зажженный Смоленск, и разоренные Лысые Горы, занятые француз?скими драгунами, и минутный приезд князя Андрея, и теперь смерть старого князя -- все последовало так скоро одно за другим -- и все после ровной, торжественной тридцатилетней жизни, что иногда Алпатыч чувствовал, как рассудок его начинал теряться. Одно, что поддерживало его силы, это была княжна, на которую он не мог смотреть. Он чувствовал, что для нее он необходим и необходима вся его твердость. Как только вернулись с кладбища и княжна Марья увидала тот опроставшийся кабинет, где он лежал больной, и ту опроставшуюся залу, где он лежал мертвый, она почувствовала в первый раз, как это всегда бывает, и всю тяжесть, все значение утраты и вместе с тем требования жизни, не остановившейся, несмотря на то, что его уже не было. Гости собрались за поминками. Алпатыч тихо отворил дверь и вошел к княжне Марье. Несколько раз в продолжение этого утра княжна Марья начинала плакать и останавливалась, принималась за какое-нибудь дело и бросала его. В ту минуту, как вошел Алпатыч, она решилась прочесть, наконец, письмо, которое перед похоронами с почты привез ей Алпатыч. Оно было от Жюли, и его-то и читала княжна Марья. Жюли писала из Москвы, где она жила одна с матерью, так как муж ее был в армии. Из сотен писем, которые получала от нее княжна Марья, это первое было писано по-русски и все наполнено военными новостями и патриотическими фразами. "Я вам пишу по-русски, мой добрый друг, -- писала Жюли, -- потому что я имею ненависть ко всем французам, равно и к языку их, который я не могу слышать, говорить... Мы в Москве все восторженны через энтузиазм к нашему обожаемому императору. Бедный муж мой переносит труды и голод в жидовских корчмах, но новости, которые я имею, еще более воодушевляют меня. Вы слышали, верно, о героическом подвиге Раевского, обнявшего двух сыновей и сказавшего: "Погибну с ними, но не поколеблемся". И действительно, хотя неприятель был вдвое сильнее нас, мы не колебнулись. Мы проводили время, как можем, но на войне как на войне. Княгиня Алина и Софья сидят со мной целые дни, и мы, несчастные вдовы живых мужей, за корпией делаем прекрасные разговоры, только вас, мой друг, недостает", -- и т.д. Княжна Марья знала по-русски не лучше своего друга Жюли, но русское чутье говорило ей, что что-то не так в этом письме. Она перестала его читать и думала об этом, когда вошел Алпатыч. Увидав его, рыдания опять подступили ей к горлу. Несколько раз она поднималась, удерживая слезы, против него, ожидая, что он скажет, несколько раз он, хмурясь, прокашливался, желая начать, и всякий раз они оба не удерживались и начинали рыдать. Наконец Алпатыч собрался с силами: -- Осмелюсь доложить вашему сиятельству, что, по наблюдениям моим, опасность пребывания в здешнем имении становится настоятельнее, и я бы предложил вашему сиятельству ехать в столицу. Княжна Марья посмотрела на него. -- Ах, дай мне опомниться. -- Необходимо, потому, ваше сиятельство. -- Ну, делай, как знаешь. Я поеду, я сделаю все, что ты скажешь. -- Слушаю-с. Я сделаю распоряжения и вечером приду за приказаниями, ваше сиятельство. Алпатыч ушел и, призвав старосту Дронушку, отдал ему приказания о приготовлении двадцати подвод для подъема из дома и княжниных постелей, и девушек. Имение Богучарово было всегда заглазное до поселения в нем князя Андрея, и мужики богучаровские имели совсем другой характер от лысогорских. Они отличались от них и говором, и одеждой, более грубой, и нравами, и недоверием, и недоброжелательством к помещикам. Они назывались в Лысых Горах степными, и их хвалил старый князь за их сносливость в работе, когда они приезжали [censored] уборке в Лысых Горах или копать пруды и канавы, но не любил их за их пьянство и грубость нравов. Послед?нее пребывание в Богучарове князя Андрея с его нововведениями -- больницы, школы -- и облегчением оброка, как и всегда было и будет, только усилило в них их недоверчивость к помещикам. Между ними ходили толки о перечислении их всех в казаки, то о новой вере, в которую их обратят, то о царских листах каких-то, то о присяге Павлу Петровичу в 1796 году, которую помнили многие, говоря, что тогда еще воля выходила, да господа отняли. Лет три?дцать Богучаровом управлял староста Дрон, которого старый князь звал Дронушкой и который всякий год после поездки в Вязьму на ярмарку привозил оттуда вяземские пряники. Княжна Марья еще с детства помнила его; впечатление Дронушки, высокого, красивого, худого, с римским носом и с выражением необыкновенной твердости во всей фигуре мужика, соединялось в ней с приятным впечатлением пряников. Дронушка был один из тех крепких физически и нравственно мужиков, которые, как только войдут в года, обрастут бородой, так, не изменяясь, живут до шестидесяти-семидесяти лет без единого седого волоса или недостатка зуба, такие же прямые и поворотливые в шестьдесят лет, как и в тридцать. Дрон двадцать три года тому назад, уже бывши старостой, вдруг начал пить; его строго наказали и сменили из старост. Вслед за тем Дрон бежал и пропадал около года, обходил все монастыри и пустыни, был в Лаврах и Соловецких. Вернувшись оттуда, он объ?явился. Его опять наказали и поставили на тягло. Но он не стал работать и тотчас же пропал. Через две недели он, изнуренный и худой, едва таща ноги, пришел к себе в избу и лег на печь. Потом узнали, что эти две недели Дрон провел в пещере, которую сам вырыл в горе в лесу и которую сзади себя заложил камнем, смазанным глиной. Он без еды и питья девять дней пробыл в этой пещере, желая спастись, но на девятый день на него нашел страх смерти, он с трудом откопался и пришел домой. С тех пор Дрон перестал пить вино и браниться дурным словом, сделан опять старостой и в этой должности ни разу не был ни пьян, ни болен, никогда не устав ни от какого труда, ни от двух бессонных ночей, никогда не запамятовав ни одной десятины, сколько было на ней копен, ни одного пуда муки, который он выдал двадцать лет назад, и пробыл безупречно двадцать три года старостой. Никогда и никуда не торопясь, никогда и ни в чем не опаздывая, без поспешности и без отдыха, Дрон управлял имением в тысячу душ так же свободно, как хороший ямщик приезженной тройкой. На приказание Алпатыча собрать семнадцать подвод к среде (был понедельник) Дрон сказал, что этого нельзя, потому что лошади под казенными подводами, а остальные без корма по голым полям ходят. Алпатыч удивленно посмотрел на Дрона, не понимая смело?сти его возражения. -- Что? -- сказал он. -- С ста пятидесяти дворов семнадцати подвод нету? -- Нету, -- тихо отвечал Дрон, и Алпатыч с недоумением заметил опущенный и нахмуренный взгляд Дрона. -- Да ты что думаешь? -- сказал Алпатыч. -- Ничего не думаю. Что мне думать. Алпатыч по методе, по которой князь не считал удобным тратить много слов, взял Дрона за аккуратно запахнутый армяк и, потрясая его из стороны в сторону, начал говорить. -- Нету, -- начал он. -- Нету, так ты слушай. Я к вечеру буду, ежели у меня подводы готовы не будут завтра к утру, с тобой то сделаю, что ты и не думаешь. Слышишь? Дрон равномерно и покорно раскачивался туловищем вперед, стараясь угадывать движения руки Алпатыча, ни в чем не изменяя ни выражения своего опущенного бессмысленного взгляда, ни покорного положения рук. Он ничего не ответил. Алпатыч покачал головой и поехал за лошадьми лысогорскими, которых он вывел за собой и оставил в 15 верстах от Богучарова. VI В этот день, в пятом часу вечера, когда уж Алпатыч давно уехал, княжна Марья сидела в своей комнате и, не в силах заняться ничем, читала Псалтырь, но она не могла понимать того, что она читала. Картины близкого прошедшего -- болезнь и смерть -- беспрестанно возникали в ее воображении. Дверь ее комнаты отворилась, и в черном платье вошла та, которую она менее всего бы желала видеть: мадемуазель Бурьен. Она тихо подошла к княжне Марье, со вздохом поцеловала ее и начала речь о печали, о горе, о том, что в такие минуты трудно и невозможно думать о чем-нибудь другом, в особенности о себе самой. Княжна Марья испуганно смотрела на нее, чувствуя, что речь была предисловием чего-то. Она ждала сущности дела. -- Ваше положение вдвойне ужасно, милая княжна, -- сказала мадемуазель Бурьен. -- Я о себе не думаю, но вы... Ах, это ужасно! Зачем я взялась за это дело?.. Мадемуазель Бурьен заплакала. -- Коко? -- вскрикнула княжна Марья. -- Андрей? -- Нет, нет, успокойтесь, но вы знаете, что мы в опасности, что мы окружены, что французы нынче-завтра будут здесь. -- А, -- успокоенно сказала княжна Марья. -- Мы завтра поедем. -- Но, я боюсь, это поздно. Я даже уверена, что это поздно, -- сказала мадемуазель Бурьен. -- Вот, -- и она, достав из ридикюля, показала княжне Марье объявление на нерусской необыкновенной бумаге французского генерала Рамо о том, чтобы жители не покидали своих домов, что им оказано будет должное покровительство французских властей. Княжна Марья, не дочтя, остановила свои глаза на мадемуазель Бурьен. Молчание продолжалось около минуты. -- Так что вы хотите, чтоб я... -- заговорила, вспыхнув, княжна Марья, вставая и своими тяжелыми шагами подходя к мадемуазель Бурьен, -- чтоб я приняла в этот дом французов, чтоб я... Нет, уйдите, ах, уйдите, ради бога. -- Княжна, я для вас говорю, верьте. -- Дуняша! -- закричала княжна. -- Уйдите. Дуняша, румяная русая девушка, двумя годами моложе княжны, ее крестница, вбежала в комнату. Мадемуазель Бурьен все говорила, что это трудно, но что больше делать нечего, что она просит простить, что она знала... -- Дуняша, она не хочет уйти. Я пойду к тебе. -- И княжна Марья вышла из комнаты и захлопнула за собой дверь. Дуняша, няня и все девушки ничего не могли сказать о том, в какой мере справедливо было то, что объявила мадемуазель Бурьен. Алпатыч не возвращался. Княжна Марья, возвратившись в свою комнату, из которой ушла мадемуазель Бурьен, с высохшими, блестящими глазами ходила по комнате. Потребованный ею Дронушка вошел в комнату и с выражением тупого недоверия твердо стал у притолоки. -- Дронушка! -- сказала княжна Марья, видевшая в нем несомненного друга, того самого Дрона, который из Вязьмы привозил и с улыбкой подавал ей всегда свои особенные пряники. -- Дронушка, правда ли мне говорят, что мне и уехать нельзя? -- Отчего же не ехать? -- вдруг с доброй усмешкой сказал Дронушка. -- Говорят, опасно от французов. -- Пустое, ваше сиятельство. -- Ты со мной поезжай, пожалуйста, Дронушка, завтра. -- Слушаю-с. Только подводы приказывали Яков Алпатыч к завтрашнему дню, то никак невозможно, ваше сиятельство, -- все с той же доброй улыбкой сказал Дрон. Эта добрая улыбка невольно выходила ему на уста в то время, как он смотрел и говорил с княжной, которую Функе первым секретарем в Вену? C'est un pauvre sire, ce baron, ce qu'il parat. 13 -- Князь Василий желал определить сына на это место, которое через императрицу Марию Феодоровну старались доставить барону. Анна Павловна почти закрыла глаза в знак того, что ни она, ни кто другой не могут судить про то, что угодно или нравится императрице. -- Monsieur le baron de Funke a t recommand l'impratrice-mre par sa soeur, 14 -- только сказала она грустным, сухим тоном. В то время, как Анна Павловна назвала императрицу, лицо ее вдруг представило глубокое и искреннее выражение преданности и уважения, соединенное с грустью, что с ней бывало каждый раз, когда она в разговоре упоминала о своей высокой покровительнице. Она сказала, что ее величество изволила оказать барону Функе beaucoup d'estime, 15 и опять взгляд ее подернулся грустью. Князь равнодушно замолк. Анна Павловна, с свойственною ей придворною и женскою ловкостью и быстротою такта, захотела и щелконуть князя за то, что он дерзнул так отозваться о лице, рекомендованном императрице, и в то же время утешить его. -- Mais propos de votre famille,16 -- сказала она, -- знаете ли, что ваша дочь с тех пор, как выезжает, fait les dlices de tout le monde. On la trouve belle, comme le jour. 17 Князь наклонился в знак уважения и признательности. -- Я часто думаю, -- продолжала Анна Павловна после минутного молчания, подвигаясь к князю и ласково улыбаясь ему, как будто выказывая этим, что политические и светские разговоры кончены и теперь начинается задушевный, -- я часто думаю, как иногда несправедливо распределяется счастие жизни. За что вам судьба дала таких двух славных детей (исключая Анатоля, вашего меньшого, я его не люблю, -- вставила она безапелляционно, приподняв брови) -- таких прелестных детей? А вы, право, менее всех цените их и потому их не стоите. И она улыбнулась своею восторженною улыбкой. -- Que voulez-vous? Lafater aurait dit que je n'ai pas la bosse de la paterienit, 18 -- сказал князь. -- Перестаньте шутить. Я хотела серьезно поговорить с вами. Знаете, я недовольна вашим меньшим сыном. Между нами будь сказано (лицо ее приняло грустное выражение), о нем говорили у ее величества и жалеют вас... Князь не отвечал, но она молча, значительно глядя на него, ждала ответа. Князь Василий поморщился. -- Что вы хотите, чтоб я делал! -- сказал он наконец. -- Вы знаете, я сделал для их воспитания все, что может отец, и оба вышли des imbciles.19 Ипполит, по крайней мере, покойный дурак, а Анатоль -- беспокойный. Вот одно различие, -- сказал он, улыбаясь более неестественно и одушевленно, чем обыкновенно, и при этом особенно резко выказывая в сложившихся около его рта морщинах что-то неожиданно-грубое и неприятное. -- И зачем родятся дети у таких людей, как вы? Ежели бы вы не были отец, я бы ни в чем не могла упрекнуть вас, -- сказала Анна Павловна, задумчиво поднимая глаза. -- Je suis votre 20 верный раб, et vous seule je puis l'avouer. Мои дети -- ce sont les entraves de mon existence. 21 Это мой крест. Я так себе объясняю. Que voulez-vous?... 22 -- Он помолчал, выражая жестом свою покорность жестокой судьбе. Анна Павловна задумалась. -- Вы никогда не думали о том, чтобы женить вашего блудного сына Анатоля? Говорят, -- сказала она, -- что старые девицы ont la manie des Marieiages. 23 Я еще не чувствую за собою этой слабости, но у меня есть одна petite personne, 24 которая очень несчастлива с отцом, une parente nous, une princesse 25 Болконская. -- Князь Вас. -- Вы никогда не думали о том, чтобы женить вашего блудного сына Анатоля? Говорят, -- сказала она, -- что старые девицы ont la manie des Marieiages. 23 Я еще не чувствую за собою этой слабости, но у меня есть одна petite personne, 24 которая очень несчастлива с отцом, une parente nous, une princesse 25 Болконская. -- Князь Василий не отвечал, хотя с свойственною светским людям быстротой соображения и памяти показал движением головы, что он принял к соображению эти сведения. -- Нет, вы знаете ли, что этот Анатоль мне стоит 40 000 в год, -- к английского посланника? Нынче середа. Мне надо показаться там, -- сказал князь. -- Дочь заедет за мной и повезет меня. -- Я думала, что нынешний праздник отменен. Je vous avoue que toutes ces ftes et tous ces feux d'artifice commencent devenir insipides. 6 -- Ежели бы знали, что вы этого хотите, праздник бы отменили, -- сказал князь, по привычке, как заведенные часы, говоря вещи, которым он и не хотел, чтобы верили. -- Ne me tourmentez pas. Eh bien, qu'a-t-on dcid par rapport la dpche de Novosiizoff? Vous savez tout. 7 -- Как вам сказать? -- сказал князь холодным, скучающим тоном. -- Qu'a-t-on dcid? On a dcid que Buonaparte a brl ses vaisseaux, et je crois que nous sommes en train de brler les ntres. 8 -- Князь Василий говорил всегда лениво, как актер говорит роль старой пиесы. Анна Павловна Шерер, напротив, несмотря на свои сорок лет, была преисполнена оживления и порывов. Быть энтузиасткой сделалось ее общественным положением, и иногда, когда ей даже того не хотелось, она, чтобы не обмануть ожиданий людей, знавших ее, делалась энтузиасткой. Сдержанная улыбка, игравшая постоянно на лице Анны Павловны, хотя и не шла к ее отжившим чертам, выражала, как у избалованных детей, постоянное сознание своего милого недостатка, от которого она не хочет, не может и не находит нужным исправляться. В середине разговора про политические действия Анна Павловна разгорячилась. -- Ах, не говорите мне про Австрию! Я ничего не понимаю, может быть, но Австрия никогда не хотела и не хочет войны. Она предает нас. Россия одна должна быть спасительницей Европы. Наш благодетель знает свое высокое призвание и будет верен ему. Вот одно, во что я верю. Нашему доброму и чудному государю предстоит величайшая роль в мире, и он так добродетелен и хорош, что Бог не оставит его, и он исполнит свое призвание задавить гидру революции, которая теперь еще ужаснее в лице этого убийцы и злодея. Мы одни должны искупить кровь праведника... На кого нам надеяться, я вас спрашиваю?... Англия с своим коммерческим духом не поймет и не может понять всю высоту души императора Александра. Она отказалась очистить Мальту. Она хочет видеть, ищет заднюю мысль наших действий. Что они сказали Новосильцову?... Ничего. Они не поняли, они не могут понять самоотвержения нашего императора, который ничего не хочет для себя и всё хочет для блага мира. И что они обещали? Ничего. И что обещали, и того не будет! Пруссия уж объявила, что Бонапарте непобедим и что вся Европа ничего не может против него... И я не верю ни в одном слове ни Гарденбергу, ни Гаугвицу. Cette fameuse neutralit prussienne, ce n'est qu'un pige. 9 Я верю в одного Бога и в высокую судьбу нашего милого императора. Он спасет Европу!... -- Она вдруг остановилась с улыбкою насмешки над своею горячностью. -- Я думаю, -- сказал князь улыбаясь, -- что ежели бы вас послали вместо нашего милого Винценгероде, вы бы взяли приступом согласие прусского короля. Вы так красноречивы. Вы дадите мне чаю? -- Сейчас. A propos, -- прибавила она, опять успокоиваясь, -- нынче у меня два очень интересные человека, le vicomte de MorteMariet, il est alli aux Montmorency par les Rohans, 10 одна из лучших фамилий Франции. Это один из хороших эмигрантов, из настоящих. И потом l'abb Morio: 11 вы знаете этот глубокий ум? Он был принят государем. Вы знаете? -- А! Я очень рад буду, -- сказал князь. -- Скажите, -- прибавил он, как будто только что вспомнив что-то и особенно-небрежно, тогда как то, о чем он спрашивал, было главною целью его посещения, -- правда, что l'impratrice-mre 12 желает нато и особенно-небрежно, тогда как то, о чем он спрашивал, было главною целью его посещения, -- правда, что l'impratrice-mre 12 желает назначения барона Функе первым секретарем в Вену? C'est un pauvre sire, ce baron, ce qu'il parat. 13 -- Князь Василий желал определить сына на это место, которое через императрицу Марию Феодоровну старались доставить барону. Анна Павловна почти закрыла глаза в знак того, что ни она, ни кто другой не могут судить про то, что угодно или нравится императрице. -- Monsieur le baron de Funke a t recommand l'impratrice-mre par sa soeur, 14 -- только сказала она грустным, сухим тоном. В то время, как Анна Павловна назвала императрицу, лицо ее вдруг представило глубокое и искреннее выражение преданности и уважения, соединенное с грустью, что с ней бывало каждый раз, когда она в разговоре упоминала о своей высокой покровительнице. Она сказала, что ее величество изволила оказать барону Функе beaucoup d'estime, 15 и опять взгляд ее подернулся грустью. Князь равнодушно замолк. Анна Павловна, с свойственною ей придворною и женскою ловкостью и быстротою такта, захотела и щелконуть князя за то, что он дерзнул так отозваться о лице, рекомендованном императрице, и в то же время утешить его. -- Mais propos de votre famille,16 -- сказала она, -- знаете ли, что ваша дочь с тех пор, как выезжает, fait les dlices de tout le monde. On la trouve belle, comme le jour. 17 Князь наклонился в знак уважения и признательности. -- Я часто думаю, -- продолжала Анна Павловна после минутного молчания, подвигаясь к князю и ласково улыбаясь ему, как будто выказывая этим, что политические и светские разговоры кончены и теперь начинается задушевный, -- я часто думаю, как иногда несправедливо распределяется счастие жизни. За что вам судьба дала таких двух славных детей (исключая Анатоля, вашего меньшого, я его не люблю, -- вставила она безапелляционно, приподняв брови) -- таких прелестных детей? А вы, право, менее всех цените их и потому их не стоите. И она улыбнулась своею восторженною улыбкой. -- Que voulez-vous? Lafater aurait dit que je n'ai pas la bosse de la paterienit, 18 -- сказал князь. -- Перестаньте шутить. Я хотела серьезно поговорить с вами. Знаете, я недовольна вашим меньшим сыном. Между нами будь сказано (лицо ее приняло грустное выражение), о нем говорили у ее величества и жалеют вас... Князь не отвечал, но она молча, значительно глядя на него, ждала ответа. Князь Василий поморщился. -- Что вы хотите, чтоб я делал! -- сказал он наконец. -- Вы знаете, я сделал для их воспитания все, что может отец, и оба вышли des imbciles.19 Ипполит, по крайней мере, покойный дурак, а Анатоль -- беспокойный. Вот одно различие, -- сказал он, улыбаясь более неестественно и одушевленно, чем обыкновенно, и при этом особенно резко выказывая в сложившихся около его рта морщинах что-то неожиданно-грубое и неприятное. -- И зачем родятся дети у таких людей, как вы? Ежели бы вы не были отец, я бы ни в чем не могла упрекнуть вас, -- сказала Анна Павловна, задумчиво поднимая глаза. -- Je suis votre 20 верный раб, et vous seule je puis l'avouer. Мои дети -- ce sont les entraves de mon existence. 21 Это мой крест. Я так себе объясняю. Que voulez-vous?... 22 -- Он помолчал, выражая жестом свою покорность жестокой судьбе. Анна Павловна задумалась. -- Вы никогда не думали о том, чтобы женить вашего блудного сына Анатоля? Говорят, -- сказала она, -- что старые девицы ont la manie des Marieiages. 23 Я еще не чувствую за собою этой слабости, но у меня есть одна petем старики порешили, тому и быть. -- Тому и быть, -- заревела толпа, шевелясь, -- много вас начальства тут. Сказано -- не вывозиться. Дрон было, повернувшись, пошел прочь. -- Стой! -- закричал Николай Дрону, поворачивая его к себе. Дрон нахмурился и прямо угрожающе двинулся на Николая. Толпа заревела громче. Ильин, бледный, подбежал к Николаю, хватаясь за саблю. Лаврушка бросился к лошадям, за поводья которых хватали мужики. Дрон был головой выше Николая, он, казалось бы, должен смять его. Презрительным ли, решительным ли или угрожающим жестом сжав кулак, он отмахнул назад правой рукой. Но в тот же момент Николай ударил его в лицо один, другой, третий раз, сбил его с ног и, не останавливаясь ни мгновения, бросился к рыжему мужику. -- Лаврушка! Вяжи зачинщиков. Лаврушка, оставив лошадей, схватил Дрона сзади за локти и, сняв с него кушак, стал вязать его. -- Что же, мы никакой обиды не делали. Мы только, значит, по глупости, -- послышались голоса. -- Марш за подводами. По домам. Толпа тронулась и стала расходиться. Один мужик побежал рысью, другие последовали его примеру. Только два пьяные лежали друг на друге и Дрон с связанными руками, с тем же строгим, невозмутимым лицом, остались на выгоне. -- Ваше сиятельство, прикажите! -- говорил Лаврушка Ростову, указывая на Дрона. -- Только прикажите, только этого, да рыжего уж так взбузую, по-гусарски, только за Федченкой съездить. Но Николай не отвечал на желания Лаврушки, велел ему помогать укладываться в доме, сам пошел на деревню с Алпатычем выгонять подводы, а Ильина послал за гусарами. Через час Ильин привел взвод гусар, подводы стояли на дворе, и мужики особенно заботливо укладывали господские вещи, старательно затше нынче, но лицо его похоже стало на птичье и очень измельчало чертами, как будто ссохлось или растаяло. -- Ужасную ночь провел, -- выговорил он. -- Отчего, отец? Что особенно вас мучило? -- Мысли! Погибла Россия... -- он зарыдал. Княжна Марья, боясь, что он опять озлобится при этом воспоминании, спешила навести его на другой предмет. -- Да, я слышала, как вы ворочались... -- сказала она. Но он нынче не озлобился, как прежде, при во

Я бы делал лучше стяжку, она как никак надежнее, ведь это стяжка!! Задумайтесь! вместе направился к выгону. Два веселых мужичка лежали один на другом, один храпел внизу, а верхний все еще добродушно улыбался и пел. -- Эй! Кто у вас староста тут? -- крикнул Николай, быстрым шагом войдя и останавливаясь в толпе. -- Староста-то, -- сказал мужик, -- на что вам? Но не успел он договорить, как шапка его слетела и голова мотнулась набок от сильного удара. -- Шапки долой, изменники! -- крикнул полнокровный голос Николая. Все шапки соскочили с голов, и толпа сдвинулась плотнее. -- Где староста? Дронушка неторопливой походкой, издали, почтительно, но достойно сняв шапку, с своим строгим римским лицом и твердым взглядом подходил к Ростову. -- Я староста, ваше благородие, -- сказал он. -- Ваша помещица Обратился в эту компанию за полами еще в 2003 году, сделалитребовала подвод. Отчего вы не поставили? А? Все глаза смотрели на Дронушку, и Николай не совсем спокойно говорил с ним, так внушительна была представительность и спокойствие Дрона. -- Лошади под войсками все в разброде, извольте посмотреть по дворам. -- Гм. Да. Хорошо. А для чего вы все здесь, все на выгоне, и для чего вы приказчику сказали, что не выпустите княжну? -- Кто говорил, не знаю. Разве можно так господам говорить? -- сказал Дрон с усмешкой. -- А зачем сбор, водка? А? -- А так, старички в мирском деле собрались. -- Хорошо. Вы все слушайте меня. -- Он обратился к мужикам. -- Сейчас марш по домам и вот этому человеку, -- он указал на Лаврушку, -- с пяти дворов по подводе, чтоб сейчас были. Слышишь ты, староста? -- Как не слыхать. -- Ну, марш, -- Николай обратился к ближайшему мужику, -- марш, веди подводу. Мужик рыжий смотрел на Дрона. Дрон мигнул мужику. Мужик не двигался. -- Ну? -- крикнул Ростов. -- Как Дрон Захарыч прикажут. -- Видно, новое начальство оказалось, -- сказал Дрон. -- Что? -- закричал Николай, подходя к Дрону. -- Э, пустое-то говорить, -- вдруг махнув рукой, сказал Дрон, отворачиваясь от Ростова. -- Будет болтать-то. На чем старики порешили, тому и быть. -- Тому и быть, -- заревела толпа, шевелясь, -- много вас начальства тут. Сказано -- не вывозиться. Дрон было, повернувшись, пошел прочь. -- Стой! -- закричал Николай Дрону, поворачивая его к себе. Дрон нахмурился и прямо угрожающе двинулся на Николая. Толпа заревела громче. Ильин, бледный, подбежал к Николаю, хватаясь за саблю. Лаврушка бросился к лошадям, за поводья которых хватали мужики. Дрон был головой выше Николая, он, казалось бы, должен смять его. Презрительным ли, решительным ли или угрожающим жестом сжав кулак, он отмахнул назад правой рукой. Но в тот же момент Николай ударил его в лицо один, другой, третий раз, сбил его с ног и, не останавливаясь ни мгновения, бросился к рыжему мужику. -- Лаврушка! Вяжи зачинщиков. Лаврушка, оставив лошадей, схватил Дрона сзади за локти и, сняв с него кушак, стал вязать его. -- Что же, мы никакой обиды не делали. Мы только, значит, по глупости, -- послышались голоса. -- Марш за подводами. По домам. Толпа тронулась и стала расходиться. Один мужик побежал рысью, другие последовали его примеру. Только два пьяные лежали друг на друге и Дрон с связанными руками, с тем же строгим, невозмутимым лицом, остались на выгоне. -- Ваше сиятельство, прикажите! -- говорил Лаврушка Ростову, указывая на Дрона. -- Только прикажите, только этого, да рыжего уж так взбузую, по-гусарски, только за Федченкой съездить. Но Николай не отвечал на желания Лаврушки, велел ему помогать укладываться в доме, сам пошел на деревню с Алпатычем выгонять подводы, а Ильина послал за гусарами. Через час Ильин привел взвод гусар, подводы стояли на дворе, и мужики особенно заботливо укладывали господские вещи, старательно затше нынче, но лицо его похоже стало на птичье и очень измельчало чертами, как будто ссохлось или растаяло. -- Ужасную ночь провел, -- выговорил он. -- Отчего, отец? Что особенно вас мучило? -- Мысли! Погибла Россия... -- он зарыдал. Княжна Марья, боясь, что он опять озлобится при этом воспоминании, спешила навести его на другой предмет. -- Да, я слышала, как вы ворочались... -- сказала она. Но он нынче не озлобился, как прежде, при воспоминании о французах, напротив, он был кроток, и это поразило княжну Марью. -- Все равно теперь конец, -- сказал он и, помолчав: -- Не спала? Ты? Княжна Марья отрицательно покачала головой; невольно подчиняясь отцу, она теперь так же, как он, говорила, стараясь говорить больше знаками и как будто тоже с трудом ворочая язык. -- Нет, я все слышала, -- сказала она. -- Душенька (или "дружок", -- княжна Марья не могла разо?брать, но да, как ни странно это было, это, наверно, по выражению его взгляда, было нежное, ласковое слово), зачем не пришла ко мне? К княжне Марье вдруг воротилась способность слез и рыданий. Она нагнулась к его груди и зарыдала. Он пожал ее руку и замахал головой, чтоб она шла к двери. -- Не послать ли за священником? -- сказал шепотом Тихон. -- Да, да. Княжна Марья обратилась к отцу. Она еще ничего не успела сказать, как он проговорил: -- Священника, да. Княжна Марья вышла, послала за священником и побежала в сад. Был жаркий августовский день, тот самый, в который князь Андрей заезжал в Лысые Горы. Она выбежала в сад и, рыдая, побежала вниз к пруду по молодым, засаженным князем Андреем, липовым дорожкам. "Да, я, я, я. Я желала его смерти. Да, я желала. Вот она пришла. Радуйся. Пришла (я знаю), радуйся, ты будешь покойна..." -- думала княжна Марья, падая на засохшую траву и руками давя грудь, из которой судорожно вырывались рыдания. Но надо было идти назад. Она облила водой голову и вошла в большое крыльцо. Священник при ней вошел в его комнату. Она выходила и вернулась, когда ему утирали рот. Он смотрел на нее. Когда священник ушел, он опять указал княжне Марье дверь и закрыл глаза. Она вышла в столовую. На столе был накрыт завтрак. Княжна Марья подошла к его двери. Он кряхтел. Она вернулась в столовую, подошла к столу, села и положила себе на тарелку котлету с картофелем и стала есть и пить воду. Тихон вошел в дверь и поманил ее. Тихон неестественно улыбался. Он, видно, что-то хотел скрыть этой улыбкой. -- Зовут, -- сказал он. Княжна Марья, не торопясь, дожевывая котлету, подошла к двери. Она остановилась у двери, чтобы проглотить и отереть рот. Наконец взялась за ручку, скрипнула и отворила. Он лежал все так же, только лицо его еще больше растаяло. Он поглядел на нее так, что видно было, он ждал ее. И рука его ждала ее руки. Она схватилась за нее... Сначала это была его рука, это было его лицо, но через несколько минут не только это было не его лицо, которое лежало на подушках, и не его рука, которая держала ее, но это было что-то чуждое, страшное и враждебное. И эта перемена вдруг произошла в княжне Марье в ту минуту, как доктор, не ступая более на цыпочки, а всей ступней подошел к окну и поднял штору. Был уже вечер. "Вероятно, я более двух часов сидела тут, -- подумала княжна Марья. -- Нет, не может быть, чего мне страшно? Это -- он". Она поднялась и поцеловала его в лоб. Он был холоден. "Нет, нет его больше. Его нет, а есть, тут же, на том месте, где был он, какая-то страшная, ужасающая тайна..." В присутствии доктора и Тихона женщины обмыли то, что был он, повязали голову, чтобы не закостенел открытый рот, и связали другим платком расходившиеся ноги, одели в мундир с орденами и положили на стол под парчой в гостиной. Как лошади шарахаются и толпятся и фыркают над мертвой лошадью, так в гостиной толпился народ, чужой и свой, с остановившимися глазами, крестился и заботился о ельнике, который насыпали на полу, о парче, о свечах, о венчике... Княжна Марья сидела с уставленными прямо сухими глазами на сундуке в своей комнате, бывшей спальне князя Андрея, и с ужасом думала о том, что она желала этого... Мадемуазель Бурьен, не показывавшаяся до того времени и жившая в доме приказчика, опять пришла в дом, и княжна Марья слышала ее рыдания, слова "благодетель", и видела, как она, с испуганным лицом глядя на него, по-католически всей рукой крестилась. На похороны приехало много народа: городничий, исправник, соседи, даже незнакомые, желавшие отдать честь праху генерал-аншефа. В числе этих соседей был и Телянин. Капитан-исправник почтительно сообщил княжне Марье, что опасно оставаться долее и надо поспешно уезжать, потому что в уезде показываются французские мародеры. Но княжна Марья решительно не поняла его. В числе собравшихся на похороны был и Алпатыч, приехавший в тот же день из Лысых Гор. Княжне Марье в эти минуты горя утешительнее всего было видеть Алпатыча и Тихона, двух людей, бывших ближе других к покойнику, больше других страдавших от него и больше всех убитых горем. Особенно Алпатыч, со своим подражанием манерам старого князя, более всего трогал ее. Он стоял во время службы, прямо держась, нахмурясь, с рукой за пазухой, видимо, желая соблюсти почтительно представительность, и вдруг лицо его падало, как будто обрывались пружинки, поддерживающие его, и он, как женщина, трясясь головой, начинал рыдать. И зажженный Смоленск, и разоренные Лысые Горы, занятые француз?скими драгунами, и минутный приезд князя Андрея, и теперь смерть старого князя -- все последовало так скоро одно за другим -- и все после ровной, торжественной тридцатилетней жизни, что иногда Алпатыч чувствовал, как рассудок его начинал теряться. Одно, что поддерживало его силы, это была княжна, на которую он не мог смотреть. Он чувствовал, что для нее он необходим и необходима вся его твердость. Как только вернулись с кладбища и княжна Марья увидала тот опроставшийся кабинет, где он лежал больной, и ту опроставшуюся залу, где он лежал мертвый, она почувствовала в первый раз, как это всегда бывает, и всю тяжесть, все значение утраты и вместе с тем требования жизни, не остановившейся, несмотря на то, что его уже не было. Гости собрались за поминками. Алпатыч тихо отворил дверь и вошел к княжне Марье. Несколько раз в продолжение этого утра княжна Марья начинала плакать и останавливалась, принималась за какое-нибудь дело и бросала его. В ту минуту, как вошел Алпатыч, она решилась прочесте отступать! -- прокричал он издалека. -- Не любишь! -- проговорил Тушин. Через минуту приехал адъютант с тем же приказанием. Это был князь Андрей. Первое, что он увидел, выезжая на то пространство, которое занимали пушки Тушина, была отпряженная лошадь с перебитою ногой, которая ржала около запряженных лошадей. Из ноги ее, как из ключа, лилась кровь. Между передками лежало несколько странных предметов. Это были убитые. На одного из них наехала лошадь князя Андрея, и он невольно увидел, что головы совсем не бче не озлобился, как прежде, при воспоминании о французах, напротив, он был кроток, и это поразило княжну Марью. -- Все равно теперь конец, -- сказал он и, помолчав: -- Не спала? Ты? Княжна Марья отрицательно покачала головой; невольно подчиняясь отцу, она теперь так же, как он, говорила, стараясь говорить больше знаками и как будто тоже с трудом ворочая язык. -- Нет, я все слышала, -- сказала она. -- Душенька (или "дружок", -- княжна Марья не могла разо?брать, но да, как ни странно это было, это, наверно, по выражению его взгляда, было нежное, ласковое слово), зачем не пришла ко мне? К княжне Марье вдруг воротилась способность слез и рыданий. Она нагнулась к его груди и зарыдала. Он пожал ее руку и замахал головой, чтоб она шла к двери. -- Не послать ли за священником? -- сказал шепотом Тихон. -- Да, да. Княжна Марья обратилась к отцу. Она еще ничего не успела сказать, как он проговорил: -- Священника, да. Княжна Марья вышла, послала за священником и побежала в сад. Был жаркий августовский день, тот самый, в который князь Андрей заезжал в Лысые Горы. Она выбежала в сад и, рыдая, побежала вниз к пруду по молодым, засаженным князем Андреем, липовым дорожкам. "Да, я, я, я. Я желала его смерти. Да, я желала. Вот она пришла. Радуйся. Пришла (я знаю), радуйся, ты будешь покойна..." -- думала княжна Марья, падая на засохшую траву и руками давя грудь, из которой судорожно вырывались рыдания. Но надо было идти назад. Она облила водой голову и вошла в большое крыльцо. Священник при ней вошел в его комнату. Она выходила и вернулась, когда ему утирали рот. Он смотрел на нее. Когда священник ушел, он опять указал княжне Марье дверь и закрыл глаза. Она вышла в столовую. На столе был накрыт завтрак. Княжна Марья подошла к его двери. Он кряхтел. Она вернулась в столовую, подошла к столу, села и положила себе на тарелку котлету с картофелем и стала есть и пить воду. Тихон вошел в дверь и поманил ее. Тихон неестественно улыбался. Он, видно, что-то хотел скрыть этой улыбкой. -- Зовут, -- сказал он. Княжна Марья, не торопясь, дожевывая котлету, подошла к двери. Она остановилась у двери, чтобы проглотить и отереть рот. Наконец взялась за ручку, скрипнула и отворила. Он лежал все так же, только лицо его еще больше растаяло. Он поглядел на нее так, что видно было, он ждал ее. И рука его ждала ее руки. Она схватилась за нее... Сначала это была его рука, это было его лицо, но через несколько минут не только это было не его лицо, которое лежало на подушках, и не его рука, которая держала ее, но это было что-то чуждое, страшное и враждебное. И эта перемена вдруг произошла в княжне Марье в ту минуту, как доктор, не ступая более на цыпочки, а всей ступней подошел к окну и поднял штору. Был уже вечер. "Вероятно, я более двух часов сидела тут, -- подумала княжна Марья. -- Нет, не может быть, чего мне страшно? Это -- он". Она поднялась и поцеловала его в лоб. Он был холоден. "Нет, нет его больше. Его нет, а есть, тут же, на том месте, где был он, какая-то страшная, ужасающая тайна..." В присутствии доктора и Тихона женщины обмыли то, что был он, повязали голову, чтобы не закостенел открытый рот, и связали другим платком расходившиеся ноги, одели в мундир с орденами и положили на стол под парчой в гостиной. Как лошади шарахаются и толпятся и фыркают над мертвой лошадью, так в гостиной толпился народ, чужой и свой, с остановившимися глазами, крестился и заботился о ельнике, который насыпали на полу, о парче, о свечах, о венчике... Княжна Марья сидела с уставленными прямо сухими глазами на сундуке в своей комнате, бывшей спальне князя Андрея, и с ужасом думала о том, что она желала этого... Мадемуазель Бурьен, не показывавшаяся до того времени и жившая в доме приказчика, опять пришла в дом, и княжна Марья слышала ее рыдания, слова "благодетель", и видела, как она, с испуганным лицом глядя на него, по-католически всей рукой крестилась. На похороны приехало много народа: городничий, исправник, соседи, даже незнакомые, желавшие отдать честь праху генерал-аншефа. В числе этих соседей был и Телянин. Капитан-исправник почтительно сообщил княжне Марье, что опасно оставаться долее и надо поспешно уезжать, потому что в уезде показываются французские мародеры. Но княжна Марья решительно не поняла его. В числе собравшихся на похороны был и Алпатыч, приехавший в тот же день из Лысых Гор. Княжне Марье в эти минуты горя утешительнее всего было видеть Алпатыча и Тихона, двух людей, бывших ближе других к покойнику, больше других страдавших от него и больше всех убитых горем. Особенно Алпатыч, со своим подражанием манерам старого князя, более всего трогал ее. Он стоял во время службы, прямо держась, нахмурясь, с рукой за пазухой, видимо, желая соблюсти почтительно представительность, и вдруг лицо его падало, как будто обрывались пружинки, поддерживающие его, и он, как женщина, трясясь головой, начинал рыдать. И зажженный Смоленск, и разоренные Лысые Горы, занятые француз?скими драгунами, и минутный приезд князя Андрея, и теперь смерть старого князя -- все последовало так скоро одно за другим -- и все после ровной, торжественной тридцатилетней жизни, что иногда Алпатыч чувствовал, как рассудок его начинал теряться. Одно, что поддерживало его силы, это была княжна, на которую он не мог смотреть. Он чувствовал, что для нее он необходим и необходима вся его твердость. Как только вернулись с кладбища и княжна Марья увидала тот опроставшийся кабинет, где он лежал больной, и ту опроставшуюся залу, где он лежал мертвый, она почувствовала в первый раз, как это всегда бывает, и всю тяжесть, все значение утраты и вместе с тем требования жизни, не остановившейся, несмотря на то, что его уже не было. Гости собрались за поминками. Алпатыч тихо отворил дверь и вошел к княжне Марье. Несколько раз в продолжение этого утра княжна Марья начинала плакать и останавливалась, принималась за какое-нибудь дело и бросала его. В ту минуту, как вошел Алпатыч, она решилась прочесть, наконец, письмо, которое перед похоронами с почты привез ей Алпатыч. Оно было от Жюли, и его-то и читала княжна Марья. Жюли писала из Москвы, где она жила одна с матерью, так как муж ее был в армии. Из сотен писем, которые получала от нее княжна Марья, это первое было писано по-русски и все наполнено военными новостями и патриотическими фразами. "Я вам пишу по-русски, мой добрый друг, -- писала Жюли, -- потому что я имею ненависть ко всем французам, равно и к языку их, который я не могу слышать, говорить... Мы в Москве все восторженны через энтузиазм к нашему обожаемому императору. Бедный муж мой переносит труды и голод в жидовских корчмах, но новости, которые я имею, еще более воодушевляют меня. Вы слышали, верно, о героическом подвиге Раевского, обнявшего двух сыновей и сказавшего: "Погибну с ними, но не поколеблемся". И действительно, хотя неприятель был вдвое сильнее нас, мы не колебнулись. Мы проводили время, как можем, но на войне как на войне. Княгиня Алина и Софья сидят со мной целые дни, и мы, несчастные вдовы живых мужей, за корпией делаем прекрасные разговоры, только вас, мой друг, недостает", -- и т.д. Княжна Марья знала по-русски не лучше своего друга Жюли, но русское чутье говорило ей, что что-то не так в этом письме. Она перестала его читать и думала об этом, когда вошел Алпатыч. Увидав его, рыдания опять подступили ей к горлу. Несколько раз она поднималась, удерживая слезы, против него, ожидая, что он скажет, несколько раз он, хмурясь, прокашливался, желая начать, и всякий раз они оба не удерживались и начинали рыдать. Наконец Алпатыч собрался с силами: -- Осмелюсь доложить вашему сиятельству, что, по наблюдениям моим, опасность пребывания в здешнем имении становится настоятельнее, и я бы предложил вашему сиятельству ехать в столицу. Княжна Марья посмотрела на него. -- Ах, дай мне опомниться. -- Необходимо, потому, ваше сиятельство. -- Ну, делай, как знаешь. Я поеду, я сделаю все, что ты скажешь. -- Слушаю-с. Я сделаю распоряжения и вечером приду за приказаниями, ваше сиятельство. Алпатыч ушел и, призвав старосту Дронушку, отдал ему приказания о приготовлении двадцати подвод для подъема из дома и княжниных постелей, и девушек. Имение Богучарово было всегда заглазное до поселения в нем князя Андрея, и мужики богучаровские имели совсем другой характер от лысогорских. Они отличались от них и говором, и одеждой, более грубой, и нравами, и недоверием, и недоброжелательством к помещикам. Они назывались в Лысых Горах степными, и их хвалил старый князь за их сносливость в работе, когда они приезжали [censored] уборке в Лысых Горах или копать пруды и канавы, но не любил их за их пьянство и грубость нравов. Послед?нее пребывание в Богучарове князя Андрея с его нововведениями -- больницы, школы -- и облегчением оброка, как и всегда было и будет, только усилило в них их недоверчивость к помещикам. Между ними ходили толки о перечислении их всех в казаки, то о новой вере, в которую их обратят, то о царских листах каких-то, то о присяге Павлу Петровичу в 1796 году, которую помнили многие, говоря, что тогда еще воля выходила, да господа отняли. Лет три?дцать Богучаровом управлял староста Дрон, которого старый князь звал Дронушкой и который всякий год после поездки в Вязьму на ярмарку привозил оттуда вяземские пряники. Княжна Марья еще с детства помнила его; впечатление Дронушки, высокого, красивого, худого, с римским носом и с выражением необыкновенной твердости во всей фигуре мужика, соединялось в ней с приятным впечатлением пряников. Дронушка был один из тех крепких физически и нравственно мужиков, которые, как только войдут в года, обрастут бородой, так, не изменяясь, живут до шестидесяти-семидесяти лет без единого седого волоса или недостатка зуба, такие же прямые и поворотливые в шестьдесят лет, как и в тридцать. Дрон двадцать три года тому назад, уже бывши старостой, вдруг начал пить; его строго наказали и сменили из старост. Вслед за тем Дрон бежал и пропадал около года, обходил все монастыри и пустыни, был в Лаврах и Соловецких. Вернувшись оттуда, он объ?явился. Его опять наказали и поставили на тягло. Но он не стал работать и тотчас же пропал. Через две недели он, изнуренный и худой, едва таща ноги, пришел к себе в избу и лег на печь. Потом узнали, что эти две недели Дрон провел в пещере, которую сам вырыл в горе в лесу и которую сзади себя заложил камнем, смазанным глиной. Он без еды и питья девять дней пробыл в этой пещере, желая спастись, но на девятый день на него нашел страх смерти, он с трудом откопался и пришел домой. С тех пор Дрон перестал пить вино и браниться дурным словом, сделан опять старостой и в этой должности ни разу не был ни пьян, ни болен, никогда не устав ни от какого труда, ни от двух бессонных ночей, никогда не запамятовав ни одной десятины, сколько было на ней копен, ни одного пуда муки, который он выдал двадцать лет назад, и пробыл безупречно двадцать три года старостой. Никогда и никуда не торопясь, никогда и ни в чем не опаздывая, без поспешности и без отдыха, Дрон управлял имением в тысячу душ так же свободно, как хороший ямщик приезженной тройкой. На приказание Алпатыча собрать семнадцать подвод к среде (был понедельник) Дрон сказал, что этого нельзя, потому что лошади под казенными подводами, а остальные без корма по голым полям ходят. Алпатыч удивленно посмотрел на Дрона, не понимая смело?сти его возражения. -- Что? -- сказал он. -- С ста пятидесяти дворов семнадцати подвод нету? -- Нету, -- тихо отвечал Дрон, и Алпатыч с недоумением заметил опущенный и нахмуренный взгляд Дрона. -- Да ты что думаешь? -- сказал Алпатыч. -- Ничего не думаю. Что мне думать. Алпатыч по методе, по которой князь не считал удобным тратить много слов, взял Дрона за аккуратно запахнутый армяк и, потрясая его из стороны в сторону, начал говорить. -- Нету, -- начал он. -- Нету, так ты слушай. Я к вечеру буду, ежели у меня подводы готовы не будут завтра к утру, с тобой то сделаю, что ты и не думаешь. Слышишь? Дрон равномерно и покорно раскачивался туловищем вперед, стараясь угадывать движения руки Алпатыча, ни в чем не изменяя ни выражения своего опущенного бессмысленного взгляда, ни покорного положения рук. Он ничего не ответил. Алпатыч покачал головой и поехал за лошадьми лысогорскими, которых он вывел за собой и оставил в 15 верстах от Богучарова. VI В этот день, в пятом часу вечера, когда уж Алпатыч давно уехал, княжна Марья сидела в своей комнате и, не в силах заняться ничем, читала Псалтырь, но она не могла понимать того, что она читала. Картины близкого прошедшего -- болезнь и смерть -- беспрестанно возникали в ее воображении. Дверь ее комнаты отворилась, и в черном платье вошла та, которую она менее всего бы желала видеть: мадемуазель Бурьен. Она тихо подошла к княжне Марье, со вздохом поцеловала ее и начала речь о печали, о горе, о том, что в такие минуты трудно и невозможно думать о чем-нибудь другом, в особенности о себе самой. Княжна Марья испуганно смотрела на нее, чувствуя, что речь была предисловием чего-то. Она ждала сущности дела. -- Ваше положение вдвойне ужасно, милая княжна, -- сказала мадемуазель Бурьен. -- Я о себе не думаю, но вы... Ах, это ужасно! Зачем я взялась за это дело?.. Мадемуазель Бурьен заплакала. -- Коко? -- вскрикнула княжна Марья. -- Андрей? -- Нет, нет, успокойтесь, но вы знаете, что мы в опасности, что мы окружены, что французы нынче-завтра будут здесь. -- А, -- успокоенно сказала княжна Марья. -- Мы завтра поедем. -- Но, я боюсь, это поздно. Я даже уверена, что это поздно, -- сказала мадемуазель Бурьен. -- Вот, -- и она, достав из ридикюля, показала княжне Марье объявление на нерусской необыкновенной бумаге французского генерала Рамо о том, чтобы жители не покидали своих домов, что им оказано будет должное покровительство французских властей. Княжна Марья, не дочтя, остановила свои глаза на мадемуазель Бурьен. Молчание продолжалось около минуты. -- Так что вы хотите, чтоб я... -- заговорила, вспыхнув, княжна Марья, вставая и своими тяжелыми шагами подходя к мадемуазель Бурьен, -- чтоб я приняла в этот дом французов, чтоб я... Нет, уйдите, ах, уйдите, ради бога. -- Княжна, я для вас говорю, верьте. -- Дуняша! -- закричала княжна. -- Уйдите. Дуняша, румяная русая девушка, двумя годами моложе княжны, ее крестница, вбежала в комнату. Мадемуазель Бурьен все говорила, что это трудно, но что больше делать нечего, что она просит простить, что она знала... -- Дуняша, она не хочет уйти. Я пойду к тебе. -- И княжна Марья вышла из комнаты и захлопнула за собой дверь. Дуняша, няня и все девушки ничего не могли сказать о том, в какой мере справедливо было то, что объявила мадемуазель Бурьен. Алпатыч не возвращался. Княжна Марья, возвратившись в свою комнату, из которой ушла мадемуазель Бурьен, с высохшими, блестящими глазами ходила по комнате. Потребованный ею Дронушка вошел в комнату и с выражением тупого недоверия твердо стал у притолоки. -- Дронушка! -- сказала княжна Марья, видевшая в нем несомненного друга, того самого Дрона, который из Вязьмы привозил и с улыбкой подавал ей всегда свои особенные пряники. -- Дронушка, правда ли мне говорят, что мне и уехать нельзя? -- Отчего же не ехать? -- вдруг с доброй усмешкой сказал Дронушка. -- Говорят, опасно от французов. -- Пустое, ваше сиятельство. -- Ты со мной поезжай, пожалуйста, Дронушка, завтра. -- Слушаю-с. Только подводы приказывали Яков Алпатыч к завтрашнему дню, то никак невозможно, ваше сиятельство, -- все с той же доброй улыбкой сказал Дрон. Эта добрая улыбка невольно выходила ему на уста в то время, как он смотрел и говорил с княжной, которую Функе первым секретарем в Вену? C'est un pauvre sire, ce baron, ce qu'il parat. 13 -- Князь Василий желал определить сына на это место, которое через императрицу Марию Феодоровну старались доставить барону. Анна Павловна почти закрыла глаза в знак того, что ни она, ни кто другой не могут судить про то, что угодно или нравится императрице. -- Monsieur le baron de Funke a t recommand l'impratrice-mre par sa soeur, 14 -- только сказала она грустным, сухим тоном. В то время, как Анна Павловна назвала императрицу, лицо ее вдруг представило глубокое и искреннее выражение преданности и уважения, соединенное с грустью, что с ней бывало каждый раз, когда она в разговоре упоминала о своей высокой покровительнице. Она сказала, что ее величество изволила оказать барону Функе beaucoup d'estime, 15 и опять взгляд ее подернулся грустью. Князь равнодушно замолк. Анна Павловна, с свойственною ей придворною и женскою ловкостью и быстротою такта, захотела и щелконуть князя за то, что он дерзнул так отозваться о лице, рекомендованном императрице, и в то же время утешить его. -- Mais propos de votre famille,16 -- сказала она, -- знаете ли, что ваша дочь с тех пор, как выезжает, fait les dlices de tout le monde. On la trouve belle, comme le jour. 17 Князь наклонился в знак уважения и признательности. -- Я часто думаю, -- продолжала Анна Павловна после минутного молчания, подвигаясь к князю и ласково улыбаясь ему, как будто выказывая этим, что политические и светские разговоры кончены и теперь начинается задушевный, -- я часто думаю, как иногда несправедливо распределяется счастие жизни. За что вам судьба дала таких двух славных детей (исключая Анатоля, вашего меньшого, я его не люблю, -- вставила она безапелляционно, приподняв брови) -- таких прелестных детей? А вы, право, менее всех цените их и потому их не стоите. И она улыбнулась своею восторженною улыбкой. -- Que voulez-vous? Lafater aurait dit que je n'ai pas la bosse de la paterienit, 18 -- сказал князь. -- Перестаньте шутить. Я хотела серьезно поговорить с вами. Знаете, я недовольна вашим меньшим сыном. Между нами будь сказано (лицо ее приняло грустное выражение), о нем говорили у ее величества и жалеют вас... Князь не отвечал, но она молча, значительно глядя на него, ждала ответа. Князь Василий поморщился. -- Что вы хотите, чтоб я делал! -- сказал он наконец. -- Вы знаете, я сделал для их воспитания все, что может отец, и оба вышли des imbciles.19 Ипполит, по крайней мере, покойный дурак, а Анатоль -- беспокойный. Вот одно различие, -- сказал он, улыбаясь более неестественно и одушевленно, чем обыкновенно, и при этом особенно резко выказывая в сложившихся около его рта морщинах что-то неожиданно-грубое и неприятное. -- И зачем родятся дети у таких людей, как вы? Ежели бы вы не были отец, я бы ни в чем не могла упрекнуть вас, -- сказала Анна Павловна, задумчиво поднимая глаза. -- Je suis votre 20 верный раб, et vous seule je puis l'avouer. Мои дети -- ce sont les entraves de mon existence. 21 Это мой крест. Я так себе объясняю. Que voulez-vous?... 22 -- Он помолчал, выражая жестом свою покорность жестокой судьбе. Анна Павловна задумалась. -- Вы никогда не думали о том, чтобы женить вашего блудного сына Анатоля? Говорят, -- сказала она, -- что старые девицы ont la manie des Marieiages. 23 Я еще не чувствую за собою этой слабости, но у меня есть одна petite personne, 24 которая очень несчастлива с отцом, une parente nous, une princesse 25 Болконская. -- Князь Вас. -- Вы никогда не думали о том, чтобы женить вашего блудного сына Анатоля? Говорят, -- сказала она, -- что старые девицы ont la manie des Marieiages. 23 Я еще не чувствую за собою этой слабости, но у меня есть одна petite personne, 24 которая очень несчастлива с отцом, une parente nous, une princesse 25 Болконская. -- Князь Василий не отвечал, хотя с свойственною светским людям быстротой соображения и памяти показал движением головы, что он принял к соображению эти сведения. -- Нет, вы знаете ли, что этот Анатоль мне стоит 40 000 в год, -- к английского посланника? Нынче середа. Мне надо показаться там, -- сказал князь. -- Дочь заедет за мной и повезет меня. -- Я думала, что нынешний праздник отменен. Je vous avoue que toutes ces ftes et tous ces feux d'artifice commencent devenir insipides. 6 -- Ежели бы знали, что вы этого хотите, праздник бы отменили, -- сказал князь, по привычке, как заведенные часы, говоря вещи, которым он и не хотел, чтобы верили. -- Ne me tourmentez pas. Eh bien, qu'a-t-on dcid par rapport la dpche de Novosiizoff? Vous savez tout. 7 -- Как вам сказать? -- сказал князь холодным, скучающим тоном. -- Qu'a-t-on dcid? On a dcid que Buonaparte a brl ses vaisseaux, et je crois que nous sommes en train de brler les ntres. 8 -- Князь Василий говорил всегда лениво, как актер говорит роль старой пиесы. Анна Павловна Шерер, напротив, несмотря на свои сорок лет, была преисполнена оживления и порывов. Быть энтузиасткой сделалось ее общественным положением, и иногда, когда ей даже того не хотелось, она, чтобы не обмануть ожиданий людей, знавших ее, делалась энтузиасткой. Сдержанная улыбка, игравшая постоянно на лице Анны Павловны, хотя и не шла к ее отжившим чертам, выражала, как у избалованных детей, постоянное сознание своего милого недостатка, от которого она не хочет, не может и не находит нужным исправляться. В середине разговора про политические действия Анна Павловна разгорячилась. -- Ах, не говорите мне про Австрию! Я ничего не понимаю, может быть, но Австрия никогда не хотела и не хочет войны. Она предает нас. Россия одна должна быть спасительницей Европы. Наш благодетель знает свое высокое призвание и будет верен ему. Вот одно, во что я верю. Нашему доброму и чудному государю предстоит величайшая роль в мире, и он так добродетелен и хорош, что Бог не оставит его, и он исполнит свое призвание задавить гидру революции, которая теперь еще ужаснее в лице этого убийцы и злодея. Мы одни должны искупить кровь праведника... На кого нам надеяться, я вас спрашиваю?... Англия с своим коммерческим духом не поймет и не может понять всю высоту души императора Александра. Она отказалась очистить Мальту. Она хочет видеть, ищет заднюю мысль наших действий. Что они сказали Новосильцову?... Ничего. Они не поняли, они не могут понять самоотвержения нашего императора, который ничего не хочет для себя и всё хочет для блага мира. И что они обещали? Ничего. И что обещали, и того не будет! Пруссия уж объявила, что Бонапарте непобедим и что вся Европа ничего не может против него... И я не верю ни в одном слове ни Гарденбергу, ни Гаугвицу. Cette fameuse neutralit prussienne, ce n'est qu'un pige. 9 Я верю в одного Бога и в высокую судьбу нашего милого императора. Он спасет Европу!... -- Она вдруг остановилась с улыбкою насмешки над своею горячностью. -- Я думаю, -- сказал князь улыбаясь, -- что ежели бы вас послали вместо нашего милого Винценгероде, вы бы взяли приступом согласие прусского короля. Вы так красноречивы. Вы дадите мне чаю? -- Сейчас. A propos, -- прибавила она, опять успокоиваясь, -- нынче у меня два очень интересные человека, le vicomte de MorteMariet, il est alli aux Montmorency par les Rohans, 10 одна из лучших фамилий Франции. Это один из хороших эмигрантов, из настоящих. И потом l'abb Morio: 11 вы знаете этот глубокий ум? Он был принят государем. Вы знаете? -- А! Я очень рад буду, -- сказал князь. -- Скажите, -- прибавил он, как будто только что вспомнив что-то и особенно-небрежно, тогда как то, о чем он спрашивал, было главною целью его посещения, -- правда, что l'impratrice-mre 12 желает нато и особенно-небрежно, тогда как то, о чем он спрашивал, было главною целью его посещения, -- правда, что l'impratrice-mre 12 желает назначения барона Функе первым секретарем в Вену? C'est un pauvre sire, ce baron, ce qu'il parat. 13 -- Князь Василий желал определить сына на это место, которое через императрицу Марию Феодоровну старались доставить барону. Анна Павловна почти закрыла глаза в знак того, что ни она, ни кто другой не могут судить про то, что угодно или нравится императрице. -- Monsieur le baron de Funke a t recommand l'impratrice-mre par sa soeur, 14 -- только сказала она грустным, сухим тоном. В то время, как Анна Павловна назвала императрицу, лицо ее вдруг представило глубокое и искреннее выражение преданности и уважения, соединенное с грустью, что с ней бывало каждый раз, когда она в разговоре упоминала о своей высокой покровительнице. Она сказала, что ее величество изволила оказать барону Функе beaucoup d'estime, 15 и опять взгляд ее подернулся грустью. Князь равнодушно замолк. Анна Павловна, с свойственною ей придворною и женскою ловкостью и быстротою такта, захотела и щелконуть князя за то, что он дерзнул так отозваться о лице, рекомендованном императрице, и в то же время утешить его. -- Mais propos de votre famille,16 -- сказала она, -- знаете ли, что ваша дочь с тех пор, как выезжает, fait les dlices de tout le monde. On la trouve belle, comme le jour. 17 Князь наклонился в знак уважения и признательности. -- Я часто думаю, -- продолжала Анна Павловна после минутного молчания, подвигаясь к князю и ласково улыбаясь ему, как будто выказывая этим, что политические и светские разговоры кончены и теперь начинается задушевный, -- я часто думаю, как иногда несправедливо распределяется счастие жизни. За что вам судьба дала таких двух славных детей (исключая Анатоля, вашего меньшого, я его не люблю, -- вставила она безапелляционно, приподняв брови) -- таких прелестных детей? А вы, право, менее всех цените их и потому их не стоите. И она улыбнулась своею восторженною улыбкой. -- Que voulez-vous? Lafater aurait dit que je n'ai pas la bosse de la paterienit, 18 -- сказал князь. -- Перестаньте шутить. Я хотела серьезно поговорить с вами. Знаете, я недовольна вашим меньшим сыном. Между нами будь сказано (лицо ее приняло грустное выражение), о нем говорили у ее величества и жалеют вас... Князь не отвечал, но она молча, значительно глядя на него, ждала ответа. Князь Василий поморщился. -- Что вы хотите, чтоб я делал! -- сказал он наконец. -- Вы знаете, я сделал для их воспитания все, что может отец, и оба вышли des imbciles.19 Ипполит, по крайней мере, покойный дурак, а Анатоль -- беспокойный. Вот одно различие, -- сказал он, улыбаясь более неестественно и одушевленно, чем обыкновенно, и при этом особенно резко выказывая в сложившихся около его рта морщинах что-то неожиданно-грубое и неприятное. -- И зачем родятся дети у таких людей, как вы? Ежели бы вы не были отец, я бы ни в чем не могла упрекнуть вас, -- сказала Анна Павловна, задумчиво поднимая глаза. -- Je suis votre 20 верный раб, et vous seule je puis l'avouer. Мои дети -- ce sont les entraves de mon existence. 21 Это мой крест. Я так себе объясняю. Que voulez-vous?... 22 -- Он помолчал, выражая жестом свою покорность жестокой судьбе. Анна Павловна задумалась. -- Вы никогда не думали о том, чтобы женить вашего блудного сына Анатоля? Говорят, -- сказала она, -- что старые девицы ont la manie des Marieiages. 23 Я еще не чувствую за собою этой слабости, но у меня есть одна petite personne, 24 которая очень несчастлива с отцом, une parente nous, une princesse 25 Болконская. -- Князь Василий не отвечал, хотя с свойственною светским людям быстротой соображения и памяти показал движением головы, что он принял к соображению эти сведения. -- Нет, вы знаете ли, что этот Анатоль мне стоит 40 000 в год, -- к английского посланника? Нынче середа. Мне надо показаться там, -- сказал князь. -- Дочь заедет за мной и повезет меня. -- Я думала, что нынешний праздник отменен. Je vous

А я вот горил что так и получиться!! Обращаться надо!!! от орудия, как над его головой раздался чуждый, незнакомый голос. -- Капитан Тушин! Капитан! Тушин испуганно оглянулся. Это был тот штаб-офицер, который выгнал его из Грунта. Он запыхавшимся голосом кричал ему: -- Что вы -- с ума сошли, милостивый государь?! Вам два раза приказано отступать, а вы... "Ну за что они меня?.." -- думал про себя Тушин, со страхом глядя на начальника. -- Я... ничего... -- проговорил он, приставляя два пальца к козырьку. -- Я... Но полковник не договорил всего, что хотел. Близко пролетевшее ядро заставило его, нырнув, согнуться на лошади. Он замолк и только что хотел сказать еще что-то, как еще ядро остановило его. Он поворотил лошадь и поскакал прочь. -- Отступать! Все отступать! -- прокричал он издалека. -- Не любишь! -- проговорил Тушин. Через минуту приехал адъютант с тем же приказанием. Это был князь Андрей. Первое, что он увидел, выезжая на то пространство, которое занимали пушки Тушина, была отпряженная лошадь с перебитою ногой, которая ржала около запряженных лошадей. Из ноги ее, как из ключа, лилась кровь. Между передками лежало несколько странных предметов. Это были убитые. На одного из них наехала лошадь князя Андрея, и он невольно увидел, что головы совсем не было, а кисть руки с полусогнутыми пальцами казалась живою. Одно ядро за другим пролетало над ним, в то время как он подъезжал. И он почувствовал, как нервическая дрожь пробежала по его спине. Он был нравственно и физически измучен. Но одна мысль о том, что он боится, снова подняла его. "Я не могу бояться". Он передал приказание и не уезжал с батареи. Он решил, что при себе снимет орудия с позиции и отведет их. Князь Андрей слез с лошади и вместе с Тушиным, шагая через тела, и под страшным огнем французов, занялся уборкой орудий. -- А то приезжало сейчас начальство, так скоро драло, -- сказал фейерверкер князю Андрею, -- не так, как ваше благородие Князь Андрей ничего не говорил с Тушиным. Они оба были так заняты, что, казалось, и не видали друг друга. Когда, надев уцелевшие из четырех два орудия на передки, они двинулись под гору (одна разбитая пушка и единорог были оставлены), князь Андрей подъехал к Тушину. -- Ну, до свидания, -- сказал князь Андрей, протягивая руку Тушину. -- Прощайте, голубчик, -- сказал Тушин со слезами на глазах. Князь Андрей пожал плечами и поехал прочь. -- Ну-ка, трубочку за это, -- сказал Тушин. Ветер стих, черные тучи низко нависли над местом сражения, сливаясь на горизонте с пороховым дымом. Становилось темно, и тем яснее обозначалось в двух местах зарево пожаров. Канонада стала слабее, но трескотня ружей сзади и справа слышалась еще чаще и ближе. Как только Тушин с своими орудиями, объезжая и наезжая на раненых, вышел из-под огня и спустился в овраг, его встретило начальство и адъютанты, в числе которых были и штаб-офицер, и Жерков, два раза посланный и ни разу не доехавший до батареи Тушина. Все они, перебивая один другого, отдавали и передавали приказания, как и куда идти, и делали ему упреки и замечания, зачем он так необдуманно действовал, долго не отступая. Тушин ничем не распоряжался и, молча, боясь говорить, потому что при каждом слове он готов был, сам не зная отчего, заплакать, ехал сзади на своей артиллерийской кляче. Хотя раненых велено было бросать, много из них тащилось за войсками и просилось на орудия. Тот самый пехотный офицер, который перед сражением читал о черкешенках, был с пулей в животе положен на лафет. Под горой бледный гусарский юнкер, одною рукой поддерживая другую, подошел к Тушину и попросился сесть. -- Капитан, ради бога, я контужен в руку, -- сказал он робко. -- Ради бога, я не могу идти. Ради бога. -- Видно было, что юнкер этот уже не раз просился где-нибудь сесть и везде получал отказы. Он просил нерешительным и жалким голосом. -- Прикажите посадить, ради бога... -- Посадите, посадите, -- сказал Тушин. -- Подложи шинель, ты, дядя. А где офицер раненый? -- Сложили, кончился, -- ответил кто-то. -- Посадите. Садитесь, милый, садитесь. Подстели шинель, Антонов. Юнкер был Ростов. Он держал одною рукой другую, был бледен, и нижняя челюсть тряслась от лихорадочной дрожи. Его посадили на то самое орудие, с которого сложили мертвого офицера. На подложенной шинели были кровь, в которой запачкались рейтузы и руки Ростова. -- Что, вы ранены, голубчик? -- сказал Тушин, подходя к орудию, на котором сидел Ростов. -- Нет, контужен. -- Отчего же кровь-то на станине? -- спросил Тушин. -- Это офицер, ваше благородие, окровянили, -- отвечал солдат-артиллерист, обтирая кровь рукавом шинели и как будто извиняясь за нечистоту, в которой находилось орудие. Насилу с помощью пехоты вывезли орудия в гору и, достигши деревни Гунтерсдорф, остановились. Стало уже так темно, что в десяти шагах нельзя было различить мундир солдата, и перестрелка стала стихать. Вдруг близко с правой стороны послышались опять крики и пальба. От выстрелов уже блестело в темноте. Это была последняя атака французов, на которую отвечали солдаты, засевшие в дома деревни. Опять все бросилось из деревни, но орудия Тушина не могли двинуться, и артиллеристы, Тушин и юнкер молча переглядывались, ожидая своей участи. Перестрелка стала стихать, и из боковой улицы высыпали оживленные говором солдаты. -- Цел, Петров? -- спрашивал один. -- Задали, брат, жару. Теперь не сунутся, -- говорил другой. -- Ничего не видать. Как они в своих-то зажарили! Не видать, темь, братцы. Нет ли напиться? Французы последний раз были отбиты. И опять в совершенном мраке орудия Тушина, как рамой окруженные гудевшей пехотой, двинулись куда-то вперед. В темноте как будто текла невидимая, мрачная река все в одном направлении, гудя шепотом, говором и звуками копыт и колес. В общем гуле из-за всех других звуков яснее всех были стоны и голоса раненых во мраке ночи. Их стоны, казалось, наполняли собой весь этот мрак, окружавший войска. Через несколько времени в движущейся толпе произошло волнение. Кто-то проехал со свитой на белой лошади и что-то сказал, проезжая. -- Что сказал? Куда теперь? Стоять, что ль? Благодарил, что ли? -- послышались жадные расспросы со всех сторон, и вся движущаяся масса стала напирать сама на себя (видно, передние остановились), и пронесся слух, что велено остановиться. Все остановились, как шли, на середине грязной дороги. Засветились огни, и слышнее стал говор. Капитан Тушин, распорядившись по роте, послал одного из солдат отыскивать перевязочный пункт или лекаря для юнкера, и сел у огня, разложенного на дороге солдатами. Ростов перетащился тоже к огню. Лихорадочная дрожь от боли, холода и сырости трясла все его тело. Сон непреодолимо клонил его, но он не мог заснуть от мучительной боли в нывшей и не находившей положения руке. Он то закрывал глаза, то взглядывал на огонь, казавшийся ему горячо-красным, то на сутуловатую, слабую фигурку Тушина, по-турецки сидевшего подле него. Большие, добрые и умные глаза Тушина устремлялись на него с таким сочувствием и состраданием, что ему жалко становилось Тушина. Он видел, что Тушин всею душой хотел и ничем не мог помочь ему. Со всех сторон слышны были шаги и говор проходивших, проезжавших и кругом размещавшейся пехоты, звуки голосов, шагов и переставляемых в грязи лошадиных копыт, ближний и дальний треск дров сливались в один колеблющийся гул. Теперь уже не текла, как прежде, во мраке невидимая река, а будто после бури укладывалось и трепетало мрачное море. Ростов бессмысленно смотрел и слушал, что происходило перед ним и во?круг него. Пехотный солдат подошел к костру, присел на корточки, всунул руки в огонь и отвернул лицо. -- Ничего, ваше благородие? -- сказал он, вопросительно обращаясь к Тушину. -- Вот отбился от роты, ваше благородие; сам не знаю где -- беда! Вместе с солдатом подошел к костру пехотный офицер с подвязанною щекой и, обращаясь к Тушину, просил приказать продвинуть крошечку орудия, чтобы провезти повозку. За ротным командиром набежали на костер два солдата. Они отчаянно ругались и дрались, выдергивая друг у друга какой-то сапог. -- Как же, ты поднял! Ишь ловок! -- кричал один хриплым голосом. Потом подошел худой, бледный солдат с шеей, обвязанной окро?вавленною подверткой, и сердитым голосом требовал воды у артиллеристов. -- Что ж, умирать что ли, как собаке? -- говорил он. Тушин велел дать ему воды. Потом подбежал веселый солдат, прося огоньку в пехоту. -- Огоньку горяченького в пехоту! Счастливо оставаться, землячки, благодарим за огонек, мы назад с процентой отдадим, -- говорил он, унося куда то в темноту краснеющуюся головешку. За этим солдатом четыре солдата, неся что-то тяжелое на шинели, прошли мимо костра. Один из них споткнулся. -- Ишь, черти, на дороге дрова положили, -- проворчал один. -- Кончился, что ж его носить? -- сказал еще один из них. -- Ну вас!Жерков, беспокойно оглядывавший всех, и князь Андрей, лениво и презрительно щурившийся. В избе стояло прислоненное к углу взятое французское знамя, и аудитор с наивным лицом щупал ткань знамени и, недоумевая, покачивал головой, может быть, оттого, что его и в самом деле интересовал вид знамени, а может быть, и оттого, что еестественно. -- Ну, как вам, капитан Тушин, не стыдно? -- продолжал штаб-офицер. -- Вам бы, кажется, как артиллеристу, надо пример показывать, а вы без сапог. Забьют тревогу, а вы без сапог очень хороши будете. (Штаб-офицер улыбнулся.) Извольте отправляться к своим местам, господа, все, все, -- прибавил он начальнически. Князь Андрей невольно улыбнулся, взглянув тоже на штабс-капитана Тушина. Молча и улыбаясь, Тушин переступал с босой ноги на ногу, вопросительно глядел большими умными и добрыми глазами то на князя Андрея, то на штаб-офицера. -- Солдаты говорят: разумши ловчее, -- сказал капитан Тушин, улыбаясь и робея, видимо, желая из своего неловкого положения перейти в шутливый тон; но еще он не договорил, как почувствовал, что шутка его не принята и не вышла. Он смутился. -- Извольте отправляться, -- сказал штаб-офицер, стараясь удержать серьезность. Князь Андрей еще раз взглянул на фигурку артиллериста. В ней было что-то особенное, совершенно не военное, несколько комическое, но чрезвычайно привлекательное. Штаб-офицер и князь Андрей сели на лошадей и поехали дальше. Выехав за деревню, беспрестанно обгоняя и встречая идущих солдат, офицеров разных команд, они увидали налево краснеющие свежею глиной вновь вскопанные, строящиеся укрепления. Несколько батальонов солдат в одних рубахах, несмотря на холодный ветер, как белые муравьи, копошились на этих укреплениях; из-за вала невидимо кем беспрестанно выкидывались лопаты красной глины. Они подъехали к укреплению, осмотрели его и поехали дальше. За самым укреплением наткнулись они на несколько десятков солдат, беспрестанно переменяющихся, сбегающих с укрепления. Они должны были зажать нос и тронуть лошадей рысью, чтобы выехать из этой отравленной атмосферы. -- Вот удовольствие лагеря, князь, -- сказал дежурный штаб-офицер. Они выехали на противоположную гору. С этой горы уже видны был Ответить Лелик 2011-12-08 11:34:22 Тут отзывы копируют старые!!! Разные люди пишут в одну минуту!!! Воры!! чия и участия просвечивало равнодушие и даже насмешка. -- Как можно быть здоровой... когда нравственно страдаешь? Разве можно оставаться спокойною в наше время, когда есть у человека чувство? -- сказала Анна Павловна. -- Вы весь вечер у меня, надеюсь? -- А праздник английского посланника? Нынче середа. Мне надо показаться там, -- сказал князь. -- Дочь заедет за мной и повезет меня. -- Я думала, что нынешний праздник отменен. Je vous avoue que toutes ces ftes et tous ces feux d'artifice commencent devenir insipides. 6 -- Ежели бы знали, что вы этого хотите, праздник бы отменили, -- сказал князь, по привычке, как заведенные часы, говоря вещи, которым он и не хотел, чтобы верили. -- Ne me tourmentez pas. Eh bien, qu'a-t-on dcid par rapport la dpche de Novosiizoff? Vous savez tout. 7 -- Как вам сказать? -- сказал князь холодным, скучающим тоном. -- Qu'a-t-on dcid? On a dcid que Buonaparte a brl ses vaisseaux, et je crois que nous sommes en train de brler les ntres. 8 -- Князь Василий говорил всегда лениво, как актер говорит роль старой пиесы. Анна Павловна Шерер, напротив, несмотря на свои сорок лет, была преисполнена оживления и порывов. Быть энтузиасткой сделалось ее общественным положением, и иногда, когда ей даже того не хотелось, она, чтобы не обмануть ожиданий людей, знавших ее, делалась энтузиасткой. Сдержанная улыбка, игравшая постоянно на лице Анны Павловны, хотя и не шла к ее отжившим чертам, выражала, как у избалованных детей, постоянное сознание своего милого недостатка, от которого она не хочет, не может и не находит нужным исправляться. В середине разговора про политические действия Анна Павловна разгорячилась. -- Ах, не говорите мне про Австрию! Я ничего не понимаю, может быть, но Австрия никогда не хотела и не хочет войны. Она предает нас. Россия одна должна быть спасительницей Европы. Наш благодетель знает свое высокое призвание и будет верен ему. Вот одно, во что я верю. Нашему доброму и чудному государю предстоит величайшая роль в мире, и он так добродетелен и хорош, что Бог не оставит его, и он исполнит свое призвание задавить гидру революции, которая теперь еще ужаснее в лице этого убийцы и злодея. Мы одни должны искупить кровь праведника... На кого нам надеяться, я вас спрашиваю?... Англия с своим коммерческим духом не поймет и не может понять всю высоту души императора Александра. Она отказалась очистить Мальту. Она хочет видеть, ищет заднюю мысль наших действий. Что они сказали Новосильцову?... Ничего. Они не поняли, они не могут понять самоотвержения нашего императора, который ничего не хочет для себя и всё хочет для блага мира. И что они обещали? Ничего. И что обещали, и того не будет! Пруссия уж объявила, что Бонапарте непобедим и что вся Европа ничего не может против него... И я не верю ни в одном слове ни Гарденбергу, ни Гаугвицу. Cette fameuse neutralit prussienne, ce n'est qu'un pige. 9 Я верю в одного Бога и в высокую судьбу нашего милого императора. Он спасет Европу!... -- Она вдруг остановилась с улыбкою насмешки над своею горячностью. -- Я думаю, -- сказал князь улыбаясь, -- что ежели бы вас послали вместо нашего милого Винценгероде, вы бы взяли приступом согласие прусского короля. Вы так красноречивы. Вы дадите мне чаю? -- Сейчас. A propos, -- прибавила она, опять успокоиваясь, -- нынче у меня два очень интересные человека, le vicomte de MorteMariet, il est alli aux Montmorency par les Rohans, 10 одна из лучших фамилий Франции. Это один из хороших эмигрантов, из настоящих. И потом l'abb Morio: 11 вы знаете этот глубокий ум? Он был принят государем. Вы знаете? -- А! Я очень рад буду, -- сказал князь. -- Скажите, -- прибавил он, как будто только что вспомнив что-то и особенно-небрежно, тогда как то, о чем он спрашивал, было главною целью его посещения, -- правда, что l'impratrice-mre 12 желает назначения барона Функе первым секретарем в Вену? C'est un pauvre sire, ce baron, ce qu'il parat. 13 -- Кн

А я вот не могу понять что мне выбрать полы или стяжку вместо нормального пола?? опять усиливавшейся ружейной перестрелки под горою представлялся ему чьим-то дыханием. Он прислушивался к затиханию и разгоранию этих звуков. "Ишь задышала опять, задышала", -- говорил он про себя. Сам он представлялся себе огромного роста, мощным мужчиной, который обеими руками швыряет французам ядра. -- Ну, Матвевна, матушка, не выдавай! -- говорил он, отходя от орудия, как над его головой раздался чуждый, незнакомый голос. -- Капитан Тушин! Капитан! Тушин испуганно оглянулся. Это был тот штаб-офицер, который выгнал его из Грунта. Он запыхавшимся голосом кричал ему: -- Что вы -- с ума сошли, милостивый государь?! Вам два раза приказано отступать, а вы... "Ну за что они меня?.." -- думал про себя Тушин, со страхом глядя на начальника. -- Я... ничего... -- проговорил он, приставляя два пальца к козырьку. -- Я... Но полковник не договорил всего, что хотел. Близко пролетевшее ядро заставило его, нырнув, согнуться на лошади. Он замолк и только что хотел сказать еще что-то, как еще ядро остановило его. Он поворотил лошадь и поскакал прочь. -- Отступать! Все отступать! -- прокричал он издалека. -- Не любишь! -- проговорил Тушин. Через минуту приехал адъютант с тем же приказанием. Это был князь Андрей. Первое, что он увидел, выезжая на то пространство, которое занимали пушки Тушина, была отпряженная лошадь с перебитою ногой, которая ржала около запряженных лошадей. Из ноги ее, как из ключа, лилась кровь. Между передками лежало несколько странных предметов. Это были убитые. На одного из них наехала лошадь князя Андрея, и он невольно увидел, что головы совсем не было, а кисть руки с полусогнутыми пальцами казалась живою. Одно ядро за другим пролетало над ним, в то время как он подъезжал. И он почувствовал, как нервическая дрожь пробежала по его спине. Он был нравственно и физически измучен. Но одна мысль о том, что он боится, снова подняла его. "Я не могу бояться". Он передал приказание и не уезжал с батареи. Он решил, что при себе снимет орудия с позиции и отведет их. Князь Андрей слез с лошади и вместе с Тушиным, шагая через тела, и под страшным огнем французов, занялся уборкой орудий. -- А то приезжало сейчас начальство, так скоро драло, -- сказал фейерверкер князю Андрею, -- не так, как ваше благородие Князь Андрей ничего не говорил с Тушиным. Они оба были так заняты, что, казалось, и не видали друг друга. Когда, надев уцелевшие из четырех два орудия на передки, они двинулись под гору (одна разбитая пушка и единорог были оставлены), князь Андрей подъехал к Тушину. -- Ну, до свидания, -- сказал князь Андрей, протягивая руку Тушину. -- Прощайте, голубчик, -- сказал Тушин со слезами на глазах. Князь Андрей пожал плечами и поехал прочь. -- Ну-ка, трубочку за это, -- сказал Тушин. Ветер стих, черные тучи низко нависли над местом сражения, сливаясь на горизонте с пороховым дымом. Становилось темно, и тем яснее обозначалось в двух местах зарево пожаров. Канонада стала слабее, но трескотня ружей сзади и справа слышалась еще чаще и ближе. Как только Тушин с своими орудиями, объезжая и наезжая на раненых, вышел из-под огня и спустился в овраг, его встретило начальство и адъютанты, в числе которых были и штаб-офицер, и Жерков, два раза посланный и ни разу не доехавший до батареи Тушина. Все они, перебивая один другого, отдавали и передавали приказания, как и куда идти, и делали ему упреки и замечания, зачем он так необдуманно действовал, долго не отступая. Тушин ничем не распоряжался и, молча, боясь говорить, потому что при каждом слове он готов был, сам не зная отчего, заплакать, ехал сзади на своей артиллерийской кляче. Хотя раненых велено было бросать, много из них тащилось за войсками и просилось на орудия. Тот самый пехотный офицер, который перед сражением читал о черкешенках, был с пулей в животе положен на лафет. Под горой бледный гусарский юнкер, одною рукой поддерживая другую, подошел к Тушину и попросился сесть. -- Капитан, ради бога, я контужен в руку, -- сказал он робко. -- Ради бога, я не могу идти. Ради бога. -- Видно было, что юнкер этот уже не раз просился где-нибудь сесть и везде получал отказы. Он просил нерешительным и жалким голосом. -- Прикажите посадить, ради бога... -- Посадите, посадите, -- сказал Тушин. -- Подложи шинель, ты, дядя. А где офицер раненый? -- Сложили, кончился, -- ответил кто-то. -- Посадите. Садитесь, милый, садитесь. Подстели шинель, Антонов. Юнкер был Ростов. Он держал одною рукой другую, был бледен, и нижняя челюсть тряслась от лихорадочной дрожи. Его посадили на то самое орудие, с которого сложили мертвого офицера. На подложенной шинели были кровь, в которой запачкались рейтузы и руки Ростова. -- Что, вы ранены, голубчик? -- сказал Тушин, подходя к орудию, на котором сидел Ростов. -- Нет, контужен. -- Отчего же кровь-то на станине? -- спросил Тушин. -- Это офицер, ваше благородие, окровянили, -- отвечал солдат-артиллерист, обтирая кровь рукавом шинели и как будто извиняясь за нечистоту, в которой находилось орудие. Насилу с помощью пехоты вывезли орудия в гору и, достигши деревни Гунтерсдорф, остановились. Стало уже так темно, что в десяти шагах нельзя было различить мундир солдата, и перестрелка стала стихать. Вдруг близко с правой стороны послышались опять крики и пальба. От выстрелов уже блестело в темноте. Это была последняя атака французов, на которую отвечали солдаты, засевшие в дома деревни. Опять все бросилось из деревни, но орудия Тушина не могли двинуться, и артиллеристы, Тушин и юнкер молча переглядывались, ожидая своей участи. Перестрелка стала стихать, и из боковой улицы высыпали оживленные говором солдаты. -- Цел, Петров? -- спрашивал один. -- Задали, брат, жару. Теперь не сунутся, -- говорил другой. -- Ничего не видать. Как они в своих-то зажарили! Не видать, темь, братцы. Нет ли напиться? Французы последний раз были отбиты. И опять в совершенном мраке орудия Тушина, как рамой окруженные гудевшей пехотой, двинулись куда-то вперед. В темноте как будто текла невидимая, мрачная река все в одном направлении, гудя шепотом, говором и звуками копыт и колес. В общем гуле из-за всех других звуков яснее всех были стоны и голоса раненых во мраке ночи. Их стоны, казалось, наполняли собой весь этот мрак, окружавший войска. Через несколько времени в движущейся толпе произошло волнение. Кто-то проехал со свитой на белой лошади и что-то сказал, проезжая. -- Что сказал? Куда теперь? Стоять, что ль? Благодарил, что ли? -- послышались жадные расспросы со всех сторон, и вся движущаяся масса стала напирать сама на себя (видно, передние остановились), и пронесся слух, что велено остановиться. Все остановились, как шли, на середине грязной дороги. Засветились огни, и слышнее стал говор. Капитан Тушин, распорядившись по роте, послал одного из солдат отыскивать перевязочный пункт или лекаря для юнкера, и сел у огня, разложенного на дороге солдатами. Ростов перетащился тоже к огню. Лихорадочная дрожь от боли, холода и сырости трясла все его тело. Сон непреодолимо клонил его, но он не мог заснуть от мучительной боли в нывшей и не находившей положения руке. Он то закрывал глаза, то взглядывал на огонь, казавшийся ему горячо-красным, то на сутуловатую, слабую фигурку Тушина, по-турецки сидевшего подле него. Большие, добрые и умные глаза Тушина устремлялись на него с таким сочувствием и состраданием, что ему жалко становилось Тушина. Он видел, что Тушин всею душой хотел и ничем не мог помочь ему. Со всех сторон слышны были шаги и говор проходивших, проезжавших и кругом размещавшейся пехоты, звуки голосов, шагов и переставляемых в грязи лошадиных копыт, ближний и дальний треск дров сливались в один колеблющийся гул. Теперь уже не текла, как прежде, во мраке невидимая река, а будто после бури укладывалось и трепетало мрачное море. Ростов бессмысленно смотрел и слушал, что происходило перед ним и во?круг него. Пехотный солдат подошел к костру, присел на корточки, всунул руки в огонь и отвернул лицо. -- Ничего, ваше благородие? -- сказал он, вопросительно обращаясь к Тушину. -- Вот отбился от роты, ваше благородие; сам не знаю где -- беда! Вместе с солдатом подошел к костру пехотный офицер с подвязанною щекой и, обращаясь к Тушину, просил приказать продвинуть крошечку орудия, чтобы провезти повозку. За ротным командиром набежали на костер два солдата. Они отчаянно ругались и дрались, выдергивая друг у друга какой-то сапог. -- Как же, ты поднял! Ишь ловок! -- кричал один хриплым голосом. Потом подошел худой, бледный солдат с шеей, обвязанной окро?вавленною подверткой, и сердитым голосом требовал воды у артиллеристов. -- Что ж, умирать что ли, как собаке? -- говорил он. Тушин велел дать ему воды. Потом подбежал веселый солдат, прося огоньку в пехоту. -- Огоньку горяченького в пехоту! Счастливо оставаться, землячки, благодарим за огонек, мы назад с процентой отдадим, -- говорил он, унося куда то в темноту краснеющуюся головешку. За этим солдатом четыре солдата, неся что-то тяжелое на шинели, прошли мимо костра. Один из них споткнулся. -- Ишь, черти, на дороге дрова положили, -- проворчал один. -- Кончился, что ж его носить? -- сказал еще один из них. -- Ну вас!Жерков, беспокойно оглядывавший всех, и князь Андрей, лениво и презрительно щурившийся. В избе стояло прислоненное к углу взятое французское знамя, и аудитор с наивным лицом щупал ткань знамени и, недоумевая, покачивал головой, может быть, оттого, что его и в самом деле интересовал вид знамени, а может быть, и оттого, что еестественно. -- Ну, как вам, капитан Тушин, не стыдно? -- продолжал штаб-офицер. -- Вам бы, кажется, как артиллеристу, надо пример показывать, а вы без сапог. Забьют тревогу, а вы без сапог очень хороши будете. (Штаб-офицер улыбнулся.) Извольте отправляться к своим местам, господа, все, все, -- прибавил он начальнически. Князь Андрей невольно улыбнулся, взглянув тоже на штабс-капитана Тушина. Молча и улыбаясь, Тушин переступал с босой ноги на ногу, вопросительно глядел большими умными и добрыми глазами то на князя Андрея, то на штаб-офицера. -- Солдаты говорят: разумши ловчее, -- сказал капитан Тушин, улыбаясь и робея, видимо, желая из своего неловкого положения перейти в шутливый тон; но еще он не договорил, как почувствовал, что шутка его не принята и не вышла. Он смутился. -- Извольте отправляться, -- сказал штаб-офицер, стараясь удержать серьезность. Князь Андрей еще раз взглянул на фигурку артиллериста. В ней было что-то особенное, совершенно не военное, несколько комическое, но чрезвычайно привлекательное. Штаб-офицер и князь Андрей сели на лошадей и поехали дальше. Выехав за деревню, беспрестанно обгоняя и встречая идущих солдат, офицеров разных команд, они увидали налево краснеющие свежею глиной вновь вскопанные, строящиеся укрепления. Несколько батальонов солдат в одних рубахах, несмотря на холодный ветер, как белые муравьи, копошились на этих укреплениях; из-за вала невидимо кем беспрестанно выкидывались лопаты красной глины. Они подъехали к укреплению, осмотрели его и поехали дальше. За самым укреплением наткнулись они на несколько десятков солдат, беспрестанно переменяющихся, сбегающих с укрепления. Они должны были зажать нос и тронуть лошадей рысью, чтобы выехать из этой отравленной атмосферы. -- Вот удовольствие лагеря, князь, -- сказал дежурный штаб-офицер. Они выехали на противоположную гору. С этой горы уже видны был Ответить Лелик 2011-12-08 11:34:22 Тут отзывы копируют старые!!! Разные люди пишут в одну минуту!!! Воры!! чия и участия просвечивало равнодушие и даже насмешка. -- Как можно быть здоровой... когда нравственно страдаешь? Разве можно оставаться спокойною в наше время, когда есть у человека чувство? -- сказала Анна Павловна. -- Вы весь вечер у меня, надеюсь? -- А праздник английского посланника? Нынче середа. Мне надо показаться там, -- сказал князь. -- Дочь заедет за мной и повезет меня. -- Я думала, что нынешний праздник отменен. Je vous avoue que toutes ces ftes et tous ces feux d'artifice commencent devenir insipides. 6 -- Ежели бы знали, что вы этого хотите, праздник бы отменили, -- сказал князь, по привычке, как заведенные часы, говоря вещи, которым он и не хотел, чтобы верили. -- Ne me tourmentez pas. Eh bien, qu'a-t-on dcid par rapport la dpche de Novosiizoff? Vous savez tout. 7 -- Как вам сказать? -- сказал князь холодным, скучающим тоном. -- Qu'a-t-on dcid? On a dcid que Buonaparte a brl ses vaisseaux, et je crois que nous sommes en train de brler les ntres. 8 -- Князь Василий говорил всегда лениво, как актер говорит роль старой пиесы. Анна Павловна Шерер, напротив, несмотря на свои сорок лет, была преисполнена оживления и порывов. Быть энтузиасткой сделалось ее общественным положением, и иногда, когда ей даже того не хотелось, она, чтобы не обмануть ожиданий людей, знавших ее, делалась энтузиасткой. Сдержанная улыбка, игравшая постоянно на лице Анны Павловны, хотя и не шла к ее отжившим чертам, выражала, как у избалованных детей, постоянное сознание своего милого недостатка, от которого она не хочет, не может и не находит нужным исправляться. В середине разговора про политические действия Анна Павловна разгорячилась. -- Ах, не говорите мне про Австрию! Я ничего не понимаю, может быть, но Австрия никогда не хотела и не хочет войны. Она предает нас. Россия одна должна быть спасительницей Европы. Наш благодетель знает свое высокое призвание и будет верен ему. Вот одно, во что я верю. Нашему доброму и чудному государю предстоит величайшая роль в мире, и он так добродетелен и хорош, что Бог не оставит его, и он исполнит свое призвание задавить гидру революции, которая теперь еще ужаснее в лице этого убийцы и злодея. Мы одни должны искупить кровь праведника... На кого нам надеяться, я вас спрашиваю?... Англия с своим коммерческим духом не поймет и не может понять всю высоту души императора Александра. Она отказалась очистить Мальту. Она хочет видеть, ищет заднюю мысль наших действий. Что они сказали Новосильцову?... Ничего. Они не поняли, они не могут понять самоотвержения нашего императора, который ничего не хочет для себя и всё хочет для блага мира. И что они обещали? Ничего. И что обещали, и того не будет! Пруссия уж объявила, что Бонапарте непобедим и что вся Европа ничего не может против него... И я не верю ни в одном слове ни Гарденбергу, ни Гаугвицу. Cette fameuse neutralit prussienne, ce n'est qu'un pige. 9 Я верю в одного Бога и в высокую судьбу нашего милого императора. Он спасет Европу!... -- Она вдруг остановилась с улыбкою насмешки над своею горячностью. -- Я думаю, -- сказал князь улыбаясь, -- что ежели бы вас послали вместо нашего милого Винценгероде, вы бы взяли приступом согласие прусского короля. Вы так красноречивы. Вы дадите мне чаю? -- Сейчас. A propos, -- прибавила она, опять успокоиваясь, -- нынче у меня два очень интересные человека, le vicomte de MorteMariet, il est alli aux Montmorency par les Rohans, 10 одна из лучших фамилий Франции. Это один из хороших эмигрантов, из настоящих. И потом l'abb Morio: 11 вы знаете этот глубокий ум? Он был принят государем. Вы знаете? -- А! Я очень рад буду, -- сказал князь. -- Скажите, -- прибавил он, как будто только что вспомнив что-то и особенно-небрежно, тогда как то, о чем он спрашивал, было главною целью его посещения, -- правда, что l'impratrice-mre 12 желает назначения барона Функе первым секретарем в Вену? C'est un pauvre sire, ce baron, ce qu'il parat. 13 -- Князь Василий желал определить сына на это место, которое через императрицу Марию Феодоровну старались доставить барону. Анна Павловна почти закрыла глаза в знак того, что ни она, ни кто другой не могут судить про то, что угодно или нравится императрице. -- Monsieur le baron de Funke a t recommand l'impratrice-mre par sa soeur, 14 -- только сказала она грустным, сухим тоном. В то время, как Анна Павловна назвала императрицу, лицо ее вдруг представило глубокое и искреннее выражение преданности и уважения, соединенное с груст

се очень понравилось и устроило, претензий по качеству нету! Все просто супер! Солдат вошел в круг в шинели внакидку с мотавшимися на ней орденами, держа руки в карманах, и прошелся по кругу шагом, чуть встряхивая плечами и щуря глаз. Он оглянулся и попал глазами на проезжавших адъютантов. Ему, видно, было все равно, на кого бы он ни смотрел, хотя выражение взгляда его, казалось, имело в виду какого-то одного приятеля, с кем он этим взглядом вспоминал штуку. Он остановился посередине и вдруг повернулся, вспрыгнул на корточки, сделал два раза ногами, поднялся, перевернулся и, не останавливаясь и отталкивая останавливающих, вышел вон из круга. -- Ну вас совсем! Пущай молодые ребята пляшут. Пойти ружье почистить, -- сказал он. Все, что он видел, врезывалось в память князя Андрея. У драгун штаб-офицер зашел к полковому командиру, и князь Андрей один поехал по фронту. Цепь наша и неприятельская стояли на левом и правом фланге далеко друг от друга, но в середине, в том месте, где утром проезжали парламентеры, цепи сошлись так близко, что могли видеть лица друг друга и переговариваться между собою. Кроме солдат, занимавших цепь в этом месте, с той и с другой стороны стояло много любопытных, которые, посмеиваясь, разглядывали странных и чуждых для них неприятелей. С раннего утра, несмотря на запрещение подходить к цепи, начальники не могли отбиться от любопытных. Солдаты, стоявшие в цепи, как люди, показывающие что-нибудь редкое, уж не смотрели на французов, а делали свои наблюдения над приходящими и, скучая, дожидались смены. Князь Андрей остановился рассматривать французов. -- Глянь-ка, глянь, -- говорил один солдат товарищу, указывая на русского мушкетера-солдата, который с офицером подошел к цепи и что-то часто и горячо говорил с французским гренадером. -- Вишь, лопочет как ловко! Аж хранцуз-то за ним не поспевает. Ну-ка, ты, Сидоров!.. -- Погоди, послухай. Ишь, ловко! -- отвечал Сидоров, считавшийся мастером говорить по-французски. Солдат, на кого указывали смеявшиеся, был Долохов. Князь Андрей узнал его и прислушался к его разговору. Долохов вместе с своим ротным пришел в цепь с левого фланга, на котором стоял их полк. -- Ну, еще, еще! -- с наивно радостным и степенным лицом подстрекал Брыков, нагибаясь вперед и стараясь не проронить ни одного непонятного для него слова. -- Пожалуйста, почаще. Что он? Долохов не отвечал ротному, он был вовлечен в горячий спор с французским гренадером. Они говорили, как и должно было быть, о кампании. Француз доказывал, смешивая австрийцев с русскими, что русские сдались и бежали от самого Ульма; Долохов, как и всегда, говорил с излишним и несколько напыщенным жаром. Он доказывал, что русские не сдались, а отступали. А где захотели стоять, там разбили французов, как под Кремсом. -- Здесь велят прогнать вас, и прогоним, -- говорил Долохов. -- Только старайтесь, чтобы вас не забрали со всеми вашими казаками, -- сказал гренадер-француз. Зрители и слушатели французы засмеялись. -- Вас заставят плясать, как при Суворове вы плясали. -- Что он там поет? -- спросил один француз. -- Древняя история, -- сказал другой, догадавшись, что дело шло о прежних войнах. -- Император покажет этому вашему Сувара да и другим. -- Бонапарте... -- начал было Долохов, но француз перебил его. -- Нет Бонапарте, есть император! -- сердито крикнул он. -- Черт его дери!.. И Долохов по-русски, грубо, по-солдатски, обругался и, вскинув ружье, отошел прочь. -- Пойдемте, Иван Лукич, -- сказал он ротному. -- Вот так по-хранцузски, -- заговорили солдаты в цепи. -- Ну-ка ты, Сидоров! Сидоров подмигнул и, обращаясь к французам, начал часто, часто лопотать непонятные слова: -- Кари, мала, мусю, поскавили, мутер, каска, мущить, -- лопотал он, стараясь придавать выразительные интонации своему говору. -- Го-го-го! ха-ха-ха-ха! Ух! Ух! -- раздался между солдатами грохот такого здорового и веселого хохота, невольно через цепь сообщившегося и французам, что после этого, казалось, нужно было поскорее разрядить ружья, взорвать заряды и разойтись поскорее всем по домам. Но ружья остались заряжены, бойницы в домах и укреплениях так же грозно смотрели вперед, и так же, как прежде, остались друг против друга обращенные, снятые с передков пушки. "Что же это? я не подвигаюсь? Я упал, я убит..." -- в одно мгновение спросил и ответил Николай. Он был уже один посреди поля. Вместо двигавшихся лошадей и гусарских спин он видел во?круг себя неподвижную землю и жнивье. Теплая кровь была под ним. "Нет, я ранен, а лошадь убита". Грачик поднялся было на передние ноги, но упал, придавил седоку ногу. Из головы лошади текла кровь. Лошадь билась, не могла встать. Николай хотел подняться и упал тоже. Шашка зацепилась за седло. Где были наши, где были французы, он не знал. Никого не было кругом. Высвободив ногу, он поднялся. "Где, с какой стороны была теперь та черта, которая так резко отделяла два войска?" Он спрашивал себя и не мог ответить. "Уже не дурное ли что-нибудь случилось со мной? Бывают ли такие случаи, и что надо делать в таких случаях?" -- спросил он сам себя, вставая. И в это время почувствовал, что что-то лишнее висит на его левой онемевшей руке. Кисть ее была как чужая. Он оглядывал руку, тщетно отыскивая на ней кровь. "Ну, вот и люди, -- подумал он радостно, увидав несколько человек, бежавших к нему. -- Они мне помогут". Впереди этих людей бежал один в странном кивере и в синей шинели, черный, загорелый, с горбатым носом. Еще два и еще много бежало сзади. Один из них проговорил что-то странное, нерусское. Между задними такими же людьми, и в таких же киверах, стоял один русский гусар. Его держали за руки; позади его держали его лошадь. "Верно, наш пленный... Да. Неужели и меня возьмут? Что это за люди? -- все думал Николай, не веря себе. -- Неужели французы?" Он смотрел на приближавшихся французов и, несмотря на то, что за секунду скакал только за тем, чтобы настигнуть этих французов и изрубить их, близость их казалась ему теперь так ужасна, что он не верил своим глазам. "Кто они? Зачем они бегут? Неужели ко мне? Неужели ко мне они бегут? И зачем? Убить меня? Меня, кого так любят все?" Ему вспомнилась любовь к нему его матери, семьи, друзей, и намерение неприятелей убить его показалось невозможно: "А может, и убить". Он более 10 секунд стоял, не двигаясь с места и не понимая своего положения. Передний француз с горбатым носом подбежал так близко, что уже видно было выражение его лица. И разгоряченная, чужая физиономии этого человека, который со штыком наперевес, сдерживая дыханье, легко подбегал к нему, испугала Ростова. Он схватил пистолет и, вместо того чтобы стрелять из него, бросил им в француза и побежал к кустам что было силы. Не с тем чувством сомнения и борьбы, с каким он ходил на Энский мост, бежал он, а с чувством зайца, убегающего от собак. Одно нераздельное чувство страха за свою молодую, счастливую жизнь владело всем его существом. Быстро перепрыгивая через межи, с тою стремительностью, с которою он бегал, играя в горелки, он летел по полю, изредка оборачивая свое бледное, доброе, молодое лицо, и холод ужаса пробегал по его спине. "Нет, лучше не смотреть", -- подумал он, но, подбежав к кустам, оглянулся еще раз. Французы отстали, и даже, в ту минуту как он оглянулся, передний только что переменил рысь на шаг и, обернувшись, что-то сильно кричал заднему товарищу. Николай остановился. "Что-нибудь не так, -- подумал он, -- не может быть, чтоб они хотели убить меня". А между тем левая рука его была так тяжела, как будто двухпудовая гиря была привешена к ней. Он не мог бежать дальше. Француз остановился тоже и прицелился. Николай зажмурился и нагнулся. Одна, другая пуля пролетела, жужжа, мимо него. Он собрал последние силы, взял левую руку в правую и побежал до кустов. В кустах были русские стрелки. Французы, не атакуя с фронта, обошли наш левый фланг справа и ударили (как пишут в реляциях) на Подольский полк, стоявший перед лесом, и большая часть которого находилась в лесу за дровами. "Ударили" значило то, что французы, подойдя к лесу, выстрелили в опушку, на которой виднелись дроворубы, трое русских солдат. Подольские два батальона смешались и побежали в лес. Дроворубы присоединились к бежавшим, увеличивая беспорядок. Пробежав неглубокий лес, выбежав в поле с другой стороны, они продолжали бежать в совершенном беспорядке. Лес, находившийся в середине расположения нашего левого фланга, был занят французами, так что павлоградцы были разделены ими и, чтобы соединиться с отрядом, должны были взять совсем влево и прогнать неприятельскую цепь, которая отрезывала их. Но две роты, стоявшие в нашей передовой цепи, часть солдат, находившихся в лесу, и сам полковой командир были отрезаны французами. Им нужно было либо выходить на противоположную высоту и на виду, под огнем французов, обходить лес, либо пробиваться через них. Полковой командир, в ту самую минуту как он услыхал стрельбу и крик сзади, понял, что случилось что-нибудь ужасное с его полком, и мысль, что он, примерный, двадцать два года служивший, ни в чем не виноватый офицер, мог быть виновен перед начальством в оплошности или нераспорядительности, так поразила его, что в ту же минуту, забыв и непокорного кавалериста-полковника, и свою генеральскую важность, а главное -- совершенно забыв про опасность и чувство самосохранения, он, ухватившись за луку седла и шпоря лошадь, поскакал к полку под градом обсыпавших, но счастливо миновавших его пуль. Он желал одного: узнать, в чем дело и помочь и исправить во что бы то ни стало ошибку, ежели она была с его стороны, и не быть виновным ему, ни в чем не замеченному, заслуженному, примерному офицеру. Счастливо проскакав между французами, он подскакал к полю за лесом, через который бежали наши и, не слушаясь команды, спускались под гору. Наступила та минута нравственного [censored] которая решает участь сражений: послушают эти расстроенные толпы солдат голоса своего командира или, оглянувшись на него, побегут дальше. Несмотря на отчаянный крик прежде столь грозного для солдата голоса полкового командира, несмотря на разъяренное, багровое, на себя не похожее лицо полкового командира и маханье шпагой, солдаты все бежали, разговаривали, стреляли в воздух и не слушали команды. Нравственное [censored] решающее участь сражений, очевидно, разрешалось в пользу страха. -- Капитан Маслов! Поручик Плетнев! Ребята, вперед! Умрем за царя! -- кричал полковой командир. -- Ура! Небольшая кучка солдат тронулась вперед за генералом, но вдруг опять остановилась и стала стрелять. Генерал закашлялся от крика и порохового дыма и остановился посереди солдат. Все казалось потеряно; но в эту минуту французы, наступавшие на наших, вдруг побежали, скрылись из опушки леса, и в лесу показались русские стрелки. Это была рота Тимохина, которая одна в лесу удержалась в порядке и, засев в канаву у леса, неожиданно атаковала французов. Тимохин с таким отчаянным криком бросился на французов и с такою безумною и пьяною решительностью, с одною шпажкой, набежал на неприятеля, что французы, не успев опомниться, побросали оружие и побежали. Долохов, бежавший почти рядом с Тимохиным, в упор убил одного француза, и первый взял за воротник сдававшегося офицера. Бегущие возвратились, батальоны собрались, и французы, разделившие было на две части войска левого фланга, на мгновение были оттеснены. Резервные части успели соединиться, и беглецы направлялись назад. Полковой командир стоял с майором Экономовым у моста, пропуская мимо себя отступающие роты, когда к нему подошел солдат и бесцеремонно, чтоб обратить на себя внимание, взял его за стремя и почти прислонился к нему. На солдате была синеватая, фабричного сукна шинель, ранца и кивера не было, голова была повязана, и через плечо была надета французская зарядная сумка. Он в руках держал офицерскую шпагу. Солдат был красен, голубые глаза его нагло смотрели в лицо полковому командиру, а рот улыбался. Несмотря на то, что полковой командир был занят отданием приказания майору Экономову, он не мог не обратить внимания на этого солдата. -- Ваше превосходительство, вот два трофея, -- сказал Долохов, указывая на французскую шпагу и сумку. -- Мною взят в плен офицер. Я остановил роту, -- Долохов тяжело дышал от усталости; он говорил с остановками. -- Офицера закололи после наши. Вся рота может свидетельствовать. Прошу запомнить, ваше превосходительство. -- Хорошо, хорошо, -- сказал полковой командир и обратился к майору Экономову. Но Долохов не отошел; он развязал платок, дернул его, и кровь полилась по его открытому, красивому лбу на волосы, которые влеплены были кровью в одном месте. -- Рана штыком; я остался во фронте. Генерал отъехал, не слушая Долохова. Новые колонны французов подвигались к мельнице. -- Не забудьте же, ваше превосходительство, -- прокричал Долохов и, перевязав себе голову платком, пошел за отступавшими солдатами. Про батарею Тушина было забыто, и только в самом конце дела, продолжая слышать канонаду в центре, князь Багратион послал туда дежурного штаб-офицера и потом князя Андрея, чтобы велеть батарее отступать как можно скорее. Прикрытие, стоявшее подле пушек Тушина, ушло по чьему-то приказанию в середине дела, но батарея продолжала стрелять и не был взята французами только потому, что неприятель в дыму не мог разобрать, есть или нет чем прикрыться, и не мог предполагать дерзости стрельбы четырех никем не защищенных пушек. Напротив, по энергичному действию этой батареи он предполагал, что здесь в центре сосредоточены главные силы русских, и два раза пытался атаковать этот пункт, и оба раза был прогоняем картечными выстрелами Скоро после отъезда князя Багратиона Тушину удалось зажечь Шенграбен. -- Вишь, засумятились! Горит! Вишь дым-то! Ловко! Важно! Дым-то, дым-то! -- заговорила прислуга, оживляясь. Все орудия без приказания били в направлении к пожару. Как будто подгоняя, подкрикивали солдаты к каждому выстрелу: "Ловко! Вот так, так! Ишь ты... Важно!" Пожар, разносимый ветром, быстро распространялся. Французские колонны, выступившие за деревню, ушли назад, но, как бы в наказание за эту неудачу, неприятель выставил правее деревни, на том самом бугре, у мельницы, где вчера утром стояла палатка Тушина, десять орудий и стал бить из них по Тушину. Из-за детской радости, возбужденной пожаром, и азарта удачной стрельбы по французам наши артиллеристы заметили эту батарею только тогда, когда два ядра и вслед за ними еще четыре ударили между орудиями и одно повалило двух лошадей, а другое оторвало ногу ящичному вожатому. Оживление, раз установившееся, однако, не ослабело, а только переменило настроение. Лошади были заменены другими из запасного лафета, раненые убраны, и четыре орудия повернуты против десятипушечной батареи. Офицер, товарищ Тушина, был убит в начале дела, и в продолжение часа из сорока человек прислуги выбыли семнадцать, и одно орудие уже не могло стрелять; но артиллеристы все так же были веселы и оживлены. Два раза они замечали, что внизу, близко от них, показывались французы, и тогда они били по них картечью. Маленький человечек, с слабыми, неловкими движениями, требовал себе беспрестанно у денщика еще трубочку за это, как он говорил, и, рассыпая из нее огонь, выбегал вперед и из-под маленькой ручки смотрел на французов. -- Круши, ребята! -- приговаривал он, и сам подхватывал орудия за колеса и вывинчивал винты. В дыму, оглушаемый беспрерывными выстрелами, заставлявшими каждый раз вздрагивать его слабые нервы, Тушин, не выпуская своей носогрелки, ковылял от одного орудия к другому и к ящикам, то прицеливаясь, то считая заряды, то распоряжаясь переменой и перепряжкой убитых и раненых лошадей, покрикивал своим слабым, тоненьким, нерешительным голоском. Лицо его все более и более оживлялось. Только когда убивали или ранили людей, он хмурился и хрипел, как будто от боли, и, отворачиваясь от убитого, сердито кричал на людей, как всегда мешкавших поднять раненого или тело. Солдаты, большею частью красивые молодцы (как и всегда в батарейной роте, на две головы выше своего офицера и вдвое шире его), все, как дети в затруднительном положении, смотрели на своего командира, и то выражение, которое было на его лице, неизменно отражалось на их лицах. Вследствие этого страшного гула, шума, потребности внимания и деятельности, Тушин не испытывал ни малейшего неприятного чувства страха; и мысль, что его могут убить или больно ранить, не приходила ему в голову. Напротив, ему становилось все веселее и веселее, и он больше и больше уверялся, что его не могут убить. Ему казалось, что уже очень давно, едва ли не вчера, была та минута, когда он увидел неприятеля и сделал первый выстрел, и что клочок поля, на котором он стоял, был ему давно знакомым, родственным местом. Несмотря на то, что он все помнил, все соображал, все делал, что мог делать самый лучший офицер в его положении, он находился в состоянии, похожем на лихорадочный бред или на состояние пьяного человека. Из-за оглушающих со всех сторон звуков своих орудий, из-за свиста и ударов снарядов неприятелей, из-за вида вспотевшей, раскрасневшейся, торопящейся около орудий прислуги, из-за вида крови, людей и лошадей, из-за вида дымков неприятеля на той стороне, откуда после каждого выстрела прилетало ядро и било в землю, в человека, в орудие или в лошадь, из-за вида этих предметов у него в голове установился свой фантастический мир, который составлял его наслаждение в эту минуту. Неприятельские пушки в его воображении были не пушки, а трубки, из которых редкими клубами выпускал дым невидимый курильщик. -- Вишь, пыхнул опять, -- проговорил Тушин шепотом про себя, в то время как с горы выскакивал клуб дыма и влево полосой относился ветром, -- теперь мячик жди, отсылать назад. -- Что прикажите, ваше благородие? -- спросил фейерверкер, близко стоявший около него и слышавший, что он бормотал что-то. -- Ничего, гранату... -- отвечал он. "Ну-ка, наша Матвевна", -- говорил он про себя. Матвевной представлялась в его воображении большая, крайняя, старинного литья пушка. Муравьями представлялись ему французы около своих орудий. Красавец и пьяница, первый второго орудия, в его мире был дядя; Тушин чаще других смотрел на него и радовался на каждое его движение. Звук то замиравшей, то опять усиливавшейся ружейной перестрелки под горою представлялся ему чьим-то дыханием. Он прислушивался к затиханию и разгоранию этих звуков. "Ишь задышала опять, задышала", -- говорил он про себя. Сам он представлялся себе огромного роста, мощным мужчиной, который обеими руками швыряет французам ядра. -- Ну, Матвевна, матушка, не выдавай! -- говорил он, отходя от орудия, как над его головой раздался чуждый, незнакомый голос. -- Капитан Тушин! Капитан! Тушин испуганно оглянулся. Это был тот штаб-офицер, который выгнал его из Грунта. Он запыхавшимся голосом кричал ему: -- Что вы -- с ума сошли, милостивый государь?! Вам два раза приказано отступать, а вы... "Ну за что они меня?.." -- думал про себя Тушин, со страхом глядя на начальника. -- Я... ничего... -- проговорил он, приставляя два пальца к козырьку. -- Я... Но полковник не договорил всего, что хотел. Близко пролетевшее ядро заставило его, нырнув, согнуться на лошади. Он замолк и только что хотел сказать еще что-то, как еще ядро остановило его. Он поворотил лошадь и поскакал прочь. -- Отступать! Все отступать! -- прокричал он издалека. -- Не любишь! -- проговорил Тушин. Через минуту приехал адъютант с тем же приказанием. Это был князь Андрей. Первое, что он увидел, выезжая на то пространство, которое занимали пушки Тушина, была отпряженная лошадь с перебитою ногой, которая ржала около запряженных лошадей. Из ноги ее, как из ключа, лилась кровь. Между передками лежало несколько странных предметов. Это были убитые. На одного из них наехала лошадь князя Андрея, и он невольно увидел, что головы совсем не было, а кисть руки с полусогнутыми пальцами казалась живою. Одно ядро за другим пролетало над ним, в то время как он подъезжал. И он почувствовал, как нервическая дрожь пробежала по его спине. Он был нравственно и физически измучен. Но одна мысль о том, что он боится, снова подняла его. "Я не могу бояться". Он передал приказание и не уезжал с батареи. Он решил, что при себе снимет орудия с позиции и отведет их. Князь Андрей слез с лошади и вместе с Тушиным, шагая через тела, и под страшным огнем французов, занялся уборкой орудий. -- А то приезжало сейчас начальство, так скоро драло, -- сказал фейерверкер князю Андрею, -- не так, как ваше благородие Князь Андрей ничего не говорил с Тушиным. Они оба были так заняты, что, казалось, и не видали друг друга. Когда, надев уцелевшие из четырех два орудия на передки, они двинулись под гору (одна разбитая пушка и единорог были оставлены), князь Андрей подъехал к Тушину. -- Ну, до свидания, -- сказал князь Андрей, протягивая руку Тушину. -- Прощайте, голубчик, -- сказал Тушин со слезами на глазах. Князь Андрей пожал плечами и поехал прочь. -- Ну-ка, трубочку за это, -- сказал Тушин. Ветер стих, черные тучи низко нависли над местом сражения, сливаясь на горизонте с пороховым дымом. Становилось темно, и тем яснее обозначалось в двух местах зарево пожаров. Канонада стала слабее, но трескотня ружей сзади и справа слышалась еще чаще и ближе. Как только Тушин с своими орудиями, объезжая и наезжая на раненых, вышел из-под огня и спустился в овраг, его встретило начальство и адъютанты, в числе которых были и штаб-офицер, и Жерков, два раза посланный и ни разу не доехавший до батареи Тушина. Все они, перебивая один другого, отдавали и передавали приказания, как и куда идти, и делали ему упреки и замечания, зачем он так необдуманно действовал, долго не отступая. Тушин ничем не распоряжался и, молча, боясь говорить, потому что при каждом слове он готов был, сам не зная отчего, заплакать, ехал сзади на своей артиллерийской кляче. Хотя раненых велено было бросать, много из них тащилось за войсками и просилось на орудия. Тот самый пехотный офицер, который перед сражением читал о черкешенках, был с пулей в животе положен на лафет. Под горой бледный гусарский юнкер, одною рукой поддерживая другую, подошел к Тушину и попросился сесть. -- Капитан, ради бога, я контужен в руку, -- сказал он робко. -- Ради бога, я не могу идти. Ради бога. -- Видно было, что юнкер этот уже не раз просился где-нибудь сесть и везде получал отказы. Он просил нерешительным и жалким голосом. -- Прикажите посадить, ради бога... -- Посадите, посадите, -- сказал Тушин. -- Подложи шинель, ты, дядя. А где офицер раненый? -- Сложили, кончился, -- ответил кто-то. -- Посадите. Садитесь, милый, садитесь. Подстели шинель, Антонов. Юнкер был Ростов. Он держал одною рукой другую, был бледен, и нижняя челюсть тряслась от лихорадочной дрожи. Его посадили на то самое орудие, с которого сложили мертвого офицера. На подложенной шинели были кровь, в которой запачкались рейтузы и руки Ростова. -- Что, вы ранены, голубчик? -- сказал Тушин, подходя к орудию, на котором сидел Ростов. -- Нет, контужен. -- Отчего же кровь-то на станине? -- спросил Тушин. -- Это офицер, ваше благородие, окровянили, -- отвечал солдат-артиллерист, обтирая кровь рукавом шинели и как будто извиняясь за нечистоту, в которой находилось орудие. Насилу с помощью пехоты вывезли орудия в гору и, достигши деревни Гунтерсдорф, остановились. Стало уже так темно, что в десяти шагах нельзя было различить мундир солдата, и перестрелка стала стихать. Вдруг близко с правой стороны послышались опять крики и пальба. От выстрелов уже блестело в темноте. Это была последняя атака французов, на которую отвечали солдаты, засевшие в дома деревни. Опять все бросилось из деревни, но орудия Тушина не могли двинуться, и артиллеристы, Тушин и юнкер молча переглядывались, ожидая своей участи. Перестрелка стала стихать, и из боковой улицы высыпали оживленные говором солдаты. -- Цел, Петров? -- спрашивал один. -- Задали, брат, жару. Теперь не сунутся, -- говорил другой. -- Ничего не видать. Как они в своих-то зажарили! Не видать, темь, братцы. Нет ли напиться? Французы последний раз были отбиты. И опять в совершенном мраке орудия Тушина, как рамой окруженные гудевшей пехотой, двинулись куда-то вперед. В темноте как будто текла невидимая, мрачная река все в одном направлении, гудя шепотом, говором и звуками копыт и колес. В общем гуле из-за всех других звуков яснее всех были стоны и голоса раненых во мраке ночи. Их стоны, казалось, наполняли собой весь этот мрак, окружавший войска. Через несколько времени в движущейся толпе произошло волнение. Кто-то проехал со свитой на белой лошади и что-то сказал, проезжая. -- Что сказал? Куда теперь? Стоять, что ль? Благодарил, что ли? -- послышались жадные расспросы со всех сторон, и вся движущаяся масса стала напирать сама на себя (видно, передние остановились), и пронесся слух, что велено остановиться. Все остановились, как шли, на середине грязной дороги. Засветились огни, и слышнее стал говор. Капитан Тушин, распорядившись по роте, послал одного из солдат отыскивать перевязочный пункт или лекаря для юнкера, и сел у огня, разложенного на дороге солдатами. Ростов перетащился тоже к огню. Лихорадочная дрожь от боли, холода и сырости трясла все его тело. Сон непреодолимо клонил его, но он не мог заснуть от мучительной боли в нывшей и не находившей положения руке. Он то закрывал глаза, то взглядывал на огонь, казавшийся ему горячо-красным, то на сутуловатую, слабую фигурку Тушина, по-турецки сидевшего подле него. Большие, добрые и умные глаза Тушина устремлялись на него с таким сочувствием и состраданием, что ему жалко становилось Тушина. Он видел, что Тушин всею душой хотел и ничем не мог помочь ему. Со всех сторон слышны были шаги и говор проходивших, проезжавших и кругом размещавшейся пехоты, звуки голосов, шагов и переставляемых в грязи лошадиных копыт, ближний и дальний треск дров сливались в один колеблющийся гул. Теперь уже не текла, как прежде, во мраке невидимая река, а будто после бури укладывалось и трепетало мрачное море. Ростов бессмысленно смотрел и слушал, что происходило перед ним и во?круг него. Пехотный солдат подошел к костру, присел на корточки, всунул руки в огонь и отвернул лицо. -- Ничего, ваше благородие? -- сказал он, вопросительно обращаясь к Тушину. -- Вот отбился от роты, ваше благородие; сам не знаю где -- беда! Вместе с солдатом подошел к костру пехотный офицер с подвязанною щекой и, обращаясь к Тушину, просил приказать продвинуть крошечку орудия, чтобы провезти повозку. За ротным командиром набежали на костер два солдата. Они отчаянно ругались и дрались, выдергивая друг у друга какой-то сапог. -- Как же, ты поднял! Ишь ловок! -- кричал один хриплым голосом. Потом подошел худой, бледный солдат с шеей, обвязанной окро?вавленною подверткой, и сердитым голосом требовал воды у артиллеристов. -- Что ж, умирать что ли, как собаке? -- говорил он. Тушин велел дать ему воды. Потом подбежал веселый солдат, прося огоньку в пехоту. -- Огоньку горяченького в пехоту! Счастливо оставаться, землячки, благодарим за огонек, мы назад с процентой отдадим, -- говорил он, унося куда то в темноту краснеющуюся головешку. За этим солдатом четыре солдата, неся что-то тяжелое на шинели, прошли мимо костра. Один из них споткнулся. -- Ишь, черти, на дороге дрова положили, -- проворчал один. -- Кончился, что ж его носить? -- сказал еще один из них. -- Ну вас!Жерков, беспокойно оглядывавший всех, и князь Андрей, лениво и презрительно щурившийся. В избе стояло прислоненное к углу взятое французское знамя, и аудитор с наивным лицом щупал ткань знамени и, недоумевая, покачивал головой, может быть, оттого, что его и в самом деле интересовал вид знамени, а может быть, и оттого, что ему тяжело было голодному смотреть на обед, за которым ему недоставало прибора. В соседней избе находился взятый в плен драгунами французский полковник. Около толпились, рассматривая его, наши офицеры. Князь Багратион благодарил отдельных начальников и расспрашивал о подробностях дела и о потерях. Полковой командир, представлявшийся под Браунау, докладывал князю, что, как только началось дело, он отступил из леса, собрал дроворубов и, пропустив их мимо себя, с двумя батальонами ударил в штыки и опрокинул французов. -- Как я увидал, ваше сиятельство, что первый батальон расстроен, я стал на дороге и думаю: "Пропущу этих и встречу батальным огнем", -- так и сделал. Полковому командиру так хотелось сделать это, так он жалел, что не успел этого сделать, что ему казалось, что все это точно было. Да, может быть, и в самом деле было? Разве можно было разобрать в этой путанице, что было и чего не было? -- Причем должен заметить, ваше сиятельство, -- продолжал он, вспоминая о разговоре Долохова с Кутузовым и о последнем свидании своем с разжалованным, -- что рядовой, разжалованный Долохов на моих глазах взял в плен французского офицера и особенно отличился. -- Здесь-то я видел, ваше сиятельство, атаку павлоградцев, -- вмешался почтительно и смело Жерков, который вовсе не видал в этот день своих гусар, а только слышал о них от пехотного офицера. -- Смяли два каре, ваше сиятельство. На слова Жеркова некоторые улыбнулись, как и всегда ожидая от него шутки; но, заметив, что то, что он говорил, клонилось тоже к славе нашего оружия и нынешнего дня, приняли серьезное выражение, хотя многие очень хорошо знали, что то, что говорил Жерков, была ложь, ни на чем не основанная. Князь Багратион поморщился и обратился к старичку полковнику. -- Благодарю всех, господа, все части действовали геройски: пехота, кавалерия и артиллерия. Каким образом в центре оставлены два орудия? -- спросил он, ища кого-то глазами. (Князь Багратион не спрашивал про орудия левого фланга, он знал уже, что там в самом начале дела были брошены все пушки.) -- Я вас, кажется, просил, -- обратился он к дежурному штаб-офицеру. -- Одно было подбито, -- с твердостью и определенностью отвечал дежурный штаб-офицер, -- а другое, я не могу понять, я сам там все время был и распоряжался, и только что отъехал... Жарко было, правда, -- прибавил он скромно. Кто-то сказал, что капитан Тушин стоит здесь, у самой деревни, и что за ним уже послано. -- Да вот вы были, князь Болконский, -- сказал князь Багратион, обращаясь к князю Андрею. -- Как же мы вместе немного не съехались, -- сказал дежурный штаб-офицер, приятно улыбаясь Болконскому. -- Я не имел удовольствия вас видеть, -- холодно сказал князь Андрей, вставая. В это время на пороге показался Тушин, робко пробиравшийся из-за спин генералов. Обходя генералов в тесной избе, сконфуженный, как и всегда, при виде начальства, Тушин не рассмотрел древка знамени и спотыкнулся на него. Несколько голосов засмеялось. -- Каким образом орудие оставлено? -- спросил Багратион, нахмурившись не столько против капитана, сколько против смеявшихся голосов, в числе которых громче всех был голос Жеркова. Тушину теперь только, при виде грозного начальства, во всем ужасе представилась его вина и позор в том, что он, оставшись жив, потерял два орудия. Он так был взволнован, что до сей минуты не успел подумать об этом. Смех офицеров еще больше сбил его с толку. Он стоял перед Багратионом с дрожащею нижнею челюстью, как у лихорадочного или у ребенка, собирающегося плакать, и едва проговорил:

-- Ну что, князь, Генуя и Лукка стали не больше как поместья, поместья фамилии Буонапарте. Нет, я вам вперед говорю, если вы мне не скажете, что у нас война, если вы позволите себе защищать все гадости, все ужасы этого антихриста (право, я верю, что он антихрист), -- я вас больше не знаю, вы уже не друг мой, вы уже не мой верный раб, как вы говорите. Ну, здравствуйте, здравствуйте. Я вижу, что я вас пугаю, садитесь и рассказывайте.
Так говорила в июле 1805 года известная Анна Павловна Шерер, фрейлина и приближенная императрицы Марии Федоровны, встречая важного и чиновного князя Василия, первым приехавшего на ее вечер. Анна Павловна кашляла несколько дней, у нее был грипп, как она говорила (грипп был тогда новое слово, употреблявшееся только редкими), а потому она не дежурила и не выходила из дому. В записочках, разосланных утром с красным лакеем, было написано без различия во всех:
"Если у вас, граф (или князь), нет в виду ничего лучшего и если перспектива вечера у бедной больной не слишком вас пугает, то я буду очень рада видеть вас нынче у себя между 7 и 10 часами.
Аннa Шерер".
-- О, какое жестокое нападение! -- отвечал, нисколько не смутясь такой встречей и слабо улыбаясь, вошедший князь с светлым выражением хитрого лица, в придворном шитом мундире, чулках, башмаках и звездах.
Он говорил на том изысканном французском языке, на котором не только говорили, но и думали наши деды, и с теми тихими покровительственными интонациями, которые свойственны состарившемуся в свете и при дворе значительному человеку. Он подошел к Анне Павловне, поцеловал ее руку, подставив ей свою надушенную и сияющую белизной даже между седыми волосами лысину, и покойно уселся на диване.
-- Прежде всего скажите, как ваше здоровье, милый друг? Успокойте друга, -- сказал он, не изменяя голоса, и тоном, в котором из-за приличия и участия просвечивало равнодушие и даже насмешка.
-- Как вы хотите, чтоб я была здорова, когда нравственно страдаешь? Разве можно оставаться спокойной в наше время, когда есть у человека чувство, -- сказала Анна Павловна. -- Вы весь вечер у меня, надеюсь?
-- А праздник английского посланника? Ныне среда. Мне надо показаться там, -- сказал князь. -- Дочь заедет за мной и повезет меня.
-- Я думала, что нынешний праздник отменен. Признаюсь, все эти праздники и фейерверки становятся несносны.
-- Ежели бы знали, что вы этого хотите, праздник бы отменили, -- сказал князь, по привычке, как заведенные часы, говоря вещи, которым он и не хотел, чтобы верили.
-- Не мучьте меня. Ну, что же решили по случаю депеши Новосильцева? Вы все знаете.
-- Как вам сказать? -- сказал князь холодным, скучающим тоном. -- Что решили? Решили, что Буонапарте сжег свои корабли, и мы тоже, кажется, готовы сжечь наши.
Князь Василий, говорил ли он умные или глупые, одушевленные или равнодушные слова, говорил их таким тоном, как будто он повторял их в тысячный раз, как актер роль старой пьесы, как будто слова выходили не из его соображения и как будто говорил он их не умом, не сердцем, а по памяти, одними губами.
Анна Павловна Шерер, напротив, несмотря на свои сорок лет, была преисполнена оживления и порывов, которые она долгим опытом едва приучила себя сдерживать в рамках придворной обдуманности, приличия и сдержанности. Каждую минуту она, видимо, готова была сказать что-нибудь лишнее, но, хотя она и на волосок была от того, это лишнее не прорывалось. Она была нехороша, но, видимо, сознаваемые ею самою восторженность ее взгляда и оживление улыбки, выражавших увлечение идеальными интересами, придавали ей то, что называлось интересностью. По словам и выражению князя Василия видно было, что в том кругу, где они оба обращались, давно установилось всеми признанное мнение об Анне Павловне как о милой и доброй энтузиастке и патриотке, которая берется немножко не за свое дело и часто вдается в крайность, но мила искренностью и пылкостью своих чувств. Быть энтузиасткой сделалось ее общественным положением, и иногда, когда ей даже того не хотелось, она, чтобы не обмануть ожиданий людей, знавших ее, делалась энтузиасткой. Сдержанная улыбка, игравшая постоянно на лице Анны Павловны, хотя и не шла к ее отжившим чертам, выражала, как у избалованных детей, постоянное сознание своего милого недостатка, от которого она не хочет, не может и не находит нужным исправляться.
Содержание депеши от Новосильцева, поехавшего в Париж для переговоров о мире, было следующее.
Приехав в Берлин, Новосильцев узнал, что Буонапарте издал декрет о присоединении Генуэзской республики к Французской империи в то самое время, как он изъявлял желание мириться с Англией при посредничестве России. Новосильцев, остановившись в Берлине и предполагая, что такое насилие Буонапарте может изменить намерение императора Александра, спрашивал разрешения его величества, ехать ли в Париж или возвратиться. Ответ Новосильцеву был уже составлен и должен быть отослан завтра. Завладение Генуей был желанный предлог для объявления войны, к которой мнение придворного общества было еще более готово, чем войско. В ответе было сказано: "Мы не хотим вести переговоров с человеком, который, изъявляя желание мириться, продолжает свои вторжения".
Это все было самою свежею новостью дня. Князь, видимо, знал все эти подробности из верных источников и шутливо передал их фрейлине.
-- Ну, к чему повели нас эти переговоры? -- сказала Анна Павловна по-французски, как происходил и весь разговор. -- Ну, к чему все эти переговоры? Не переговоры, а смерть за смерть мученика нужна злодею, -- сказала она, раздувая ноздри, поворачиваясь на диване и вслед за тем улыбаясь.
-- Как вы кровожадны, дорогая! В политике не все делается как в гостиной. Существуют предосторожности, -- сказал князь Василий с своею грустной улыбкой, которая была неестественна, но, повторяясь уж тридцать лет, так обжилась на старом лице князя, что казалась вместе и неестественною и привычною. -- Есть письма от ваших? -- прибавил он, видимо, считая фрейлину недостойною серьезного политического разговора и стараясь перевести его на другой предмет.
-- Но к чему повели нас эти предосторожности, -- продолжала спрашивать Анна Павловна, не поддаваясь ему.
-- А хоть бы к тому, чтоб узнать мнение Австрии, которую вы так любите, -- сказал князь Василий, видимо поддразнивая Анну Павловну и не желая выпускать разговор из шуточного тона.
Но Анна Павловна разгорячилась.
-- Ах, не говорите мне про Австрию! Я ничего не понимаю, может быть, но Австрия никогда не хотела и не хочет войны. Она предает нас. Россия одна должна быть спасительницею Европы. Наш благодетель знает свое высокое призвание и будет верен ему. Вот одно, во что я верю. Нашему доброму и чудному государю предстоит величайшая роль в мире, и он так добродетелен и хорош, что Бог не оставит его, и он исполнит свое призвание задавить гидру революции, которая теперь еще ужаснее в лице этого убийцы и злодея. Мы одни должны искупить кровь праведника. На кого нам надеяться, я вас спрашиваю? Англия с своим коммерческим духом не поймет и не может понять всю высоту души императора Александра. Она отказалась очистить Мальту. Она хочет видеть, ищет заднюю мысль наших действий. Что они сказали Новосильцеву? Ничего. Они не поняли, они не могут понять самоотвержения нашего императора, который ничего не хочет для себя и все хочет для блага мира. И что они обещали? Ничего. И что обещали, и того не будет. Пруссия уже объявила, что Буонапарте непобедим и что вся Европа ничего не может против него... И я не верю ни в одном слове ни Гарденбергу, ни Гаугвицу. Этот пресловутый нейтралитет Пруссии -- только западня. Я верю в одного Бога и в высокую судьбу нашего милого императора. Он спасет Европу!..
Она вдруг остановилась с улыбкой насмешки над своею горячностью.
-- Я думаю, -- сказал князь, улыбаясь, -- что, ежели бы вас послали вместо нашего милого Винценгероде, вы бы взяли приступом согласие прусского короля. Вы так красноречивы. Вы дадите мне чаю?
-- Сейчас. Кстати, -- прибавила она, опять успокаиваясь, -- нынче у меня будет очень интересный человек, виконт де Мортемар. Он в родстве с Монморанси через Роганов, одна из лучших фамилий Франции. Это один из хороших эмигрантов, из настоящих. Он очень хорошо вел себя и все потерял. Он был при герцоге Энгиенском, при несчастном святом мученике во время его пребывания в Этенгейме. Говорят, он очень мил. Ваш обворожительный сын Ипполит обещал мне привезти его. Все наши дамы без ума от не?-
го, -- прибавила она с улыбкой презрения, как будто жалела о бедных дамах, не умевших выдумать ничего лучше, как влюбляться в виконта де Мортемара.
-- Кроме вас, разумеется, -- сказал князь все своим тоном посмеивания. -- Я его видал, этого виконта, в свете, -- прибавил он, видимо, мало заинтересованный надеждой видеть Мортемара. -- Скажите, -- сказал он, как будто только что вспомнив что-то, и особенно небрежно, тогда как то, о чем он спрашивал, было главною целью его посещения, -- правда, что императрица-мать желает назначения барона Функе первым секретарем в Вену? Этот барон, кажется, ничтожная личность.
Князь Василий желал определить сына на это место, которое через императрицу Марию Федоровну старались доставить барону.
Анна Павловна почти закрыла глаза в знак того, что ни она, ни кто другой не могут судить про то, что угодно или нравится императрице.
-- Барон Функе был рекомендован императрице-матери ее сестрою, -- только сказала она совсем особенным грустным сухим тоном. В то время как Анна Павловна назвала императрицу, лицо ее вдруг представило глубокое и искреннее выражение преданности и уважения, соединенное с грустью, что с ней бывало каждый раз, как она в разговоре упоминала о своей высокой покровительнице. Она сказала, что ее величество изволила оказать барону Функе много уважения, и опять взгляд ее подернулся грустью.
Князь равнодушно замолк. Анна Павловна, с свойственною ей придворной и женской ловкостью и быстротою такта, захотела и щелкануть князя за то, что он дерзнул так отозваться о лице, рекомендованном императрице, и в то же время утешить его.
-- Кстати, о вашей семье, -- сказала она, -- знаете ли вы, что ваша дочь составляет наслаждение всего общества. Ее находят прекрасною, как день. Государыня очень часто спрашивает про нее: "Что делает прекрасная Елена?"
Князь наклонился в знак уважения и признательности.
-- Я часто думаю, -- продолжала Анна Павловна после минутного молчания, придвигаясь к князю и ласково улыбаясь ему, как будто выказывая этим, что политические и светские разговоры кончены и теперь начинается задушевный, -- я часто думаю, как иногда несправедливо распределяется счастие жизни. За что вам дала судьба таких двух славных детей (исключая Анатоля, вашего меньшого, я его не люблю, -- вставила она безапелляционно, приподняв брови), таких прелестных детей? А вы, право, менее всех цените их и потому их не ст\ите.
И она улыбнулась своей восторженною улыбкой.
-- Чего вы хотите? Лафатер сказал бы, что у меня нет шишки родительской любви, -- сказал князь вяло.
-- Перестаньте шутить. Я хотела серьезно поговорить с вами. Знаете, я недовольна вашим меньшим сыном. Я его совсем не знаю, но, кажется, он поставил задачей сделать себе скандальную репутацию. Между нами будь сказано (лицо ее приняло грустное выражение), о нем говорили у ее величества, и жалеют вас...
Князь не отвечал, но она, молча, значительно глядя на него, ждала ответа. Князь Василий поморщился.
-- Что вы хотите, чтоб я делал? -- сказал он наконец. -- Вы знаете, я сделал для их воспитания все, что может отец, и оба вышли дураки. Ипполит, по крайней мере, покойный дурак, а Анатоль -- беспокойный. Вот одно различие, -- сказал он, улыбаясь более неестественно и одушевленно, чем обыкновенно, и при этом особенно резко выказывая в сложившихся около его рта морщинах что-то такое грубое и неприятное, что Анне Павловне пришло на мысль: не очень, должно быть, приятно быть сыном или дочерью такого отца.
-- И зачем родятся дети у таких людей, как вы? Ежели бы вы не были отец, я бы ни в чем не могла упрекнуть вас, -- сказала Анна Павловна, задумчиво поднимая глаза.
-- Я ваш верный раб, и вам одной могу признаться. Мои дети -- обуза моего существования. Это мой крест. Я так себе объясняю. Чего вы хотите? -- Он помолчал, выражая жестом свою покорность жестокой судьбе. -- Да, ежели бы можно было по произволу иметь и не иметь их... Я уверен, что в наш век будет сделано это изобретение.
Анне Павловне не понравилась мысль о таком изобретении.
-- Вы никогда не думали о том, чтобы женить вашего блудного сына Анатоля? Говорят, что старые девицы имеют манию женить.
Я еще не чувствую за собой этой слабости, но у меня есть одна маленькая особа, которая очень несчастлива с отцом, наша родственница, княжна Болконская.
Князь Василий не отвечал, хотя со свойственной светским людям быстротой соображенья и памятью движением головы показал, что он принял к соображенью это сведение.
-- Нет, вы знаете ли, что этот Анатоль мне стоит 40 000 в год, -- сказал он, видимо, не в силах удерживать печальный ход своих мыслей. Он помолчал. -- Что будет через пять лет, ежели это пойдет так? Вот выгода быть отцом. Она богата, ваша княжна?
-- Отец очень богат и скуп. Он живет в деревне. Знаете, этот известный князь Болконский, отставленный еще при покойном императоре и прозванный Прусским королем. Он очень умный человек, но со странностями и тяжелый. Бедняжка несчастлива. У нее брат, вот что недавно женился на Лизе Мейнен, адъютант Кутузова, живет здесь и будет нынче у меня. Она единственная дочь.
-- Послушайте, милая Анет, -- сказал князь, взяв вдруг свою собеседницу за руку и пригибая ее почему-то книзу. -- Устройте мне это дело, и я ваш вернейший раб навсегда. Она хорошей фамилии и богата. Все, что мне нужно.
И он с теми свободными и фамильярными, грациозными движениями, которые его отличали, взял за руку фрейлину, поцеловал ее и, поцеловав, помахал фрейлинскою рукой, развалившись на креслах и глядя в сторону.
-- Подождите, -- сказала Анна Павловна, соображая. -- Я нынче же поговорю с Лизой, женой молодого Болконского. И, может быть, это уладится. Я в вашем семействе начну обучаться ремеслу старой девы.


II


Гостиная Анны Павловны начала понемногу наполняться. Приехала высшая знать Петербурга, люди самые разнородные по возрастам и характерам, но одинаковые по обществу, в каком все жили; приехал дипломат граф З. в звездах и орденах всех иностранных дворов, княгиня Л., отцветающая красавица, жена посланника; вошел дряхлый генерал, стуча саблей и кряхтя; вошла дочь князя Василия, красавица Элен, заехавшая за отцом, чтобы с ним вместе ехать на праздник посланника. Она была в шифре и бальном платье. Приехала и известная как самая обворожительная женщина Петербурга молодая, маленькая княгиня Болконская, прошлую зиму вышедшая замуж и теперь не выезжавшая в большой свет по причине своей беременности, но ездившая еще на небольшие вечера.
-- Вы не видали еще, или -- вы не знакомы с моей тетушкой, -- говорила Анна Павловна приезжавшим гостям и весьма серьезно подводила их к маленькой старушке в высоких бантах, выплывшей из другой комнаты, как скоро стали приезжать гости; называла их по имени, медленно переводя глаза с гостя на тетушку, и потом отходила. Все гости совершали обряд приветствия никому не известной, никому не интересной и не нужной тетушки. Анна Павловна с грустным торжественным участием следила за их приветствиями, молчаливо одобряя их. Тетушка каждому говорила в одних и тех же выражениях о его здоровье, о своем здоровье и о здоровье ее величества, которое нынче было, слава богу, лучше. Все подходившие, из приличия не выказывая поспешности, с чувством облегчения исполненной тяжелой обязанности, отходили от старушки, чтоб уж весь вечер ни разу не подойти к ней. Человек десять присутствующих мужчин и дам разместились кто у чайного стола, кто в уголку за трельяжем, кто у окна; все разговаривали и свободно переходили от одной группы к другой.
Молодая княгиня Болконская приехала с работой в шитом золотом бархатном мешке. Ее хорошенькая, с чуть черневшимися усиками верхняя губка была коротка по зубам, но тем милее она открывалась и тем еще милее вытягивалась иногда и опускалась на нижнюю. Как это всегда бывает у вполне привлекательных женщин, недостаток ее -- короткость губы и полуоткрытый рот -- казались ее особенною, собственно ее красотой. Всем было весело смотреть на эту полную здоровья и живости хорошенькую будущую мать, так легко переносившую свое положение. Старикам и скучающим мрачным молодым людям, смотревшим на нее, казалось, что они сами делаются похожи на нее, побыв и поговорив несколько времени с нею. Кто говорил с ней и видел при каждом ее слове светлую улыбочку и блестящие белые зубы, которые виднелись беспрестанно, думал, что он особенно нынче любезен. И это думал каждый. Маленькая княгиня, переваливаясь, маленькими быстрыми шажками обошла стол с рабочею сумочкой на руке и весело, оправляя платье, села на диван, около серебряного самовара, как будто все, что она ни делала, было развлечением для нее и для всех ее окружавших.
-- Я захватила работу, -- сказала она, развертывая свой ридикюль и обращаясь ко всем вместе.
-- Смотрите, Анна, не сыграйте со мной дурной шутки, -- обратилась она к хозяйке. -- Вы мне писали, что у вас совсем маленький вечер, видите, как я одета дурно.
И она развела руками, чтобы показать свое, в кружевах, серенькое изящное платье, немного ниже грудей опоясанное широкою лентой.
-- Будьте спокойны, Лиз, вы всё будете лучше всех, -- отвечала Анна Павловна.
-- Вы знаете, мой муж покидает меня, он идет на смерть, -- продолжала она тем же тоном, обращаясь к генералу. -- Скажите, зачем эта гадкая война? -- обратилась она к князю Василию и, не дожидаясь ответа, обратилась к дочери князя Василия, к красивой Элен: -- Знаете, Элен, вы становитесь слишком хороши, слишком хороши.
-- Что за прелестная особа эта маленькая княгиня! -- сказал князь Василий тихо Анне Павловне.
-- Ваш обворожительный сын Ипполит до безумия влюблен в нее.
-- У этого дурака есть вкус.
Вскоре после маленькой княгини вошел толстый молодой человек с стриженою головой, в очках, светлых панталонах по тогдашней моде, с высоким жабо и в коричневом фраке. Этот толстый молодой человек, несмотря на модный покрой платья, был неповоротлив, неуклюж, как бывают неловки и неуклюжи здоровые мужицкие парни. Но он был незастенчив и решителен в движениях. На минуту остановился он посередине гостиной, не находя хозяйки и кланяясь всем, кроме нее, несмотря на знаки, которые она ему делала. Приняв старую тетушку за самую Анну Павловну, он сел подле нее и стал говорить с ней, но узнав, наконец, по удивленному лицу тетушки, что этого не следует делать, встал и сказал:
-- Извините, мадемуазель, я думал, что это не вы.
Даже бесстрастная тетушка покраснела при этих бессмысленных словах и с отчаянным видом замахала своей племяннице, приглашая ее себе на помощь. Занятая до сих пор другим гостем, Анна Павловна подошла к ней.
-- Очень любезно с вашей стороны, мсье Пьер, что вы пришли навестить бедную больную, -- сказала она ему, улыбаясь и переглядываясь с тетушкой.
Пьер сделал еще хуже. Он сел подле Анны Павловны с видом человека, который не скоро встанет, и тотчас же начал с нею разговор о Руссо, о котором они говорили в предпоследнее свидание. Анне Павловне было некогда. Она прислушивалась, приглядывалась, помещала и перемещала гостей.
-- Я не могу понять, -- говорил молодой человек, значительно глядя через очки на свою собеседницу, -- почему не любят "Исповедь", тогда как "Новая Элоиза" гораздо ничтожнее.
Толстый молодой человек неловко выражал свою мысль и вызывал на спор Анну Павловну, совершенно не замечая, что фрейлине и вообще никакого дела не было до того, какое сочинение хорошо или дурно, а особенно теперь, когда ей столько надо было сообразить и вспомнить.
-- "Пусть прозвучит труба последнего суда, я предстану со своею книгой в руках", -- говорил он, с улыбкой цитируя первую страницу "Исповеди". -- Прочтя эту книгу, полюбишь человека.
-- Да, конечно, -- отвечала Анна Павловна, несмотря на то, что она была совершенно противоположного мнения, и оглядывала гостей, желая встать. Но Пьер продолжал:
-- Это не только книга, это поступок. Тут полная исповедь. Не правда ли?
-- Но я не хочу быть его духовником, мсье Пьер, у него слишком гадкие грехи, -- сказала она, вставая и улыбаясь. -- Пойдемте, я вас представлю кузине.
И, отделавшись от молодого человека, не умеющего жить, она возвратилась к своим занятиям хозяйки дома и продолжала прислушиваться и приглядываться, готовая подать помощь на тот пункт, где ослабевал разговор, как хозяин прядильной мастерской, посадив работников по местам, прохаживается по заведению и примечает, все ли вертятся веретена. Как хозяин прядильной, замечая неподвижность или непривычный, скрипящий, слишком громкий звук веретена, торопливо идет, сдерживает или пускает его в надлежащий ход, так и Анна Павловна подходила к замолкнувшему или слишком много говорившему кружку и одним словом или перемещением опять заводила равномерную, приличную разговорную машину.


III


Вечер Анны Павловны был пущен. Веретена с разных сторон равномерно и не умолкая шумели. Кроме тетушки, около которой сидела только одна пожилая дама с исплаканным худым лицом, несколько чужая в этом блестящем обществе, и еще кроме толстого мсье Пьера, который после своих бестактных разговоров с тетушкой и Анной Павловной молчал весь вечер, видимо, не знакомый почти ни с кем, и только оживленно оглядывался на тех, кто ходил и говорил громче других, -- общество разбилось на три кружка. В одном центром была красавица княжна Элен, дочь князя Василия, в другом -- сама Анна Павловна, в третьем -- хорошенькая, румяная и слишком полная по своей молодости маленькая княгиня Болконская.
Вошел сын князя Василия Ипполит, "ваш обворожительный сын Ипполит", как неизменно называла его Анна Павловна, и ожидаемый виконт, от которого сходили с ума, по словам Анны Павловны, "все наши дамы". Ипполит вошел, глядя в лорнет, и, не опуская лорнета, громко, но неясно пробурлил: "Виконт де Мортемар", -- и тотчас же, не обращая внимания на отца, подсел к маленькой княгине и, наклоняя к ней голову так близко, что между ее и его лицом оставалось расстояние меньше четверти, что-то часто и неясно стал говорить ей и смеяться.
Виконт был миловидный, с мягкими чертами и приемами молодой человек, очевидно, считавший себя знаменитостью, но, по благовоспитанности, скромно предоставлявший пользоваться собой тому обществу, в котором он находился. Анна Павловна очевидно угощала им своих гостей. Как хороший метрдотель подает как нечто сверхъестественно прекрасное тот кусок говядины, который есть не захочется, если увидать его в грязной кухне, так в нынешний вечер Анна Павловна сервировала своим гостям виконта как что-то сверхъестественно утонченное, тогда как господа, стоявшие с ним в одной гостинице и игравшие с ним каждый день на биллиарде, видели в нем только большого мастера карамболировать и вовсе не находили себя счастливыми от того, что виделись и говорили с виконтом.
Заговорили тотчас об убийстве герцога Энгиенского. Виконт сказал, что герцог Энгиенский погиб от своего великодушия и что были особенные причины озлобления Буонапарте.
-- Ах! Расскажите нам это, виконт, -- сказала Анна Павловна.
Виконт наклонился в знак покорности и учтиво улыбнулся. Анна Павловна сделала круг около виконта и пригласила всех слушать его рассказ.
-- Виконт был лично знаком с герцогом, -- шепнула Анна Павловна одному.
-- Виконт удивительный мастер рассказывать, -- проговорила она другому.
-- Как сейчас, виден человек хорошего общества, -- сказала она третьему, и виконт был подан обществу в самом изящном и выгодном для него свете, как ростбиф на горячем блюде и посыпанный зеленью.
Виконт хотел уже начать свой рассказ и тонко улыбнулся.
-- Переходите сюда, дорогая Элен, -- сказала Анна Павловна красавице княжне, которая сидела поодаль, составляя центр другого кружка.
Княжна Элен улыбалась; она поднялась с тою же неизменяющеюся улыбкой вполне красивой женщины, с которой она вошла в гостиную. Слегка шумя своею белою бальною робой, убранной плюшем и мехом, и блестя белизной плеч, глянцем волос и бриллиантов, она прошла между расступившимися мужчинами и прямо, не глядя ни на кого, но всем улыбаясь и как бы любезно предоставляя каждому право любоваться красотою своего стана, полных плеч, очень открытой по тогдашней моде груди и спины и как будто внося с собою блеск бала, подошла к Анне Павловне. Элен была так хороша, что не только не было в ней заметно тени кокетства, но, напротив, ей как будто совестно было за свою несомненную и слишком сильно и победительно действующую красоту. Она как будто желала и не могла умалить своей красоты. "Какая красавица!" -- говорил каждый, кто ее видел.
Как будто пораженный чем-то необычайным, виконт пожал плечами и опустил глаза, в то время как она усаживалась перед ним и освещала и его все тою же неизменною улыбкой.
-- Мадам, я, право, опасаюсь за свои способности перед такой публикой, -- сказал он, наклоняя с улыбкой голову.
Княжна облокотила свою открытую полную руку на столик и не нашла нужным что-либо сказать. Она улыбаясь ждала. Во все время рассказа она сидела прямо, посматривая изредка то на свою полную красивую руку, которая от давления на стол изменила свою форму, то на еще более красивую грудь, на которой она поправляла бриллиантовое ожерелье, поправляла несколько раз складки своего платья и, когда рассказ производил впечатление, оглядывалась на Анну Павловну и тотчас же принимала то самое выражение, которое было на лице фрейлины, и потом опять успокаивалась в сияющей улыбке. Вслед за Элен перешла и маленькая княгиня от чайного стола.
-- Подождите, я возьму мою работу, -- проговорила она.
-- О чем вы думаете? -- обратилась она к князю Ипполиту. -- Принесте мне мой ридикюль.
Княгиня, улыбаясь и говоря со всеми, вдруг произвела перестановку, и, усевшись, весело оправилась.
-- Теперь мне хорошо, -- приговаривала она и, попросив начинать, принялась за работу. Князь Ипполит перенес ей ридикюль, перешел за нею и, близко придвинув к ней кресло, сел подле нее.
Очаровательный Ипполит поражал своим необыкновенным сходством с сестрою-красавицей и еще более тем, что, несмотря на сходство, он был поразительно дурен собой. Черты его лица были те же, как и у сестры, но у той все освещалось жизнерадостной, самодовольной, молодой, неизменной улыбкой жизни и необычайной античной красотою тела; у брата, напротив, то же лицо было отуманено идиотизмом и неизменно выражало самоуверенную брюзгливость, а тело было худощаво и слабо. Глаза, нос, рот -- все сжималось как будто в одну неопределенную и скучную гримасу, а руки и ноги всегда принимали неестественные положения.
-- Это не история о привидениях? -- сказал он, усевшись подле княгини и торопливо пристроив к глазам свой лорнет, как будто без этого инструмента он не мог начать говорить.
-- Вовсе нет, -- пожимая плечами, сказал удивленный рассказчик.
-- Дело в том, что я терпеть не могу историй о привидениях, -- сказал он таким тоном, что видно было, -- он сказал эти слова, а потом уже понял, что они значили.
Из-за самоуверенности, с которою он говорил, никто не мог понять, очень ли умно или очень глупо то, что он сказал. Он был в темно-зеленом фраке, в панталонах цвета бедра испуганной нимфы, как он сам говорил, в чулках и башмаках. Он сел в самую глубину кресла против рассказчика, положил одну руку с кольцом и гербовой печатью перед собой на стол в таком вытянутом положении, что ему стоило, видимо, большого труда удерживать ее в этом положении, однако во все время рассказа он держал так руку. Другою рукой он держал лорнет в ладони и этою же рукой оправлял свою прическу кверху, придававшую еще более странное выражение его вытянутому лицу, и, как будто вспомнив что-то, начинал смотреть на свою выставленную руку с перстнями, потом на ноги виконта, потом весь оборачивался быстро и развинченно, как он и все делал, и долго пристально смотрел на княгиню.
-- Когда я имел счастье видеть в последний раз блаженной и печальной памяти герцога Энгиенского, -- начал виконт с изящной грустью в голосе, оглядывая слушателей, -- он в самых лестных выражениях говорил о красоте и гениальности великой Жорж. Кто не знает этой гениальной и прелестной женщины? Я выразил свое удивление, каким образом герцог мог узнать ее, не быв в Париже эти последние годы. Герцог улыбнулся и сказал мне, что Париж не так далек от Мангейма, как это кажется. Я ужаснулся и высказал его высочеству свой страх при мысли о посещении им Парижа. "Сударь, -- сказал я, -- бог знает, не окружены ли мы здесь изменниками и предателями и не будет ли ваше присутствие в Париже, как бы тайно оно ни было, известно Буонапарте?" Но герцог только улыбнулся на мои слова с рыцарством и отважностью, составляющими отличительную черту его фамилии.
-- Дом Конде -- ветка лавра, привитая к дереву Бурбонов, как говорил недавно Питт, -- сказал монотонно князь Василий, как будто он диктовал какому-то невидимому писцу.
-- Господин Питт очень хорошо выразился, -- лаконически прибавил его сын Ипполит, решительно поворачиваясь на кресле туловищем в одну, а ногами в противоположную сторону, торопливо поймав лорнетку и устремив сквозь нее свой взгляд на родителя.
-- Одним словом, -- продолжал виконт, обращаясь преимущественно к красавице княжне, которая не спускала с него глаз, -- я должен был оставить Этенгейм и узнал уже потом, что герцог, увлеченный своею отвагой, ездил в Париж, делал честь мадемуазель Жорж не только восхищаться ею, но и посещать ее.
-- Но у него была сердечная привязанность к принцессе Шарлотте де Роган Рошфор, -- горячо перебила Анна Павловна. -- Говорили, что он тайно был женат на ней, -- сказала она, видимо, испуганная будущим содержанием рассказа, который ей казался слишком вольным в присутствии молодой девушки.
-- Одна привязанность не мешает другой, -- продолжал виконт, тонко улыбаясь и не замечая опасений Анны Павловны. -- Но дело в том, что мадемуазель Жорж прежде своего сближения с герцогом пользовалась сближением с другим человеком.
Он помолчал.
-- Человека этого звали Буонапарте, -- произнес он, с улыбкой оглянув слушателей.
Анна Павловна, в свою очередь, оглянулась беспокойно, видя, что рассказ делается опаснее и опаснее.
-- Так вот, -- продолжал виконт, -- новый султан из "Тысячи и одной ночи" не пренебрегал частенько проводить свои вечера у самой красивой, самой приятной женщины во Франции. И мадемуазель Жорж, -- он помолчал, пожав выразительно плечами, -- должна была превратить необходимость в добродетель. Счастливец Буонапарте приезжал обыкновенно по вечерам, не назначая своих дней.
-- Ах! Я предвижу, и мне становится жутко, -- пожимая полными и гибкими плечиками, сказала маленькая хорошенькая княгиня.
Пожилая дама, сидевшая весь вечер подле тетушки, перешла к кружку рассказчика, покачав головою и улыбнувшись значительно и грустно.
-- Это ужасно, не правда ли? -- сказала она, хотя, очевидно, и не слыхала начала истории. На неуместность ее замечания и на нее саму никто не обратил внимания.
Князь Ипполит объявил быстро и громко:
-- Жорж в роли Клитемнестры удивительна!
Анна Павловна молчала и находилась в беспокойстве, не решив еще окончательно в своем уме, прилично или неприлично было то, что рассказывал виконт. С одной стороны -- вечерние посещения актрис, с другой стороны -- ежели уж виконт де Мортемар, родственник Монморанси через Роганов, лучший представитель Сен-Жерменского предместья, в гостиной будет говорить неприлично?сти, то кто же, наконец, знает, что прилично и неприлично?
-- В один вечер, -- продолжал виконт, оглядывая слушателей и оживляясь, -- Клитемнестра эта, прельстив весь театр своею удивительною передачей Расина, возвратилась домой и думала отдохнуть от усталости и волнения. Она не ждала султана.
Анна Павловна вздрогнула при слове "султан". Княжна опустила глаза и перестала улыбаться.
-- Как вдруг служанка доложила, что бывший виконт Рокрой желает видеть великую актрису. Рокрой -- так называл себя герцог. Он был принят, -- прибавил виконт и, помолчав несколько секунд, чтобы дать понять, что он не все рассказывает, что знает, продолжал: -- Стол блестел хрусталем, эмалью, серебром и фарфором. Стояли два прибора, время летело незаметно, и наслаждение...
Неожиданно в этом месте рассказа князь Ипполит произвел странный громкий звук, который одни приняли за кашель, другие за сморканье, мычанье или смех, и стал торопливо ловить упущенный лорнет. Рассказчик удивленно остановился. Анна Павловна испуганно перебила описание наслаждений, которые с таким вкусом описывал виконт.
-- Не томите нас, виконт, -- сказала она.
Виконт улыбнулся.
-- Наслаждение превращало часы в минуты, как вдруг послышался звонок, и испуганная горничная, дрожа, прибежала объ?явить, что звонит страшный бонапартовский мамелюк и что ужасный господин его уже стоит у подъезда...
-- Прелестно, -- прошептала маленькая княгиня, втыкая иголку в работу, как будто в знак того, что интерес и прелесть истории мешают ей продолжать работу.
Виконт оценил эту молчаливую похвалу и, благодарно улыбнувшись, хотел продолжать, когда в гостиную вошло новое лицо и произвело необходимую остановку.


IV


Новое лицо это был молодой князь Андрей Болконский, муж маленькой княгини. Не столько по тому, что молодой князь приехал так поздно, но все-таки был принят хозяйкой самым любезным образом, сколько по тому, как он вошел в комнату, было видно, что он один из тех светских молодых людей, которые так избалованы светом, что даже презирают его. Молодой князь был небольшого роста, весьма красивый, сухощавый брюнет, с несколько истощенным видом, коричневым цветом лица, в чрезвычайно изящной одежде и с крошечными руками и ногами. Все в его фигуре, начиная от усталого, скучающего взгляда до ленивой и слабой походки, представляло самую резкую противоположность с его маленькою, оживленною женой. Ему, видимо, все бывшие в гостиной не только были знакомы, но уж надоели ему так, что и смотреть на них и слушать их ему было очень скучно, потому что он вперед знал все, что будет. Из всех же прискучивших ему лиц лицо его хорошенькой жены, казалось, больше всех ему надоело. С кислою, слабою гримасой, портившей его красивое лицо, он отвернулся от нее, как будто подумал: "Тебя только недоставало, чтобы вся эта компания совсем мне опротивела". Он поцеловал руку Анны Павловны с таким видом, как будто готов был бог знает что дать, чтоб избавиться от этой тяжелой обязанности, и щурясь, почти закрывая глаза и морщась, оглядывал все общество.
-- У вас съезд, -- сказал он тоненьким голоском и кивнул головой кое-кому, кое-кому подставил свою руку, предоставляя ее пожатию.
-- Вы собираетесь на войну, князь? -- сказала Анна Павловна.
-- Генерал Кутузов, -- сказал он, ударяя на последнем слоге зов как француз, снимая перчатку с белейшей, крошечной руки и потирая ею глаза, -- генерал-аншеф Кутузов зовет меня к себе в адъютанты.
-- А Лиза, ваша жена?
-- Она поедет в деревню.
-- Как вам не грех лишать нас вашей прелестной жены?
Молодой адъютант сделал выпяченными губами презрительный звук, какой делают только французы, и ничего не отвечал.
-- Андрей, -- сказала его жена, обращаясь к мужу тем же кокетливым тоном, каким она обращалась и к посторонним, -- подите сюда, садитесь, послушайте, какую историю рассказывает виконт о мадемуазель Жорж и Буонапарте.
Андрей зажмурился и сел совсем в другую сторону, как будто не слышал жены.
-- Продолжайте, виконт, -- сказала Анна Павловна. -- Виконт рассказывал, как герцог Энгиенский бывал у мадемуазель Жорж, -- прибавила она, обращаясь к вошедшему, чтобы он мог следить за продолжением рассказа.
-- Мнимое соперничество Буонапарте и герцога из-за Жорж, -- сказал князь Андрей таким тоном, как будто смешно было кому-нибудь не знать про это, и повалился на ручку кресла. В это время молодой человек в очках, называемый мсье Пьер, со времени входа князя Андрея в гостиную не спускавший с него радостных, дружелюбных глаз, подошел к нему и взял его за руку. Князь Андрей так мало был любопытен, что, не оглядываясь, сморщил наперед лицо в гримасу, выражавшую досаду на того, кто трогает его, но, увидав улыбающееся лицо Пьера, улыбнулся тоже, и вдруг все лицо его преобразилось. Доброе и умное выражение вдруг явилось на нем.
-- Как? Ты здесь, кавалергард мой милый? -- спросил князь радостно, но с покровительственным и надм

(толщиной 4—5 см) плит из гипсоцемента или керамзитобетона (индустриальная С.). (Большая Советская Энциклопедия) Согласитесь, такое определение ещё больше запутывает обычного гражданина. Так что такое стяжка словами простого обывателя? Стяжка – это промежуточный слой при устройстве полов между основанием и чистовым покрытием пола и служит основанием для чистового покрытия. Чем лучше сделана стяжка, тем качественнее и долговечнее будет устанавливаться и служить чистовое покрытие пола. В данной статье рассматриваются различные варианты применения и выполнения стяжек для устройства в жилых помещениях – коттеджах, квартирах. Специальные условия для промышленных полов и прочих мегапроектов оговариваются отдельно и решаются специальными проектными решениями. Стяжки бывают выравнивающими и выравнивающее-теплоизоляционными. Выравнивающие стяжки служат для выравнивания основания, для придания заданной высоты (уклона) горизонта пола. Выравнивающее-теплоизоляционные – служат кроме функций выравнивания под чистовое основание и придание необходимой высоты (уклона) горизонта пола ещё и эффекта тепловой изоляции помещения от основания. Как правило, выравнивающее-теплоизоляционные стяжки применяются на грунтах (перекрытиях) подвалов, первых этажей, чердаков крыш и самих крыш (с созданием уклонов и гидроизоляционного ковра, т.н. «плоских крыш»), также такие стяжки применяются для устройства «тёплых полов» как с помощью водяного отопления, так и электрических кабелей обогрева. Все стяжки подразделяются на сборные и монолитные, а также на плавающие и обычные (неплавающие) стяжки. Сборная стяжка – это слой, который собран «пирогом» методом сборки из деталей. Стяжкой такую конструкцию назвать можно условно, так как слово «стяжка» происходит от глагола «стягивать», то есть по рейке разравнивать насыпной материал. Сборная «стяжка» - это классическая обрешётка деревом по лагам с вариантами применения материалов. В качестве утеплителя, как правило, применяются мягкие марки минеральной или стеклянной ваты. В качестве покрытия применяются различные материалы, создающие плоскость – шпунтованные и просто обрезные доски, ДСП, OSB, ЦСП и их варианты, а также различные насыпные полы типа «Кнауф – Суперпол». Выравнивание в обрешётке достигается регулировкой лаг по высоте с помощью регулируемого крепежа, подкладок, толщины лаг. В случае «Кнауф – Суперпол» выравнивание выполняется с помощью керамзитной засыпки. Монолитная стяжка – это как правило, различные виды и марки бетонов – тяжёлые цементно-песчаные бетоны: на песке (ЦПС), на песке и щебне (классический тяжёлый бетон), пенобетон, пенополистиролбетон, керамзитобетон, керамзитопенобетон и т.п. Плавающая стяжка – это когда несущая часть стяжки отделена изоляционным слоем (вне зависимости от того, какой это материал) от основания, то есть в случае отсутствия адгезии (прилипания) стяжки к несущему основанию. Классический пример плавающей стяжки – это цементно-песчаная стяжка, выполненная на полиэтиленовой плёнке, по слою гидроизоляции (битумная мастика, наплавляемая рулонная гидроизоляция) или теплоизоляции (пенополистирол, вспененный полиэтилен или минвата). Обычная стяжка – это стяжка, которая прилипает к основанию. Классический пример – это цементно-песчаная стяжка, залитая прямо по плитам перекрытия без плёнок и посторонних слоёв (песок, керамзит и т.п.) и прилипшая к этому основанию. Обычной стяжкой можно также назвать самонивелирующийся пол (иногда эту технологию называют «наливной пол», что не совсем корректно, хотя нигде такие стандарты в терминологии не установлены). После приготовления, смесь разливают по основанию, разгоняют и нивелируют специальным инструментом, слой самонивелирующейся смеси выравнивается и застывает, надёжно прилипнув к несущему основанию. Какой тип стяжки выбрать? Выполняя отделку потолков и стен, мы стремимся добиться в первую очередь эстетического эффекта. Поэтому столько времени, денег и сил тратим на выбор обоев, краски, панелей и других материалов. Следим за тем, чтобы они сочетались с общим настроением помещения, гармонично вписывались в дизайн, подчеркивали его достоинства. Когда же речь заходит о ремонте пола, то главным требованием, конечно же, становится его практичность. Потому что именно пол является наиболее эксплуатируемой поверхностью. Каблуки женских туфелек, царапины от того, что мы передвигаем мебель, пролитый чай, а еще вся тяжесть мебели и других предметов интерьера — не каждый пол с достоинством перенесет подобные «превратности» судьбы. Тогда возникает вопрос: от чего зависит качество пола и его практичность. То, как долго Вам не придется делать ремонт пола, зависит от: особенностей эксплуатации помещения, качества стяжки пола. Обычно под словом «пол» подразумевают напольное покрытие: ковролин, линолеум, паркет и т. д. На самом деле это понятие шире и включает, в том числе, и стяжку, которая во многом определяет то, насколько комфортно Вам будет ходить по квартире, офису, ресторану, магазину и т. д. И как долго не придется делать ремонт. Что такое стяжка и для чего она нужна? Стяжка — это специальные смеси и растворы, предназначенные для выравнивания пола, а также непосредственно процесс выравнивания. Стяжка пола необходима в любом помещении, независимо от его назначения, так как является основой, на которую укладываются напольные покрытия. Все дело в том, что у плит перекрытий ровной является поверхность только с одной стороны, той, которая становится потолком в нижней квартире. На поверхности другой стороны (пол квартиры, которая находится сверху) есть впадины, неровности, иногда даже проступает арматура. Понятно, что такая плита не может служить основой для паркета или другого напольного покрытия. Поэтому и выполняется устройство стяжки пола. Безусловно, состав смеси для стяжки пола разных марок отличается. Однако каждая из них обязательно включает: связующий компонент: гипс или цемент, минеральные добавки, модификаторы, благодаря которым в стяжке пола акцентируются такие свойства, как эластичность, прочность и т.д. Благодаря этому компонентному составу стяжка обладает такими свойствами, как долговечность, устойчивость к растрескиванию, истиранию, разрушению под действием влаги. Стяжка не усаживается, что тоже является ценным качеством. Виды стяжки пола Если Вы придете в магазин за стяжкой пола, Вы удивитесь тому разнообразию продуктов, которые предложат Вам с названием «Стяжка». Однако все их можно разделить на две большие группы: стяжка пола на основе цемента и стяжка пола на основе гипса. Смеси этих групп отличаются по своим свойствам и особенностям применения. Стяжка пола на основе цемента Долгие годы стяжка именно на основе цемента использовалась в большинстве домов. В первую очередь потому, что этот продукт был представлен в ассортименте в магазинах. И, во-вторых, потому что он отличался меньшей стоимостью, чем другие виды стяжек. Использование стяжки пола на основе цемента отлично выравнивает поверхность, удобна в работе, является экологически нейтральной. Стяжка пола на основе гипса Однако в последние года наиболее предпочтительной является стяжка пола на основе гипса. Именно ей отдают предпочтение большинство строителей и ремонтников в Европе и Америке. Среди достоинств стяжки на основе гипса назовем ее экологичность, ведь гипс — это натуральный материал. Среди выгодных качеств этого вида стяжек стоит отметить то, что он не пылит, как цемент. Кроме того, стяжки пола на основе цемента быстрее затвердевают, а также являются отличными теплоизоляторами помещения. Помимо традиционных сухих смесей используются также так называемые самовыравнивающиеся наливные растворы. Отличительными качествами таких стяжек является необыкновенное удобство работы с ними. Наносятся они на поверхность очень просто и при этом равномерно, обеспечивая идеально гладкую поверхность без трещин и неровностей. Важно то, что они засыхают очень быстро. Поэтому, выбрав такой вид устройства стяжки, уже через сутки или несколько Вы сможете приступить к укладке напольного покрытия. Отличие стяжки от промышленного пола Часто понятия стяжки и промышленного пола путают. Действительно эти понятия близки, если речь идет о бетонном промышленном поле. Однако разница заключается в толщине слоя (если речь идет о промышленном поле — то она может достигать полуметра, а стяжка пола — это покрытие толщиной в среднем в 5 см). Другое отличие — свойства покрытий. Стяжка отличается отличными теплоизоляционными свойствами, а также регулирует уровень влажности в помещении. Чего нельзя сказать про бетонный промышленный пол. И наконец, стяжка — это только основа, а промышленный пол — это готовое напольное покрытие. Особенности устройства стяжки Качество стяжки, срок ее службы во многом определяется тем, насколько правильно выполнены работы по её устройству. Поэтому отнеситесь со всей ответственностью к устройству стяжки. А если не уверены, что сможете выполнить эту работу на должном уровне, обратитесь за помощью к профессионалам. Ведь, как известно, ошибки всегда исправлять труднее, чем их не допустить. Если же Вы решили выполнять эту работу самостоятельно, мы предла

. Но чем ближе он подъезжал, тем более он чувствовал невозможность заснуть в эту ночь, походившую более на вечер или на утро. Далеко было видно по пустым улицам. Дорогой Пьер вспомнил, что у Анатоля Курагина нынче вечером должно было собраться обычное игорное общество, после которого обыкновенно шла попойка, кончавшаяся одним из любимых увеселений Пьера. "Хорошо бы было поехать к Курагину", подумал он. Но тотчас же он вспомнил данное князю Андрею честное слово не бывать у Курагина. Но тотчас же, как это бывает с людьми, называемыми бесхарактерными, ему так страстно захотелось еще раз испытать эту столь знакомую ему беспутную жизнь, что он решился ехать. И тотчас же ему пришла в голову мысль, что данное слово ничего не значит, потому что еще прежде, чем князю Андрею, он дал также князю Анатолю слово быть у него; наконец, он подумал, что все эти честные слова -- такие условные вещи, не имеющие никакого определенного смысла, особенно ежели сообразить, что, может быть, завтра же или он умрет или случится с ним что-нибудь такое необыкновенное, что не будет уже ни честного, ни бесчестного. Такого рода рассуждения, уничтожая все его решения и предположения, часто приходили к Пьеру. Он поехал к Курагину. Подъехав к крыльцу большого дома у конно-гвардейских казарм, в которых жил Анатоль, он поднялся на освещенное крыльцо, на лестницу, и вошел в отворенную дверь. В передней никого не было; валялись пустые бутылки, плащи, калоши; пахло вином, слышался дальний говор и крик. Игра и ужин уже кончились, но гости еще не разъезжались. Пьер скинул плащ и вошел в первую комнату, где стояли остатки ужина и один лакей, думая, что его никто не видит, допивал тайком недопитые стаканы. Из третьей комнаты слышались возня, хохот, крики знакомых голосов и рев медведя. Человек восемь молодых людей толпились озабоченно около открытого окна. Трое возились с молодым медведем, которого один таскал на цепи, пугая им другого. -- Держу за Стивенса сто! -- кричал один. -- Смотри не поддерживать! -- кричал другой. -- Я за Долохова! -- кричал третий. -- Разними, Курагин. -- Ну, бросьте Мишку, тут пари. -- Одним духом, иначе проиграно, -- кричал четвертый. -- Яков, давай бутылку, Яков! -- кричал сам хозяин, высокий красавец, стоявший посреди толпы в одной тонкой рубашке, раскрытой на средине груди. -- Стойте, господа. Вот он Петруша, милый друг, -- обратился он к Пьеру. Другой голос невысокого человека, с ясными голубыми глазами, особенно поражавший среди этих всех пьяных голосов своим трезвым выражением, закричал от окна: "Иди сюда -- разойми пари!" Это был Долохов, семеновский офицер, известный игрок и бретёр, живший вместе с Анатолем. Пьер улыбался, весело глядя вокруг себя. -- Ничего не понимаю. В чем дело? -- Стойте, он не пьян. Дай бутылку, -- сказал Анатоль и, взяв со стола стакан, подошел к Пьеру. -- Прежде всего пей. Пьер стал пить стакан за стаканом, исподлобья оглядывая пьяных гостей, которые опять столпились у окна, и прислушиваясь к их говору. Анатоль наливал ему вино и рассказывал, что Долохов держит пари с англичанином Стивенсом, моряком, бывшим тут, в том, что он, Долохов, выпьет бутылку рому, сидя на окне третьего этажа с опущенными наружу ногами. -- Ну, пей же всю! -- сказал Анатоль, подавая последний стакан Пьеру, -- а то не пущу! -- Нет, не хочу, -- сказал Пьер, отталкивая Анатоля, и подошел к окну. Долохов держал за руку англичанина и ясно, отчетливо выговаривал условия пари, обращаясь преимущественно к Анатолю и Пьеру. Долохов был человек среднего роста, курчавый и с светлыми, голубыми глазами. Ему было лет двадцать пять. Он не носил усов, как и все пехотные офицеры, и рот его, самая поразительная черта его лица, был весь виден. Линии этого рта были замечательно-тонко изогнуты. В средине верхняя губа энергически опускалась на крепкую нижнюю острым клином, и в углах образовывалось постоянно что-то вроде двух улыбок, по одной с каждой стороны; и всё вместе, а особенно в соединении с твердым, наглым, умным взглядом, составляло впечатление такое, что нельзя было не заметить этого лица. Долохов был небогатый человек, без всяких связей. И несмотря на то, что Анатоль проживал десятки тысяч, Долохов жил с ним и успел себя поставить так, что Анатоль и все знавшие их уважали Долохова больше, чем Анатоля. Долохов играл во все игры и почти всегда выигрывал. Сколько бы он ни пил, он никогда не терял ясности головы. И Курагин, и Долохов в то время были знаменитостями в мире повес и кутил Петербурга. Бутылка рому была принесена; раму, не пускавшую сесть на наружный откос окна, выламывали два лакея, видимо торопившиеся и робевшие от советов и криков окружавших господ. Анатоль с своим победительным видом подошел к окну. Ему хотелось сломать что-нибудь. Он оттолкнул лакеев и потянул раму, но рама не сдавалась. Он разбил стекло. -- Ну-ка ты, силач, -- обратился он к Пьеру. Пьер взялся за перекладины, потянул и с треском выворотип дубовую раму. -- Всю вон, а то подумают, что я держусь, -- сказал Долохов. -- Англичанин хвастает... а?... хорошо?... -- говорил Анатоль. -- Хорошо, -- сказал Пьер, глядя на Долохова, который, взяв в руки бутылку рома, подходил к окну, из которого виднелся свет неба и сливавшихся на нем утренней и вечерней зари. Долохов с бутылкой рома в руке вскочил на окно. "Слушать!" крикнул он, стоя на подоконнике и обращаясь в комнату. Все замолчали. -- Я держу пари (он говорил по-французски, чтоб его понял англичанин, и говорил не слишком хорошо на этом языке). Держу пари на пятьдесят империалов, хотите на сто? -- прибавил он, обращаясь к англичанину. -- Нет, пятьдесят, -- сказал англичанин. -- Хорошо, на пятьдесят империалов, -- что я выпью бутылку рома всю, не отнимая ото рта, выпью, сидя за окном, вот на этом месте (он нагнулся и показал покатый выступ стены за окном) и не держась ни за что... Так?... -- Очень хорошо, -- сказал англичанин. Анатоль повернулся к англичанину и, взяв его за пуговицу фрака и сверху глядя на него (англичанин был мал ростом), начал по-английски повторять ему условия пари. -- Постой! -- закричал Долохов, стуча бутылкой по окну, чтоб обратить на себя внимание. -- Постой, Курагин; слушайте. Если кто сделает то же, то я плачу сто империалов. Понимаете? Англичанин кивнул головой, не давая никак разуметь, намерен ли он или нет принять это новое пари. Анатоль не отпускал англичанина и, несмотря на то что тот, кивая, давал знать что он всё понял, Анатоль переводил ему слова Долохова по-английски. Молодой худощавый мальчик, лейб-гусар, проигравшийся в этот вечер, взлез на окно, высунулся и посмотрел вниз. -- У!... у!... у!... -- проговорил он, глядя за окно на камень тротуара. -- Смирно! -- закричал Долохов и сдернул с окна офицера, который, запутавшись шпорами, неловко спрыгнул в комнату. Поставив бутылку на подоконник, чтобы было удобно достать ее, Долохов осторожно и тихо полез в окно. Спустив ноги и расперевшись обеими руками в края окна, он примерился, уселся, опустил руки, подвинулся направо, налево и достал бутылку. Анатоль принес две свечки и поставил их на подоконник, хотя было уже совсем светло. Спина Долохова в белой рубашке и курчавая голова его были освещены с обеих сторон. Все столпились у окна. Англичанин стоял впереди. Пьер улыбался и ничего не говорил. Один из присутствующих, постарше других, с испуганным и сердитым лицом, вдруг продвинулся вперед и хотел схватить Долохова за рубашку. -- Господа, это глупости; он убьется до смерти, -- сказал этот более благоразумный человек. Анатоль остановил его: -- Не трогай, ты его испугаешь, он убьется. А?... Что тогда?... А?... Долохов обернулся, поправляясь и опять расперевшись руками. -- Ежели кто ко мне еще будет соваться, -- сказал он, редко пропуская слова сквозь стиснутые и тонкие губы, -- я того сейчас спущу вот сюда. Ну!... Сказав "ну"!, он повернулся опять, отпустил руки, взял бутылку и поднес ко рту, закинул назад голову и вскинул кверху свободную руку для перевеса. Один из лакеев, начавший подбирать стекла, остановился в согнутом положении, не спуская глаз с окна и спины Долохова. Анатоль стоял прямо, разинув глаза. Англичанин, выпятив вперед губы, смотрел сбоку. Тот, который останавливал, убежал в угол комнаты и лег на диван лицом к стене. Пьер закрыл лицо, и слабая улыбка, забывшись, осталась на его лице, хоть оно теперь выражало ужас и страх. Все молчали. Пьер отнял от глаз руки: Долохов сидел всё в том же положении, только голова загнулась назад, так что курчавые волосы затылка прикасались к воротнику рубахи, и рука с бутылкой поднималась всё выше и выше, содрогаясь и делая усилие. Бутылка видимо опорожнялась и с тем вместе поднималась, загибая голову. "Что же это так долго?" подумал Пьер. Ему казалось, что прошло больше получаса. Вдруг Долохов сделал движение назад спиной, и рука его нервически задрожала; этого содрогания было достаточно, чтобы сдвинуть всё тело, сидевшее на покатом откосе. Он сдвинулся весь, и еще сильнее задрожали, делая усилие, рука и голова его. Одна рука поднялась, чтобы схватиться за подоконник, но опять опустилась. Пьер опять закрыл глаза и сказал себе, что никогда уж не откроет их. Вдруг он почувствовал, что всё вокруг зашевелилось. Он взглянул: Долохов стоял на подоконнике, лицо его было бледно и весело. -- Пуста! Он кинул бутылку англичанину, который ловко поймал ее. Долохов спрыгнул с окна. От него сильно пахло ромом. -- Отлично! Молодцом! Вот так пари! Чорт вас возьми совсем! -- кричали с разных сторон. Англичанин, достав кошелек, отсчитывал деньги. Долохов хмурился и молчал. Пьер вскочил на окно. Господа! Кто хочет со мною пари? Я то же сделаю, -- вдруг крикнул он. -- И пари не нужно, вот что. Вели дать бутылку. Я сделаю... вели дать. -- Пускай, пускай! -- сказал Долохов, улыбаясь. -- Что ты? с ума сошел? Кто тебя пустит? У тебя и на лестнице голова кружится, -- заговорили с разных сторон. -- Я выпью, давай бутылку рому! -- закричал Пьер, решительным и пьяным жестом ударяя по столу, и полез в окно. Его схватили за руки; но он был так силен, что далеко оттолкнул того, кто приблизился к нему. -- Нет, его так не уломаешь ни за что, -- говорил Анатоль, -- постойте, я его обману. Послушай, я с тобой держу пари, но завтра, а теперь мы все едем к***. -- Едем, -- закричал Пьер, -- едем!... И Мишку с собой берем... И он ухватил медведя, и, обняв и подняв его, стал кружиться с ним по комнате. X. Князь Василий исполнил обещание, данное на вечере у Анны Павловны княгине Друбецкой, просившей его о своем единственном сыне Борисе. О нем было доложено государю, и, не в пример другим, он был переведен в гвардию Семеновского полка прапорщиком. Но адъютантом или состоящим при Кутузове Борис так и не был назначен, несмотря на все хлопоты и происки Анны Михайловны. Вскоре после вечера Анны Павловны Анна Михайловна вернулась в Москву, прямо к своим богатым родственникам Ростовым, у которых она стояла в Москве и у которых с детства воспитывался и годами живал ее обожаемый Боренька, только что произведенный в армейские и тотчас же переведенный в гвардейские прапорщики. Гвардия уже вышла из Петербурга 10-го августа, и сын, оставшийся для обмундирования в Москве, должен был догнать ее по дороге в Радзивилов. У Ростовых были именинницы Натальи, мать и меньшая дочь. С утра, не переставая, подъезжали и отъезжали цуги, подвозившие поздравителей к большому, всей Москве известному дому графини Ростовой на Поварской. Графиня с красивой старшею дочерью и гостями, не перестававшими сменять один другого, сидели в гостиной. Графиня была женщина с восточным типом худого лица, лет сорока пяти, видимо изнуренная детьми, которых у ней было двенадцать человек. Медлительность ее движений и говора, происходившая от слабости сил, придавала ей значительный вид, внушавший уважение. Княгиня Анна Михайловна Друбецкая, как домашний человек, сидела тут же, помогая в деле принимания и занимания разговором гостей. Молодежь была в задних комнатах, не находя нужным участвовать в приеме визитов. Граф встречал и провожал гостей, приглашая всех к обеду. "Очень, очень вам благодарен, ma chre или mon cher 117 (ma сhrе или mon cher он говорил всем без исключения, без малейших оттенков как выше, так и ниже его стоявшим людям) за себя и за дорогих именинниц. Смотрите же, приезжайте обедать. Вы меня обидите, mon cher. Душевно прошу вас от всего семейства, ma chre". Эти слова с одинаковым выражением на полном веселом и чисто выбритом лице и с одинаково-крепким пожатием руки и повторяемыми короткими поклонами говорил он всем без исключения и изменения. Проводив одного гостя, граф возвращался к тому или той, которые еще были в гостиной; придвинув кресла и с видом человека, любящего и умеющего пожить, молодецки расставив ноги и положив на колена руки, он значительно покачивался, предлагал догадки о погоде, советовался о здоровье, иногда на русском, иногда на очень дурном, но самоуверенном французском языке, и снова с видом усталого, но твердого в исполнении обязанности человека шел провожать, оправляя редкие седые волосы на лысине, и опять звал обедать. Иногда, возвращаясь из передней, он заходил через цветочную и официантскую в большую мраморную залу, где накрывали стол на восемьдесят кувертов, и, глядя на официантов, носивших серебро и фарфор, расставлявших столы и развертывавших камчатные скатерти, подзывал к себе Дмитрия Васильевича, дворянина, занимавшегося всеми его делами, и говорил: "Ну, ну, Митенька, смотри, чтоб всё было хорошо. Так, так, -- говорил он, с удовольствием оглядывая огромный раздвинутый стол. -- Главное -- сервировка. То-то..." И он уходил, самодовольно вздыхая, опять в гостиную. -- Марья Львовна Карагина с дочерью! -- басом доложил огромный графинин выездной лакей, входя в двери гостиной. Графиня подумала и понюхала из золотой табакерки с портретом мужа. -- Замучили меня эти визиты, -- сказала она. -- Ну, уж ее последнюю приму. Чопорна очень. Проси, -- сказала она лакею грустным голосом, как будто говорила: "ну, уж добивайте!" Высокая, полная, с гордым видом дама с круглолицей улыбающейся дочкой, шумя платьями, вошли в гостиную. "Chre comtesse, il y a si longtemps... elle a t alite la pauvre enfant... au bal des Razoumowsky... et la comtesse Apraksine... j'ai t si heureuse..."118 послышались оживленные женские голоса, перебивая один другой и сливаясь с шумом платьев и передвиганием стульев. Начался тот разговор, который затевают ровно настолько, чтобы при первой паузе встать, зашуметь платьями, проговорить: "Je suis bien charme; la sant de maman... et la comtesse Apraksine"119 и, опять зашумев платьями, пройти в переднюю, надеть шубу или плащ и уехать. Разговор зашел о главной городской новости того времени -- о болезни известного богача и красавца Екатерининского времени старого графа Безухого и о его незаконном сыне Пьере, который так неприлично вел себя на вечере у Анны Павловны Шерер. -- Я очень жалею бедного графа, -- проговорила гостья, -- здоровье его и так плохо, а теперь это огорченье от сына, это его убьет! -- Что такое? -- спросила графиня, как будто не зная, о чем говорит гостья, хотя она раз пятнадцать уже слышала причину огорчения графа Безухого. -- Вот нынешнее воспитание! Еще за границей, -- проговорила гостья, -- этот молодой человек предоставлен был самому себе, и теперь в Петербурге, говорят, он такие ужасы наделал, что его с полицией выслали оттуда. -- Скажите! -- сказала графиня. -- Он дурно выбирал свои знакомства, -- вмешалась княгиня Анна Михайловна. -- Сын князя Василия, он и один Долохов, они, говорят, Бог знает что делали. И оба пострадали. Долохов разжалован в солдаты, а сын Безухого выслан в Москву. Анатоля Курагина -- того отец как-то замял. Но выслали-таки из Петербурга. -- Да что, бишь, они сделали? -- спросила графиня. -- Это совершенные разбойн

Надо делать только бетонную стяжку! Стяжка вещь трудная, но благородная! Раздвинули бостонные столы, составили партии, и гости графа разместились в двух гостиных, диванной и библиотеке. Граф, распустив карты веером, с трудом удерживался от привычки послеобеденного сна и всему смеялся. Молодежь, подстрекаемая графиней, собралась около клавикорд и арфы. Жюли первая, по просьбе всех, сыграла на арфе пьеску с вариациями и вместе с другими девицами стала просить Наташу и Николая, известных своею музыкальностью, спеть что-нибудь. Наташа, к которой обратились как к большой, была, видимо, этим очень горда, но вместе с тем и робела. -- Что будем петь? -- спросила она. -- "Ключ", -- отвечал Николай. -- Ну, давайте скорее. Борис, идите сюда, -- сказала Наташа. -- А где же Соня? Она оглянулась и, увидав, что ее друга нет в комнате, побежала за ней. Вбежав в Сонину комнату и не найдя там свою подругу, Наташа пробежала в детскую -- и там не было Сони. Наташа поняла, что Соня была в коридоре на сундуке. Сундук в коридоре был место печалей женского молодого поколения дома Ростовых. Действительно, Соня в своем воздушном розовом платьице, приминая его, лежала ничком на грязной полосатой няниной перине, на сундуке и, закрыв лицо пальчиками, навзрыд плакала, подрагивая своими оголенными плечиками. Лицо Наташи, оживленное, целый день именинное, вдруг изменилось: глаза ее остановились, потом содрогнулась ее широкая шея, углы губ опустились. -- Соня! что ты?... Что, что с тобой? У-у-у!... И Наташа, распустив свой большой рот и сделавшись совершенно дурною, заревела, как ребенок, не зная причины и только оттого, что Соня плакала. Соня хотела поднять голову, хотела отвечать, но не могла и еще больше спряталась. Наташа плакала, присев на синей перине и обнимая друга. Собравшись с силами, Соня приподнялась, начала утирать слезы и рассказывать. -- Николенька едет через неделю, его... бумага... вышла... он сам мне сказал... Да я бы всё не плакала... (она показала бумажку, которую держала в руке: то были стихи, написанные Николаем) я бы всё не плакала, но ты не можешь... никто не может понять... какая у него душа. И она опять принялась плакать о том, что душа его была так хороша. -- Тебе хорошо... я не завидую... я тебя люблю, и Бориса тоже, -- говорила она, собравшись немного с силами, -- он милый... для вас нет препятствий. А Николай мне cousin... надобно... сам митрополит... и то нельзя. И потом, ежели маменьке... (Соня графиню и считала и называла матерью), она скажет, что я порчу карьеру Николая, у меня нет сердца, что я неблагодарная, а право... вот ей-Богу... (она перекрестилась) я так люблю и ее, и всех вас, только Вера одна... За что? Что я ей сделала? Я так благодарна вам, что рада бы всем пожертвовать, да мне нечем... Соня не могла больше говорить и опять спрятала голову в руках и перине. Наташа начинала успокоиваться, но по лицу ее видно было, что она понимала всю важность горя своего друга. -- Соня! -- сказала она вдруг, как будто догадавшись о настоящей причине огорчения кузины. -- Верно, Вера с тобой говорила после обеда? Да? -- Да, эти стихи сам Николай написал, а я списала еще другие; она и нашла их у меня на столе и сказала, что и покажет их маменьке, и еще говорила, что я неблагодарная, что маменька никогда не позволит ему жениться на мне, а он женится на Жюли. Ты видишь, как он с ней целый день... Наташа! За что?... И опять она заплакала горьче прежнего. Наташа приподняла ее, обняла и, улыбаясь сквозь слезы, стала ее успокоивать. -- Соня, ты не верь ей, душенька, не верь. Помнишь, как мы все втроем говорили с Николенькой в диванной; помнишь, после ужина? Ведь мы всё решили, как будет. Я уже не помню как, но, помнишь, как было всё хорошо и всё можно. Вот дяденьки Шиншина брат женат же на двоюродной сестре, а мы ведь троюродные. И Борис говорил, что это очень можно. Ты знаешь, я ему всё сказала. А он такой умный и такой хороший, -- говорила Наташа... -- Ты, Соня, не плачь, голубчик милый, душенька, Соня. -- И она целовала ее, смеясь. -- Вера злая, Бог с ней! А всё будет хорошо, и маменьке она не скажет; Николенька сам скажет, и он и не думал об Жюли. И она целовала ее в голову. Соня приподнялась, и котеночек оживился, глазки заблистали, и он готов был, казалось, вот-вот взмахнуть хвостом, вспрыгнуть на мягкие лапки и опять заиграть с клубком, как ему и было прилично. -- Ты думаешь? Право? Ей-Богу? -- сказала она, быстро оправляя платье и прическу. -- Право, ей-Богу! -- отвечала Наташа, оправляя своему другу под косой выбившуюся прядь жестких волос. И они обе засмеялись. -- Ну, пойдем петь "Ключ". -- Пойдем. -- А знаешь, этот толстый Пьер, что против меня сидел, такой смешной! -- сказала вдруг Наташа, останавливаясь. -- Мне очень весело! И Наташа побежала по коридору. Соня, отряхнув пух и спрятав стихи за пазуху, к шейке с выступавшими костями груди, легкими, веселыми шагами, с раскрасневшимся лицом, побежала вслед за Наташей по коридору в диванную. По просьбе гостей молодые люди спели квартет "Ключ", который всем очень понравился; потом Николай спел вновь выученную им песню. В приятну ночь, при лунном свете, Представить счастливо себе, Что некто есть еще на свете, Кто думает и о тебе! Что и она, рукой прекрасной, По арфе золотой бродя, Своей гармониею страстной Зовет к себе, зовет тебя! Еще день, два, и рай настанет... Но ах! твой друг не доживет! И он не допел еще последних слов, когда в зале молодежь приготовилась к танцам и на хорах застучали ногами и закашляли музыканты. ----- Пьер сидел в гостиной, где Шиншин, как с приезжим из-за границы, завел с ним скучный для Пьера политический разговор, к которому присоединились и другие. Когда заиграла музыка, Наташа вошла в гостиную и, подойдя прямо к Пьеру, смеясь и краснея, сказала: -- Мама велела вас просить танцовать. -- Я боюсь спутать фигуры, -- сказал Пьер, -- но ежели вы хотите быть моим учителем... И он подал свою толстую руку, низко опуская ее, тоненькой девочке. Пока расстанавливались пары и строили музыканты, Пьер сел с своей маленькой дамой. Наташа была совершенно счастлива; она танцовала с большим, с приехавшим из-за границы. Она сидела на виду у всех и разговаривала с ним, как большая. У нее в руке был веер, который ей дала подержать одна барышня. И, приняв самую светскую позу (Бог знает, где и когда она этому научилась), она, обмахиваясь веером и улыбаясь через веер, говорила с своим кавалером. -- Какова, какова? Смотрите, смотрите, -- сказала старая графиня, проходя через залу и указывая на Наташу. Наташа покраснела и засмеялась. -- Ну, что вы, мама? Ну, что вам за охота? Что ж тут удивительного? ----- В середине третьего экосеза зашевелились стулья в гостиной, где играли граф и Марья Дмитриевна, и большая часть почетных гостей и старички, потягиваясь после долгого сиденья и укладывая в карманы бумажники и кошельки, выходили в двери залы. Впереди шла Марья Дмитриевна с графом -- оба с веселыми лицами. Граф с шутливою вежливостью, как-то по-балетному, подал округленную руку Марье Дмитриевне. Он выпрямился, и лицо его озарилось особенною молодецки-хитрою улыбкой, и как только дотанцовали последнюю фигуру экосеза, он ударил в ладоши музыкантам и закричал на хоры, обращаясь к первой скрипке: -- Семен! Данилу Купора знаешь? Это был любимый танец графа, танцованный им еще в молодости. (Данило Купор была собственно одна фигура англеза.) -- Смотрите на папа, -- закричала на всю залу Наташа (совершенно забыв, что она танцует с большим), пригибая к коленам свою кудрявую головку и заливаясь своим звонким смехом по всей зале. Действительно, всё, что только было в зале, с улыбкою радости смотрело на веселого старичка, который рядом с своею сановитою дамой, Марьей Дмитриевной, бывшей выше его ростом, округлял руки, в такт потряхивая ими, расправлял плечи, вывертывал ноги, слегка притопывая, и всё более и более распускавшеюся улыбкой на своем круглом лице приготовлял зрителей к тому, что будет. Как только заслышались веселые, вызывающие звуки Данилы Купора, похожие на развеселого трепачка, все двери залы вдруг заставились с одной стороны мужскими, с другой -- женскими улыбающимися лицами дворовых, вышедших посмотреть на веселящегося барина. -- Батюшка-то наш! Орел! -- проговорила громко няня из одной двери. Граф танцовал хорошо и знал это, но его дама вовсе не умела и не хотела хорошо танцовать. Ее огромное тело стояло прямо с опущенными вниз мощными руками (она передала ридикюль графине); только одно строгое, но красивое лицо ее танцовало. Что выражалось во всей круглой фигуре графа, у Марьи Дмитриевны выражалось лишь в более и более улыбающемся лице и вздергивающемся носе. Но зато, ежели граф, всё более и более расходясь, пленял зрителей неожиданностью ловких выверток и легких прыжков своих мягких ног, Марья Дмитриевна малейшим усердием при движении плеч или округлении рук в поворотах и притопываньях, производила не меньшее впечатление по заслуге, которую ценил всякий при ее тучности и всегдашней суровости. Пляска оживлялась всё более и более. Визави не могли ни на минуту обратить на себя внимания и даже не старались о том. Всё было занято графом и Марьею Дмитриевной. Наташа дергала за рукава и платье всех присутствовавших, которые и без того не спускали глаз с танцующих, и требовала, чтоб смотрели на папеньку. Граф в промежутках танца тяжело переводил дух, махал и кричал музыкантам, чтоб они играли скорее. Скорее, скорее и скорее, лише, лише и лише развертывался граф, то на цыпочках, то на каблуках, носясь вокруг Марьи Дмитриевны и, наконец, повернув свою даму к ее месту, сделал последнее па, подняв сзади кверху свою мягкую ногу, склонив вспотевшую голову с улыбающимся лицом и округло размахнув правою рукой среди грохота рукоплесканий и хохота, особенно Наташи. Оба танцующие остановились, тяжело переводя дыхание и утираясь батистовыми платками. -- Вот как в наше время танцовывали, ma chre, -- сказал граф. -- Ай да Данила Купор! -- тяжело и продолжительно выпуская дух и засучивая рукава, сказала Марья Дмитриевна. XXI. В то время как у Ростовых танцовали в зале шестой англез под звуки от усталости фальшививших музыкантов, и усталые официанты и повара готовили ужин, с графом Безухим сделался шестой удар. Доктора объявили, что надежды к выздоровлению нет; больному дана была глухая исповедь и причастие; делали приготовления для соборования, и в доме была суетня и тревога ожидания, обыкновенные в такие минуты. Вне дома, за воротами толпились, скрываясь от подъезжавших экипажей, гробовщики, ожидая богатого заказа на похороны графа. Главнокомандующий Москвы, который беспрестанно присылал адъютантов узнавать о положении графа, в этот вечер сам приезжал проститься с знаменитым Екатерининским вельможей, графом Безухим. Великолепная приемная комната была полна. Все почтительно встали, когда главнокомандующий, пробыв около получаса наедине с больным, вышел оттуда, слегка отвечая на поклоны и стараясь как можно скорее пройти мимо устремленных на него взглядов докторов, духовных лиц и родственников. Князь Василий, похудевший и побледневший за эти дни, провожал главнокомандующего и что-то несколько раз тихо повторил ему. Проводив главнокомандующего, князь Василий сел в зале один на стул, закинув высоко ногу на ногу, на коленку упирая локоть и рукою закрыв глаза. Посидев так несколько времени, он встал и непривычно-поспешными шагами, оглядываясь кругом испуганными глазами, пошел чрез длинный коридор на заднюю половину дома, к старшей княжне. Находившиеся в слабо-освещенной комнате неровным шопотом говорили между собой и замолкали каждый раз и полными вопроса и ожидания глазами оглядывались на дверь, которая вела в покои умирающего и издавала слабый звук, когда кто-нибудь выходил из нее или входил в нее. -- Предел человеческий, -- говорил старичок, духовное лицо, даме, подсевшей к нему и наивно слушавшей его, -- предел положен, его же не прейдеши. -- Я думаю, не поздно ли соборовать? -- прибавляя духовный титул, спрашивала дама, как будто не имея на этот счет никакого своего мнения. -- Таинство, матушка, великое, -- отвечало духовное лицо, проводя рукою по лысине, по которой пролегало несколько прядей зачесанных полуседых волос. -- Это кто же? сам главнокомандующий был? -- спрашивали в другом конце комнаты. -- Какой моложавый!... -- А седьмой десяток! Что, говорят, граф-то не узнает уж? Хотели соборовать? -- Я одного знал: семь раз соборовался. Вторая княжна только вышла из комнаты больного с заплаканными глазами и села подле доктора Лоррена, который в грациозной позе сидел под портретом Екатерины, облокотившись на стол. -- Trs beau, -- говорил доктор, отвечая на вопрос о погоде, -- trs beau, princesse, et puis, Moscou on se croit la campagne. 169 -- N'est-ce-pas? 170 -- сказала княжна, вздыхая. -- Так можно ему пить? Лоррен задумался. -- Он принял лекарство? -- Да. Доктор посмотрел на брегет. -- Возьмите стакан отварной воды и положите une pince (он своими тонкими пальцами показал, что значит une pince) de cremortartari... 171 -- Не пило слушай, -- говорил немец-доктор адъютанту, -- чтопи с третий удар шивь оставался. -- А какой свежий был мужчина! -- говорил адъютант. -- И кому пойдет это богатство? -- прибавил он шопотом. -- Окотник найдутся, -- улыбаясь, отвечал немец. Все опять оглянулись на дверь: она скрипнула, и вторая княжна, сделав питье, показанное Лорреном, понесла его больному. Немец-доктор подошел к Лоррену. -- Еще, может, дотянется до завтрашнего утра? -- спросил немец, дурно выговаривая по-французски. Лоррен, поджав губы, строго и отрицательно помахал пальцем перед своим носом. -- Сегодня ночью, не позже, -- сказал он тихо, с приличною улыбкой самодовольства в том, что ясно умеет понимать и выражать положение больного, и отошел. ----- Между тем князь Василий отворил дверь в комнату княжны. В комнате было полутемно; только две лампадки горели перед образами, и хорошо пахло куреньем и цветами. Вся комната была установлена мелкою мебелью шифоньерок, шкапчиков, столиков. Из-за ширм виднелись белые покрывала высокой пуховой кровати. Собачка залаяла. -- Ах, это вы, mon cousin? Она встала и оправила волосы, которые у нее всегда, даже и теперь, были так необыкновенно гладки, как будто они были сделаны из одного куска с головой и покрыты лаком. -- Что, случилось что-нибудь? -- спросила она. -- Я уже так напугалась. -- Ничего, всё то же; я только пришел поговорить с тобой, Катишь, о деле, -- проговорил князь, устало садясь на кресло, с которого она встала. -- Как ты нагрела, однако, -- сказал он, -- ну, садись сюда, causons. 172 -- Я думала, не случилось ли что? -- сказала княжна и с своим неизменным, каменно-строгим выражением лица села против князя, готовясь слушать. -- Хотела уснуть, mon cousin, и не могу. -- Ну, что, моя милая? -- сказал князь Василий, взяв руку княжны и пригибая ее по своей привычке книзу. Видно было, что это "ну, что" относилось ко многому такому, что, не называя, они понимали оба. Княжна, с своею несообразно-длинною по ногам, сухою и прямою талией, прямо и бесстрастно смотрела на князя выпуклыми серыми глазами. Она покачала головой и, вздохнув, посмотрела на образа. Жест ее можно было объяснить и как выражение печали и преданности, и как выражение усталости и надежды на скорый отдых. Князь Василий объяснил этот жест как выражение усталости. -- А мне-то, -- сказал он, -- ты думаешь, легче? Je suis reint, comme un cheval de poste; 173 а всё-таки мне надо с тобой поговорить, Катишь, и очень серьезно. Князь Василий замолчал, и щеки его начинали нервически подергиваться то на одну, то на другую сторону, придавая его лицу неприятное выражение, какое никогда не показывалось на лице князя Василия, когда он бывал в гостиных. Глаза его тоже были не такие, как всегда: то они смотрели нагло-шутливо, то испуганно оглядывались. Княжна, своими сухими, худыми руками придерживая на коленях собачку, внимательно смотрела в глаза князю Василию; но видно было, что она не прервет молчания вопросом, хотя бы ей пришлось молчать до утра. -- Вот видите ли, моя милая княжна и кузина, Катерина Семеновна, -- продолжал князь Василий, видимо, не без внутренней бор

Не знаю как быть? хочу Вам рассказать что у меня случилось- это ужас.
- "Eh bien, mon prince, Gênes et Lucques ne sont plus que des
apanages, des "pomestja" de la famille Buonaparte. Non, je vous
préviens que si vous ne me dites pas que nous avons la guerre, si vous
vous permettez encore de pallier toutes les infamies, toutes les
atrocités de cet Antichrist (ma parole, j'y crois), je ne vous connais
plus, vous n'êtes plus mon "verneyj rab", comme vous dites". Basta,
buon giorno, buon giorno! "Je vois que je vous fais peur..." [Ebbene,
principe, Genova e Lucca non sono altro, ormai, che appannaggi, feudi,
della famiglia Buonaparte. Vi avverto che se non mi dite che è la
guerra, se vi permettete ancora di attenuare tutte le infamie, tutte
le atrocità di quell'Anticristo (parola d'onore, ci credo), non vi
riconoscerò più, non vi considererò più mio amico, mio fedele schiavo,
come voi dite (...). Mi accorgo che vi faccio paura...]. (1) Sedetevi
e raccontate!
Così parlava nel luglio 1805 Anna Pàvlovna Scerer, damigella d'onore e
persona vicinissima all'imperatrice madre Màrija Fëdorovna (2) andando
incontro al principe Vassilij, personaggio importante e pluridecorato,
che giungeva per primo al suo ricevimento. Anna Pàvlovna tossiva da
alcuni giorni: aveva la "grippe", come diceva lei ("grippe" era allora
una parola nuova, usata molto raramente). Su tutti i bigliettini, che
quella mattina aveva inviato per mezzo di un lacchè in livrea rossa
era scritto indistintamente: ""Si vous n'avez rien de mieux à faire,
M. le comte" (oppure "mon prince"), et si la perspective de passer la
soirée chez une pauvre malade ne vous effraye pas trop, je serai
charmée de vous voir chez moi entre 7 et 10 heures. Annette Scerer""
[3. Se non avete niente di meglio da fare, signor conte (oppure: mio
caro principe), e se la prospettiva di trascorrere la serata con una
povera ammalata non vi spaventa troppo, sarò lieta di vedervi in casa
mia questa sera tra le sette le dieci].
- "Dieu, quelle virulente sortie!" [4. Mio Dio, che violenta
invettiva!] - rispose, per nulla imbarazzato da quell'accoglienza,
il principe in divisa di Corte, ricamata, con calze di seta e
scarpette con la fibbia, ornato di tutte le sue decorazioni e con
un'espressione sorridente sul viso volgare.
Egli si esprimeva in quel francese ricercato, nel quale i nostri nonni
non solo parlavano, ma pensavano, e con quelle intonazioni sommesse e
protettive che sono proprie di un uomo importante, invecchiato in
società e a Corte. Egli si avvicinò ad Anna Pàvlovna, le baciò la
mano, abbassò dinanzi a lei il cranio profumato e lucido e si sedette
tranquillamente sul divano.
- "Avant tout dites-moi, comment vous allez, chère amie?" [5.
Innanzitutto, ditemi come state, mia cara amica!] Tranquillizzatemi -
disse, senza mutare il tono della voce che, nonostante le convenienze
e l'espressione simpatica, lasciava trasparire l'indifferenza e
addirittura l'ironia.
- Com'è possibile star bene... quando lo spirito soffre? Come si può
in questi tempi essere tranquilli, se si ha un po' di sensibilità? -
rispose Anna Pàvlovna. - Spero che vorrete trascorrere qui la vostra
serata, vero?
- E' la festa dell'ambasciatore d'Inghilterra? Oggi è mercoledì. Devo
essere presente - rispose il principe. - Mia figlia verrà a
prendermi e mi accompagnerà...
- Credevo che la festa di oggi fosse stata rinviata. "Je vous avoue
que toutes ces fêtes et tous ces feux d'artifice commencent à devenir
insipides..." [6. Vi confesso che tutte queste feste e tutti questi
fuochi d'artificio cominciano a diventare noiosi].
- Se si fosse saputo che voi lo desideravate, la festa sarebbe stata
rinviata - disse il principe che per abitudine, come un orologio cui
si sia data la carica, ripeteva cose alle quali neppur lui pretendeva
che si credesse.
- "Ne me tourmentez pas. Eh bien, qu'a-t-on décidé par rapport à la
dépêche de Novosilzòv? Vous savez tout" [Non tormentatemi! Dunque, che
cosa è stato deciso a proposito del dispaccio a Novosilzòv? Voi sapete
tutto] (7).
- Che posso dirvi? - rispose il principe in tono freddo e seccato.
- "Qu'a-t-on décidé? On a décidé que Buonaparte a brûlé ses
vaisseaux, et je crois que nous sommes en train de brûler les nôtres"
[8. Cosa si è deciso? Si è deciso che Buonaparte ha saltato il fosso e
io credo che noi siamo in procinto di fare altrettanto].
Il principe Vassilij parlava sempre pigramente, come un attore che
reciti in una vecchia commedia. Anna Pàvlovna Scerer, al contrario,
nonostante i suoi quarant'anni, era vivace, piena di brio, entusiasta.
L'essere entusiasta era divenuta la sua condizione consueta e talvolta
si dimostrava tale, pur non volendolo, per non deludere l'attesa di
coloro che la conoscevano. Il sorriso contenuto, che sfiorava
continuamente il viso di Anna Pàvlovna, sebbene non si addicesse ai
suoi lineamenti avvizziti, esprimeva, come nei bambini viziati, la
coscienza del proprio grazioso difetto del quale ella non voleva, non
poteva e non riteneva necessario correggersi. Nel corso di una
conversazione di argomento politico, Anna Pàvlovna si accalorava.
- Ah, non parlatemi dell'Austria! Può darsi che io non capisca nulla,
ma l'Austria non ha mai voluto e non vuole la guerra! Essa ci tradisce
(9). E' solo la Russia che deve salvare l'Europa. Il nostro
benefattore ne conosce l'alto destino e le sarà fedele. Ecco la sola
cosa in cui io abbia fede. Al nostro buono, ammirevole imperatore
spetta il più alto compito che esista al mondo ed egli è così virtuoso
e buono che Iddio non lo abbandonerà e lo aiuterà ad assolvere il suo
compito, a schiacciare l'idra della ribellione che è oggi più che mai
terribile nella persona di quell'assassino, di quel malfattore! Noi
soli dobbiamo riscattare il sangue del giusto. Ditemi: su chi possiamo
sperare? L'Inghilterra, con la sua mentalità commerciale, non sarà in
grado di capire la grandezza d'animo dell'imperatore Alessandro (10).
Essa ha rifiutato di evacuare Malta (11). Vuole vedere e trovare il
motivo segreto del nostro modo di agire. Che hanno detto di
Novosilzòv? Niente. Non hanno capito, non possono capire il sacrificio
del nostro imperatore che nulla vuole per sé, ma tutto per il bene del
mondo. E che cosa hanno promesso? Niente. Ciò che hanno promesso non
avverrà. La Prussia ha già dichiarato che Buonaparte è invincibile e
che tutta l'Europa non può far nulla contro di lui... E io non credo
neppure a una parola di Hardenberg... (12). "Cette fameuse neutralité
prussienne, ce n'est qu'un piège!" [13. La famosa neutralità prussiana
non è altro che una trappola]. Io credo soltanto in Dio e nell'alto
destino del nostro amato imperatore. Egli salverà l'Europa!
E a un tratto Anna Pàvlovna si interruppe, con un sorriso canzonatorio
per il proprio ardore.
- Io penso - disse il principe sorridendo - che, se avessero
mandato voi invece del nostro caro Wintzingerode (14), avreste
ottenuto facilmente il consenso del re di Prussia. Siete così
eloquente! Mi offrite una tazza di tè?
- Subito. "A propos", - aggiunse Anna Pàvlovna, calmandosi di nuovo
- questa sera verranno qui due uomini molto interessanti: "le vicomte
de Mortemart, il est allié aux Montmorency par les Rohans", una delle
migliori famiglie francesi: un emigrato di quelli buoni, di quelli
degni di questo nome... e poi "l'abbé Morio" (15). Conoscete
quest'uomo dall'intelligenza tanto profonda? E' stato ricevuto
dall'imperatore. Lo sapevate?
- Ah! Ne sarò felicissimo - rispose il principe. - Ditemi, -
soggiunse negligentemente, come se si ricordasse all'improvviso di
qualche cosa poco importante, mentre quello che stava per chiedere
costituiva lo scopo essenziale della sua visita - è vero che
"l'impératrice-mère" desidera la nomina del barone Funke come primo
segretario a Vienna? A quanto pare, quel barone è un uomo da poco...
- Il principe Vassilij voleva far ottenere al figlio proprio quel
posto che, con l'intercessione dell'imperatrice madre Màrija
Fëdorovna, si voleva dare al barone. Anna Pàvlovna chiuse quasi gli
occhi per significare che né lei, né alcun altro poteva giudicare ciò
che piaceva all'imperatrice.
- Il barone Funke è stato raccomandato all'imperatrice madre da sua
sorella - si limitò a dire in tono triste e asciutto.
Quando Anna Pàvlovna nominò l'imperatrice madre, il suo volto assunse
di colpo quell'espressione di profonda, sincera devozione e stima,
mista a dolore, che assumeva ogniqualvolta nella conversazione le
accadeva di accennare alla sua altissima protettrice. Aggiunse che Sua
Maestà aveva voluto dimostrare al barone Funke molta stima, e il suo
sguardo tornò a velarsi di tristezza.
Il principe tacque con aria indifferente. Anna Pàvlovna, con l'abilità
che le era propria come donna di società e dama di Corte, e con grande
rapidità di tatto, volle punire il principe per aver osato parlare con
quel tono di una persona raccomandata dall'imperatrice e nello stesso
tempo per consolarlo...
- "Mais à propos de votre famille", - disse - sapete che vostra
figlia, da quando ha fatto il suo ingresso in società, "fait les
délices de tout le monde? On la trouve belle comme le jour" [16. Ma a
proposito della vostra famiglia (...). sapete che vostra figlia è
l'ammirazione di rutti? Tutti la giudicano bella come il giorno].
Il principe s'inchinò in segno di rispetto e di gratitudine.
- Io penso spesso, - proseguì Anna Pàvlovna dopo un breve silenzio,
avvicinandosi al principe e sorridendogli affettuosamente come per
dimostrargli che la conversazione politica e mondana era finita e che
ora cominciava quella intima - io penso spesso che a volte la
felicità della vita è ingiustamente suddivisa tra gli uomini. Perché
la sorte vi ha dato due figli così simpatici? Non parlo di Anatolij,
l'ultimo nato, che non mi piace affatto! - soggiunse in tono deciso,
sollevando le sopracciglia. - Due figli così affascinanti? E voi, a
dire il vero, li apprezzate meno di tutti, perché valete meno di
loro...
E sorrise del suo entusiasta sorriso.
- "Que voulez-vous? Lavater aurait dit que je n'ai pas la bosse de la
paternité" [Che volete? Lavater avrebbe detto che io non ho il
bernoccolo della paternità] (17) - rispose il principe.
- Smettetela di scherzare. Vorrei parlarvi seriamente. Sapete che sono
molto scontenta del vostro figliolo minore? Detto tra di noi, - e il
suo viso assunse una espressione triste - si è parlato di lui in
presenza di Sua Maestà, e voi siete stato compianto...
Il principe non rispose, ma Anna Pàvlovna, in silenzio, lo guardava
con aria significativa, in attesa di una risposta. Il principe
Vassilij aggrottò il viso.
- Che posso farci? - disse finalmente. - Voi sapete che per
l'educazione dei miei figliuoli tutto ciò che può fare un padre l'ho
fatto, e il risultato è che tutti e due sono imbecilli. Ippolìt almeno
è un imbecille tranquillo, mentre Anatolij è un imbecille irrequieto e
turbolento. Ecco la sola differenza tra i due! - concluse il
principe con un sorriso più innaturale e più animato del solito,
mettendo in evidenza, nelle rughe che gli si disegnavano attorno alla
bocca, qualcosa di inaspettatamente volgare e spiacevole.
- E perché uomini come voi hanno dei figli? Se non foste padre, non
potrei rimproverarvi nulla - disse Anna Pàvlovna, sollevando
pensosamente gli occhi.
- "Je suis vôtre "verneyj rab" et à vous seule je puis l'avouer: mes
fils ce sont les entraves de mon existence". Sono la mia croce. Ve lo
dico francamente. "Que voulez-vous?" [18. Io sono il vostro schiavo
fedele e voi soltanto posso dirlo: i miei figli sono le pastoie della
mia esistenza. (...) Che ci volete fare?]. E tacque, esprimendo con un
gesto la sua sottomissione al destino crudele.
Anna Pàvlovna rimase soprappensiero.
- Non avete mai pensato a dar moglie al vostro figliuol prodigo
Anatolij? Si dice - aggiunse - che le vecchie zitelle hanno la
mania di combinare matrimoni. Io ancora non sento questa debolezza, ma
una "petite personne" che è molto infelice con suo padre... E' una
nostra parente, una principessa Bolkònskaja...
Il principe Vassilij non rispose, ma, con la rapidità di pensiero e
della memoria propria delle persone di mondo, dimostrò con un gesto
del capo di prendere in considerazione quella notizia.
- Sapete che Anatolij mi costa quarantamila rubli all'anno? -
esclamò, incapace, evidentemente, di frenare il corso dei suoi
pensieri. E tacque. - Che avverrà tra cinque anni, - riprese-se le
cose continueranno così? "Voilà l'avantage d'être père" [19. Ecco i
vantaggi di essere padre]. E' ricca la vostra principessina?
- Il padre è ricchissimo e molto avaro. Vive in campagna. Sapete... è
il famoso principe Bolkonskij, revocato al tempo del defunto
imperatore e soprannominato "il re di Prussia". E' un uomo
intelligentissimo, ma originale e bizzarro. "La pauvre petite est
malheureuse comme les pierres" [20. La povera fanciulla è
infelicissima]. Ha un fratello che ha sposato da poco Lise Meinen, ed
è aiutante di campo di Kutuzòv (21). Questa sera verrà qui.
- "Ecoutez, chère Annette" - disse il principe, afferrando a un
tratto la mano della sua interlocutrice e piegandola, chissà perché,
verso il basso. - "Arrangez-moi cette affaire, et je suis vôtre
"verneisij rab" à tout jamais" [22. Mia cara Annetta, conducetemi in
porto questa faccenda, ed io sarò per sempre il vostro fedelissimo
schiavo] ("rap", come scrive il mio amministratore quando mi manda i
suoi rapporti). La ragazza è di buona famiglia e ricca. E' tutto
quello che mi occorre.
E con quei gesti disinvolti, familiari e gentili che gli erano propri,
il principe prese di nuovo la mano della damigella d'onore e, dopo
averla baciata con trasporto, si abbandonò su una poltrona e volse lo
sguardo da un'altra parte.
- Aspettate! - disse Anna Pàvlovna, riflettendo. - Oggi stesso
parlerò a Lise, la moglie del giovane Bolkonskij, e può darsi che la
cosa vada in porto. "Ce sera dans vôtre famille que je ferai mon
apprentissage de vieille fille" [23. Sarà nella vostra famiglia che
farò il mio tirocinio di vecchia zitella].


CAPITOLO 2.

Il salotto di Anna Pàvlovna cominciava, a poco a poco, ad affollarsi
di gente appartenente all'alta società di Pietroburgo: si trattava di
persone diversissime per età e per carattere, ma che frequentavano e
vivevano nel medesimo ambiente. Era giunta tra gli altri la figlia del
principe Vassilij, la bellissima Elen venuta a prendere il padre per
andare con lui alla festa dell'ambasciatore. Indossava un abito da
ballo con il distintivo delle damigelle d'onore dell'imperatrice.
C'era anche la giovane principessa Bolkònskaja, considerata la più
seducente donna di Pietroburgo, sposatasi l'inverno precedente e che
ora, essendo incinta, non poteva frequentare i grandi ricevimenti, ma
si limitava ad apparire alle serate più semplici. C'era Ippolìt,
figlio del principe Vassilij, con Mortemart che egli presentava agli
invitati; e c'erano, infine, l'abate Morio e parecchie altre persone.
- Non avete ancora visto oppure non conoscete mia zia? - diceva Anna
Pàvlovna agli invitati che sopraggiungevano e con molta serietà li
accompagnava davanti a una vecchietta tutta infiocchettata che era
entrata in salotto non appena erano arrivati i primi ospiti. Anna
Pàvlovna li nominava lentamente a uno a uno, guardando
alternativamente loro e lei. Poi si allontanava. Tutti gli ospiti
facevano gl'inchini d'uso a quella vecchia zia che nessuno conosceva,
di cui nessuno s'interessava e di cui nessuno aveva bisogno. Anna
Pàvlovna, con espressione solenne e triste insieme, pareva tacitamente
approvare. La vecchia, sempre con la stessa espressione, dava a tutti
notizie della propria salute e di quella di Sua Maestà che ora, grazie
a Dio, andava migliorando... Tutti coloro che le si avvicinavano non
dimostravano - per convenienza - alcuna fretta di allontanarsi,
con la coscienza di compiere un penoso dovere, ma con l'intenzione
decisa di non accostarsi più alla vecchia per tutta la serata.
La giovane principessa Bolkònskaja aveva portato il suo lavoro in una
borsetta di velluto ricamato in oro. Il suo labbro superiore, ben
disegnato e con una lievissima peluria scura, era un po' breve in
rapporto ai denti, ma si apriva in modo molto leggiadro e con grazia
si allungava verso quello inferiore. Come sempre accade nelle donne
seducenti, quel difetto - labbro corto e bocca semiaperta - pareva
la sua bellezza particolare, propria a lei. Era un piacere per tutti
guardare quella futura mamma, piena di salute e di vivacità, che
sopportava con tanta disinvoltura la sua condizione. Si aveva
l'impressione che i vecchi e i giovani, dall'aria imbronciata e
annoiata, diventassero come lei, quando erano in sua compagnia e le
parlavano per qualche minuto. Chi discorreva con quella donna e
scorgeva ad ogni parola i denti candidi e scintillanti che apparivano
continuamente nel radioso sorriso, si sentiva quel giorno
particolarmente amabile e cortese. E ognuno provava la stessa
impressione.
La giovane principessa, dondolandosi leggermente, fece a piccoli passi
il giro della tavola, tenendo in mano la borsetta da lavoro e,
accomodandosi con grazia il vestito, andò a sedersi sul divano,
accanto al "samovàr" d'argento, come se tutto ciò che faceva
costituisse un divertimento per lei e per tutti coloro che la
circondavano.
- "J'ai apporté mon ouvrage" - disse, aprendo la borsetta e
rivolgendosi a tutti. - Badate, Annette, "ne me jouez pas un mauvais
tour" - si rivolse alla padrona di casa; - "vous m'avez écrit que
c'était une toute petite soirée: voyez comme je suis attifée..." [24.
Ho portato il mio lavoro. (...) Badate, Annette, non vorrei che mi
aveste giocato un brutto scherzo; mi avete scritto che si trattava di
una piccola serata intima: guardate come sono vestita...].
E tese le braccia per far vedere la veste grigia, elegante, ornata di
merletti, cinta, un po' sotto il petto, da un altro nastro.
- "Soyez tranquille, Lise, vous serez toujours la plus jolie" [25.
State tranquilla, Lise, voi sarete sempre la più carina] le rispose
Anna Pàvlovna.
- "Vous savez, mon mari m'abandonne" - riprese lei con lo stesso
tono, rivolgendosi al generale; - "il va se faire tuer. Dites-moi
pourquoi cette vilaine guerre?" [26. Sapete? Mio marito mi
abbandona... si farà uccidere! Ditemi, perché questa orribile guerra?]
- continuò, parlando al principe Vassilij e, senza attendere
risposta, si rivolse alla figliuola di lui, alla bella Elen.
- "Quelle délicieuse personne que cette petite princesse!" [27. Che
incantevole creatura, questa piccola principessa] - disse il
principe Vassilij sottovoce ad Anna Pàvlovna.
Poco dopo la giovane principessa, entrò un giovanotto grande e grosso,
con la testa rapata, gli occhiali, un paio di pantaloni chiari secondo
l'ultima moda e una marsina color marrone. Quel giovanotto era il
figlio naturale di un gran signore, molto noto dei tempi di Caterina
(28), il conte Bezuchov, che stava morendo a Mosca. Egli non aveva
ancora prestato servizio, era appena giunto dall'estero dove aveva
compiuto gli studi e faceva la sua prima comparsa in società. Anna
Pàvlovna lo accolse con un saluto particolare, riservato agli uomini
che nel suo salotto rappresentavano il più basso grado gerarchico. Ma,
nonostante quel saluto, sul volto di Anna Pàvlovna, nello scorgere
Pierre che entrava, apparve un'espressione di inquietudine e di timore
come alla vista di qualcosa di troppo grande, che non si trovi al
proprio posto. Sebbene, realmente, Pierre fosse alquanto più alto di
tutti i signori presenti, quel senso di timore si riferiva soltanto
allo sguardo intelligente e insieme timido e sincero che lo
distingueva dagli altri invitati.
- "C'est bien aimable à vous, monsieur Pierre, d'être venu voir une
pauvre malade [29. E' molto gentile da parte vostra, signor Pierre,
essere venuto a trovare una povera ammalata] - gli disse Anna
Pàvlovna, lanciando uno sguardo timoroso alla zia, verso la quale lo
stava conducendo. Pierre mormorò una parola incomprensibile e continuò
a cercare qualcuno con gli occhi. Sorrise lievemente, con gioia,
salutando la giovane principessa come una conoscenza e si avvicinò
alla zia. La paura di Anna Pàvlovna non era fuor di luogo, giacché
Pierre, senza ascoltare sino in fondo le informazioni della vecchia
circa la salute di Sua Maestà, fece per allontanarsi da lei. Anna
Pàvlovna, quasi sgomenta, lo trattenne con queste parole:
- Non conoscete l'abate Morio? E' una persona molto interessante... -
disse.
- Sì, ho sentito parlare dei suoi progetti di pace eterna, il che
sarebbe molto interessante... Ma è possibile?
- Non credete? - chiese Anna Pàvlovna, tanto per dire qualcosa e per
affrettarsi a ritornare ai suoi doveri di padrona di casa. Ma Pierre,
commettendo una scortesia, senza attendere che ella avesse finito di
parlare, si era già allontanato; poi volle riprendere la
conversazione, mentre Anna Pàvlovna doveva occuparsi di altre persone.
A testa bassa e con le lunghe gambe divaricate, egli cominciava a
dimostrare ad Anna Pàvlovna perché, secondo lui, il progetto
dell'abate fosse una utopia.
- Ne parleremo dopo - disse Anna Pàvlovna, sorridendo.
E, allontanatasi dal giovanotto che non conosceva le regole della
buona società, ritornò alla propria occupazione di padrona di casa e
continuò ad ascoltare e a osservare, pronta a portare aiuto là dove la
conversazione accennava a languire. Come un abile capo di fabbrica,
dopo aver sistemato al loro posto gli operai, nota, passando,
l'immobilità o l'insolito suono scricchiolante e troppo rumoroso di
una macchina e si affretta a fermarla o a darle la spinta necessaria,
così Anna Pàvlovna, movendosi per il suo salotto, si avvicinava a un
gruppo che taceva o a un altro che parlava troppo e con una parola o
con uno spostamento di persone riportava alla dovuta regolarità la
macchina della conversazione. Ma si vedeva che, pur tutta presa dalle
sue occupazioni, ella temeva qualcosa da parte di Pierre. Lo guardava
preoccupata quando egli si avvicinava, ascoltava ciò che si diceva
attorno a Mortemart e poi si dirigeva verso un altro gruppo nel quale
parlava l'abate. Per Pierre, educato all'estero, il ricevimento in
casa di Anna Pàvlovna era il primo al quale prendeva parte in Russia.
Sapeva che in quel salotto erano riunite le persone più elette della
città, e i suoi occhi, come quelli di un bimbo in un negozio di
balocchi, non sapevano più dove guardare. Temeva di perdere una
conversazione intelligente che avrebbe potuto ascoltare; osservando le
espressioni tranquille ed eleganti delle persone riunite in quel
salotto, egli aspettava continuamente di udire qualcosa di
particolarmente interessante. Infine si avvicinò a Morio. La
conversazione del gruppo gli parve attraente e si fermò, in attesa del
momento opportuno per esprimere le proprie opinioni, come, in genere,
desiderano fare i giovani


CAPITOLO 3.

La serata di Anna Pàvlovna procedeva bene. Le conversazioni, come
macchine di un'officina, funzionavano regolarmente da tutte le parti e
facevano un rumore ininterrotto. Oltre alla vecchia zia, accanto alla
quale sedeva ora una signora anziana, dal viso avvizzito e scarno, un
po' fuori posto in quella brillante riunione, gli invitati si erano
divisi in tre gruppi. Di uno, costituito prevalentemente di uomini,
l'abate era il centro; nel secondo, giovanile, primeggiavano la bella
Elen, figlia del principe Vassilij, e la graziosa, fresca, sebbene un
po' grassoccia per la sua età, principessa Bolkònskaja; il terzo
gruppo attorniava il visconte Mortemart e Anna Pàvlovna.
Il visconte era un giovane ammodo, dai lineamenti e dal fare
simpatico, che si riteneva, evidentemente, una celebrità ma che, data
la buona educazione ricevuta, modestamente permetteva alla compagnia
della quale faceva parte di approfittare di lui. Era facile capire che
Anna Pàvlovna lo "offriva" ai suoi ospiti. Come un abile "chef" serve
come un piatto fine e fuori del comune quello stesso pezzo di carne
che nessuno mangerebbe se lo avesse visto nella sudicia cucina, così
durante il ricevimento, Anna Pàvlovna "serviva" ai suoi ospiti
dapprima il visconte e poi l'abate come qualcosa di eccezionalmente
raffinato. Nel gruppo di Mortemart si parlava dell'assassinio del duca
d'Enghien (30). Il visconte asseriva che il duca d'Enghien era morto
per la sua magnanimità e che lo sdegno di Napoleone contro di lui
aveva avuto origine da motivi particolari.
- Ah, sentiamo, sentiamo! Raccontate, visconte! - esclamò Anna
Pàvlovna, avvertendo con gioia che quella frase richiamava qualcosa
alla Luigi Quindicesimo (31) - Raccontate!
Il visconte s'inchinò in segno di obbedienza e sorrise cortesemente.
Anna Pàvlovna fece fare circolo attorno a lui e invitò tutti ad
ascoltare il racconto.
- "Le vicomte a personnellement connu le monseigneur" - sussurrò
Anna Pàvlovna a uno. - "Le vicomte est un parfait conteur" - disse
a un altro. - "Comme on voit l'homme de la bonne compagnie!" [32. Il
visconte ha conosciuto personalmente il duca... Il visconte è un
narratore perfetto... Come si vede che appartiene all'alta società!]
- aggiunse, rivolta a un terzo.
Il visconte veniva così presentato agli ospiti sotto l'aspetto più
elegante e attraente, come un "roast-beef" su un piatto ben caldo,
contornato da verdi foglie di insalata. Il visconte era pronto a dare
inizio al suo racconto e sorrideva.
- Venite qui, "chère Hélène" - disse Anna Pàvlovna alla bella
principessa che, seduta un po' distante, costituiva il centro di un
altro gruppo.
La principessa Elen sorrideva. Si alzò con lo stesso immutabile
sorriso di donna perfettamente bella che aveva quando era entrata in
salotto. Facendo frusciare leggermente il suo bianco abito da ballo
guernito di "péluche" ed abbagliando con il candore delle spalle, lo
splendore dei capelli e dei brillanti, ella passò in mezzo agli uomini
che le fecero largo, senza guardare nessuno ma sorridendo a tutti;
come se concedesse a ciascuno il diritto di ammirare la bellezza del
suo corpo, delle spalle rotonde molto scoperte, secondo la moda del
momento, della schiena e del petto, e come se portasse con sé lo
splendore fastoso di una festa da ballo, si avvicinò ad Anna Pàvlovna.
Era così bella che non solo non aveva ombra di civetteria, ma pareva,
anzi, vergognarsi di quella bellezza indiscutibile, che agiva con
troppa forza vittoriosa. Pareva che desiderasse, ma non potesse,
diminuire l'effetto del proprio fascino.
- Che bella creatura! - dicevano tutti coloro che la vedevano.
Come colpito alla vista di qualcosa di insolito, il visconte si
strinse nelle spalle e abbassò gli occhi mentre ella, sedendosi
davanti a lui, lo illuminava con il suo immutabile sorriso.
- "Madame, je crains pour mes moyens devant un pareil auditoire" [33.
Signora, temo che i miei mezzi non siano adatti a un simile uditorio]
- disse egli con un sorriso e chinando il capo.
La principessa appoggiò il suo braccio nudo e grassoccio sul tavolino
e non trovò necessario dire neppure una parola. Aspettava sorridendo.
Durante tutto il racconto, ella rimase seduta con il busto eretto
guardando a lunghi intervalli ora il suo bel braccio rotondo
appoggiato leggermente sul tavolino, ora il suo petto, anche più
bello, sul quale accomodava la collana di brillanti, lisciò alcune
volte le pieghe dell'abito e quando la narrazione produceva un certo
effetto guardava Anna Pàvlovna; il suo viso assumeva la stessa
espressione di quello della damigella d'onore, ma subito dopo
riprendeva il suo radioso sorriso. Dopo Elen, anche la giovane
principessa si allontanò dalla tavola da tè.
- "Attendez-moi, je vais prendre mon ouvrage" - diss'ella. -
"Voyons, à quoi pensez-vous?" - si rivolse al principe Ippolìt.
"Apportez-moi mon ridicule" [34. Aspettatemi, vado a prendere il mio
lavoro... Suvvia, a che pensate? Portatemi la borsetta].
La principessa, sorridendo e parlando con tutti, si mise a sedere
comodamente e in tono allegro esclamò:
- Ora sto bene. - Poi, pregando di incominciare, si mise a lavorare.
Il principe Ippolìt le portò la borsetta e rimase nel gruppo.
Avvicinatosi alla poltrona di lei, le si sedette vicino.
"Le charmant" Ippolìt colpiva per la straordinaria rassomiglianza con
la bellissima Elen e ancora di più perché, malgrado questa
somiglianza, egli era straordinariamente brutto. I suoi lineamenti
erano come quelli della sorella, ma in lei tutto era illuminato dalla
gioia di vivere, dalla giovinezza, dall'immutabile sorriso e dalla non
comune, scultorea perfezione del corpo; nel fratello, al contrario, lo
stesso viso, offuscato dall'idiozia, esprimeva una presuntuosa
incontentabilità, e il corpo era magro e striminzito. Gli occhi, il
naso, la bocca sembravano contratti da una eterna smorfia di tedio, e
le braccia e le gambe assumevano sempre una posizione innaturale.
- "Ce n'est pas une histoire de revenants? [35. Non è mica una storia
di fantasmi?] - chiese egli, sedendosi accanto alla principessa e
affrettandosi a mettere davanti agli occhi l'occhialetto come se,
senza quell'arnese, non potesse parlare.
- "Mais non, mon cher" [36. Ma no, mio caro] - rispose il narratore
stupito, alzando le spalle.
- "C'est que je déteste les histoires des revenants" [37. Giacché io
detesto le storie di fantasmi.] - replicò il principe Ippolìt, con
un tono dal quale si capiva che egli diceva parole di cui comprendeva
il significato soltanto dopo averle pronunziate.
Dal modo presuntuoso con cui parlava, nessuno riusciva a capire se ciò
che egli diceva fosse molto spiritoso o molto stupido. Indossava una
marsina verde cupo, un paio di calzoni color "cuisse de nymphe
effrayée" [38. Coscia di ninfa spaventata], come diceva egli stesso,
calze di seta e scarpette con fibbie.
Il visconte raccontava in modo molto garbato l'aneddoto allora in voga
del duca d'Enghien che, recatosi una volta segretamente a Parigi per
un appuntamento con l'attrice George (39), si era imbattuto con
Bonaparte, che godeva anch'egli dei favori della celebre attrice.
Quell'incontro aveva causato a Napoleone uno di quegli accessi cui
andava soggetto, e per cui si era trovato alla mercé del duca. Questi,
però, non ne aveva approfittato, ma più tardi Bonaparte, proprio per
quella magnanimità, si era vendicato facendolo uccidere.
Il racconto era molto interessante, specialmente nel momento
dell'incontro fra i due rivali, e a quel punto le signore mostrarono
una certa commozione.
- Molto bello! - disse Anna Pàvlovna, guardando con occhio
interrogativo la giovane principessa.
- Molto bello - ripeté questa a voce bassa, puntando l'ago nel suo
ricamo, quasi volesse far capire così che la bellezza e l'interesse
del racconto le impedivano di continuare a lavorare.
Il visconte apprezzò quella muta lode e, ringraziando con un sorriso,
si affrettò a proseguire; ma in quel momento Anna Pàvlovna, che
guardava continuamente il giovanotto per lei terribile, notò che egli
parlava con l'abate in tono troppo alto e con troppa foga e si
affrettò allora a portare aiuto nel luogo pericoloso... Infatti,
Pierre era riuscito a intrecciare con l'abate una discussione
sull'equilibrio politico, e l'abate, che evidentemente si interessava
all'ingenuo ardore del giovanotto, gli stava sviluppando la sua
prediletta idea. Entrambi ascoltavano e parlavano con troppa vivacità,
e questo non andava a genio ad Anna Pàvlovna.
- I mezzi sono l'equilibrio europeo e il diritto delle genti -
diceva l'abate. - Spetta a uno stato potente come la Russia, famosa
per la sua barbarie, mettersi disinteressatamente a capo di un'unione
che abbia per scopo l'equilibrio dell'Europa: essa salverà il mondo.
- Come otterrete un tale equilibrio? - prese a dire Pierre.
Ma in quel momento si avvicinò Anna Pàvlovna e, gettato uno sguardo
severo a Pierre, chiese all'abate italiano come sopportasse il clima
di Pietroburgo. Il viso dell'abate mutò di colpo e assunse
l'espressione falsamente offesa ma affabile, che gli era evidentemente
abituale quando parlava con le donne.
- Sono talmente incantato e affascinato dallo spirito e dalla cultura
di questa società, e soprattutto di quella femminile, nella quale ho
avuto la fortuna di essere accolto, che non ho davvero avuto il tempo
di pensare al clima.
Senza più abbandonare l'abate e Pierre, Anna Pàvlovna li fece riunire
al gruppo comune per avere agio di osservarli meglio. Intanto nel
salotto fece il suo ingresso un altro personaggio. Si trattava del
giovane principe Andréj Bolkonskij, marito della giovane principessa.
Il principe Bolkonskij era un bellissimo giovane di media statura, dai
lineamenti nitidi e marcati. Tutta la sua persona, dallo sguardo
stanco e annoiato sino all'andatura lenta e uguale, offriva un
notevole contrasto con quello della sua giovane, vivacissima moglie.
Egli evidentemente non solo conosceva tutte le persone che erano in
salotto, ma esse lo avevano già annoiato a tal punto che non aveva
nessuna voglia di guardarle e di ascoltarle. E tra tutti quei visi
pareva che quello che lo infastidisse di più fosse proprio il viso
della sua graziosa moglie. Con una smorfia che gli imbruttiva i bei
lineamenti, egli volse altrove lo sguardo. Baciò la mano ad Anna
Pàvlovna e, socchiudendo gli occhi, osservò gli invitati.
- "Vous vous enrôlez pour la guerre, mon prince?" [40. Vi arruolerete
per la guerra, principe?] - gli chiese Anna Pàvlovna.
- Il generale Kutuzòv - rispose Bolkonskij, accentuando, alla
francese, l'ultima sillaba - mi ha voluto come suo aiutante di
campo...
- E Lise, vostra moglie?
- Andrà in campagna.
- Non considerate da parte vostra un peccato il privarci della vostra
incantevole moglie?
- "André", - disse la giovane principessa, rivolgendosi al marito
con lo stesso tono civettuolo con il quale soleva rivolgersi agli
estranei - se tu sapessi che cosa ci ha raccontato il visconte a
proposito di "mademoiselle" George e di Bonaparte!
Il principe Andréj socchiuse gli occhi e si voltò dall'altra parte.
Pierre, che dal momento in cui il principe Andréj era entrato in
salotto non aveva più distolto da lui il suo sguardo gioioso e
cordiale, gli si avvicinò e gli prese il braccio. Il principe, senza
voltarsi, atteggiò il viso a una smorfia che esprimeva il dispetto
verso chi lo toccava ma, quando scorse il volto sorridente di Pierre,
sorrise anch'egli di un sorriso inaspettato, buono e simpatico.
- Ma guarda un po'! Anche tu nel gran mondo! - disse a Pierre.
- Sapevo che vi avrei trovato - rispose Pierre. - Verrò a cena da
voi - aggiunse a voce bassa per non disturbare il visconte che
continuava il suo racconto. - Posso?
- No, impossibile! - rispose il principe Andréj ridendo, con una
stretta di mano che fece capire a Pierre che non era una domanda da
farsi.
Avrebbe voluto dirgli ancora qualcosa, ma in quel momento il principe
Vassilij si alzò con la figlia, e i due giovani si scostarono per
farli passare.
- Mi scuserete, mio caro visconte - disse il principe Vassilij al
francese, premendo piano il braccio di lui per impedirgli di alzarsi
dalla sedia. - Quella benedetta festa in casa dell'ambasciatore mi
priva di un piacere e mi obbliga ad interrompervi. Mi rincresce molto
abbandonare la vostra piacevolissima serata - disse ad Anna
Pàvlovna.
Sua figlia, la principessa Elen, sollevando appena le pieghe
dell'abito, passò tra le sedie, e un sorriso più luminoso rischiarò il
suo bel volto. Quando fu davanti a Pierre, egli guardò con occhi
estatici e quasi sgomenti la splendida fanciulla.
- E' molto bella! - osservò il principe Andréj.
- Molto! - ripeté Pierre.
Passando davanti a loro, il principe Vassilij strinse la mano a Pierre
e, rivolto ad Anna Pàvlovna, disse:
- Domatemi quest'orso: è un mese che vive in casa mia ed è questa la
prima volta che lo vedo in società. Nulla è necessario a un giovanotto
quanto la compagnia di donne intelligenti!


CAPITOLO 4.

Anna Pàvlovna, sorridendo, promise di occuparsi di Pierre che, come
sapeva, era parente, per parte di padre, del principe Vassilij.
L'anziana signora, che stava seduta davanti alla vecchia zia, si alzò
in fretta e raggiunse il conte Vassilij in anticamera. Dal suo volto
era scomparsa l'espressione di simulato interessamento di poco prima:
la sua fisionomia, buona e triste, esprimeva soltanto timore e
inquietudine.
- Che mi potete dire, principe, del mio Borìs? - chiese quando
l'ebbe raggiunto in anticamera. (Pronunziava il nome di Borìs con una
particolare accentuazione sulla "o"). - Io non posso rimanere oltre
a Pietroburgo. Ditemi, quali notizie potrò portare al mio povero
ragazzo?
Sebbene il principe Vassilij ascoltasse malvolentieri e quasi
scortesemente l'anziana signora, dimostrando anche una certa
impazienza, essa gli sorrideva con espressione affettuosa e commossa
e, nel timore che egli si allontanasse, gli prese la mano.
- Che cosa vi costa dire una parola all'imperatore? Basterà perché il
mio ragazzo passi subito nella Guardia - disse in tono
supplichevole.
-Vi assicuro, principessa, che io tenterò tutto quanto sta in me, -
rispose il principe Vassilij - ma mi è difficile fare una domanda
all'imperatore. Vi consiglierei di rivolgervi a Rumjanzòv (41) per
mezzo del principe Golicyn (42); sarebbe la miglior cosa da farsi.
L'anziana signora era una principessa Drubetzkaja, appartenente quindi
a una delle migliori famiglie della Russia, ma era povera, da un pezzo
aveva abbandonato la vita di società e perduto quindi le relazioni di
un tempo. Era venuta a Pietroburgo per ottenere una nomina nella
Guardia per il proprio unico figlio. Soltanto per incontrare il
principe Vassilij si era fatta invitare al ricevimento di Anna
Pàvlovna, e soltanto per quella ragione aveva ascoltato il racconto
del visconte su "Mademoiselle George" e Bonaparte. Le parole del
principe Vassilij la sgomentarono: il suo volto, un tempo assai bello,
espresse un impeto di collera che durò solo un momento. Poi ricominciò
a sorridere e strinse più forte la mano del principe.
- Sentite, principe, - riprese l'anziana signora - non vi ho mai
chiesto niente, non vi chiederò mai più nulla... Non vi ho mai
rammentato l'amicizia che ha legato vostro padre al mio. Ma, adesso,
vi scongiuro, in nome di Dio, fate questo per mio figlio, e io vi
considererò come mio benefattore - aggiunse in fretta. - No, non
andate in collera... promettetemelo! Mi sono già rivolta al conte
Golicyn: ha rifiutato. Siate buono come eravate un tempo! -
aggiunse, tentando di sorridere, mentre i suoi occhi si riempivano di
lacrime.
- Papà, arriveremo in ritardo - disse la principessa Elen, che
attendeva presso la porta, voltando verso il padre la bella testa
eretta sulle spalle scultoree.
L'autorità è un capitale che in società bisogna saper curare perché
non svanisca. Il principe Vassilij non lo ignorava e, dopo aver
riflettuto che se avesse interceduto per tutti quelli che lo
richiedevano ben presto non avrebbe più potuto ottenere nulla per sé,
usava di rado della propria influenza. Nel caso della principessa
Drubetzkaja egli sentì tuttavia, dopo l'ultimo appello di lei, una
specie di rimorso di coscienza. Essa gli aveva rammentato la verità,
giacché i primi passi nella carriera li doveva al padre di lei.
Inoltre comprese dal suo atteggiamento che si trattava di una di
quelle donne, e in particolare di quelle madri che, quando si mettono
in mente qualche cosa, non desistono più sino a che non hanno
soddisfatto il loro desiderio e che, in caso contrario, sono pronte a
tornare alla carica ogni giorno e ogni momento e, addirittura, a fare
delle scenate. Quest'ultima considerazione lo fece esitare.
- "Chère" Anna Michàjlovna, - disse con la sua consueta familiarità
e il consueto tono di voce infastidito - mi è quasi impossibile fare
quello che desiderate, ma per dimostrarvi che vi voglio bene e che
ricordo devotamente vostro padre vedrò di farlo: vostro figlio passerà
nella Guardia: ve lo prometto. Siete contenta?
- Amico mio, mio benefattore! Non mi aspettavo altro da voi, giacché
so quanto siete buono.
Il principe fece per allontanarsi.
- Aspettate! Ancora una parola! Quando mio figlio sarà passato nella
Guardia... - a questo punto ebbe un momento di esitazione - voi,
che siete in ottimi rapporti con Michaìl Ilarjònovic' Kutuzòv, glielo
raccomanderete come aiutante? Allora io sarò tranquilla e...
Il principe Vassilij sorrise.
- Questo non ve lo prometto. Non potete immaginare da quante
raccomandazioni sia assediato Kutuzòv dal giorno in cui è stato
nominato comandante in capo dell'esercito! Mi ha detto egli stesso che
tutte le signore di Mosca si sono messe d'accordo per dargli i loro
figli come aiutanti di campo...
- Promettetemelo, via! Altrimenti non vi darò pace, benefattore mio...
- Papà, - ripeté la bella principessa con lo stesso tono di voce -
arriveremo in ritardo...
- Dunque, arrivederci...
- Allora domani farete una relazione all'imperatore?
- Senza dubbio, ma per Kutuzòv non vi prometto nulla...
- Suvvia, Vassilij, promettetemelo! - esclamò Anna Michàjlovna con
un sorriso civettuolo che forse nel passato le era stato abituale, ma
che ora non andava proprio d'accordo con il suo viso sciupato.
Ella dimenticava evidentemente la propria età e metteva in opera, per
abitudine, tutti i mezzi femminili di un tempo. Ma non appena il
principe fu uscito, il suo viso riprese l'espressione fredda e finta
che aveva avuto prima. Ritornò nel gruppo in mezzo al quale il
visconte continuava il suo racconto e di nuovo fece le viste di
ascoltare, in attesa del momento buono per andarsene, dato che ciò che
l'interessava era ormai stato fatto.
- Be', che ne dite della recente commedia della consacrazione a Milano
(43)? - chiese Anna Pàvlovna. - "Et la nouvelle comédie des
peuples de Gênes et de Lucques, qui viennent présenter leurs voeux à
M. Buonaparte? M. Buonaparte assis sur un trône, et exaucant les voeux
des nations! Adorable! Non, mais c'est à en devenir folle! On dirait
que le monde entier a perdu la tête" [44. E la nuova commedia delle
popolazioni di Genova e di Lucca che porgono i loro auguri al signor
Buonaparte? Il signor Buonaparte assiso su di un trono e nell'atto di
esaudire i voti delle nazioni! Deliziosa! Ah, c'è da impazzire! Si
direbbe che il mondo abbia perduto la testa].
Il principe Andréj sorrise guardando in viso Anna Pàvlovna.
- "Dieu me la donne, gare à qui la touche!" - disse, ripetendo le
parole pronunziate da Bonaparte durante l'incoronazione. - "On dit
qu'il a été très beau en prononcant ces paroles..." [45. "Dio me la
dà, guai a chi la tocca!". Dicono che sia stato molto bello nell'atto
di pronunciare questa frase...] - aggiunse, e ancora una volta
ripeté in italiano le parole: - "Dio me l'ha data, guai a chi la
tocca!".
- Io spero - continuò Anna Pàvlovna - "que ca a été la goutte
d'eau qui fera déborder le verre. Les souverains ne peuvent plus
supporter cet homme, qui menace tout" [46. Spero che questa sia stata
la goccia d'acqua che farà traboccare il vaso. I sovrani non possono
più sopportare quest'uomo che minaccia ogni cosa].
- "Les souverains? Je ne parle pas de la Russie" - disse il
visconte, cortesemente e disperatamente. - "Les souverains, madame!
Qu'ont-ils fait pour Louis Seize, pour la reine, pour madame Elisabeth
(47)? Rien" - proseguì accalorandosi. - "Et croyez-moi, ils
subissent la punition pour leur trahison de la cause des Bourbons. Les
souverains? Ils envoient des ambassadeurs complimenter l'usurpateur"
[48. I sovrani? Io non parlo della Russia. I sovrani, signora, che
cosa hanno fatto per Luigi Sedicesimo, per la regina, per Elisabetta?
Nulla! E, credetemi, essi subiscono ora la punizione del loro
tradimento alla causa dei Borboni. I sovrani? Mandano õ loro
ambasciatori a complimentare l'usurpatore].
E, con un sospiro di disprezzo, cambiò posizione. Il principe Ippolìt,
che già da un pezzo guardava il visconte attraverso l'occhialetto, a
queste parole si voltò con tutta la persona verso la giovane
principessa e, dopo avere chiesto un ago, prese a disegnare sulla
tavola lo stemma dei Condé, e glielo spiegò con aria di tale sussiego
da far pensare che la principessa glielo avesse chiesto.
- "Bâton de gueules, engrêlé de gueules d'azur: maison Condé" [49.
Palo rosso spinato d'azzurro. Casa Condé] - disse.
La principessa ascoltava sorridendo.
- Se Buonaparte starà ancora per un anno sul trono di Francia disse
il visconte proseguendo la conversazione iniziata, con l'aria di chi,
senza ascoltare le opinioni degli altri, segue soltanto il corso dei
propri pensieri - se ne vedranno delle belle! Per mezzo
dell'intrigo, della violenza, dell'esilio, io credo che la migliore
società francese sarà annientata per sempre, e allora...
Egli si strinse nelle spalle e allargò le braccia. Pierre voleva dire
qualcosa: il discorso lo interessava, ma Anna Pàvlovna, che stava
all'erta, lo frenò.
- L'imperatore Alessandro - ella disse con la tristezza con cui
parlava sempre quando accennava alla famiglia imperiale - ha
dichiarato che lascerà ai Francesi la scelta della forma di governo. E
io credo che non vi sia dubbio che tutta la nazione, non appena si
sarà liberata dall'usurpatore, si butterà tra le braccia di un re
legittimo - dichiarò, cercando di essere cortese verso l'emigrato
realista.
- Non è certo - intervenne il principe Andréj. - "Monsieur le
vicomte" pensa a ragione che se ne vedranno delle belle. Io credo che
sarà difficile ritornare al passato.
- A quanto ho sentito - disse Pierre, insinuandosi nella
conversazione e arrossendo - quasi tutta la nobiltà è già passata a
Buonaparte.
- Questo lo dicono i buonapartisti - replicò il visconte senza
guardare Pierre. - Attualmente è difficile conoscere l'opinione
pubblica francese.
- L'ha detto Buonaparte! - esclamò Andréj con un sorriso. (Si capiva
che il visconte non gli andava a genio e che, pur non guardandolo, era
a lui che dirigeva le sue parole). - "Je leur ai montré le chemin de
la gloire" - continuò dopo un breve silenzio, ripetendo le parole di
Napoleone. - "Ils n'en ont pas voulu; je leur ai ouvert mes
antichambres, ils se sont precipités en foule...". "Je ne sais pas à
quel point il a eu le droit de le dire" [50. "Ho indicato loro il
cammino della gloria. Essi non hanno voluto seguirlo; ho aperto loro
le mie anticamere, vi si sono precipitati in folla...". Ma non so sino
a che punto egli abbia avuto il diritto di dire così.].
- Nessun diritto! - replicò il visconte. - Dopo l'uccisione del
duca, anche gli uomini meno imparziali hanno cessato di vedere in lui
un eroe. "Si même ca a été un héros pour certaines gens", - proseguì
il visconte rivolto ad Anna Pàvlovna - "depuis l'assassinat du duc
il y a un martyr de plus dans le ciel, un héros de moins sur la terre"
[51. Se anche è stato un eroe per alcuni, dopo l'assassinio del duca,
c'è un martire in più in cielo e un eroe in meno sulla terra.]
Anna Pàvlovna e gli altri non avevano ancora fatto in tempo ad
approvare con un sorriso le parole del visconte che Pierre s'intromise
di nuovo nella conversazione e Anna Pàvlovna, pur presentendo che egli
avrebbe detto qualcosa di inopportuno, non riuscì a trattenerlo.
- Il supplizio del duca d'Enghien - disse Pierre - era una
necessità imprescindibile, e io vedo una grandezza d'animo proprio nel
fatto che Napoleone non abbia temuto di assumere su di sé la
responsabilità di quell'atto.
- Dio! Mio Dio! - mormorò, atterrita, Anna Pàvlovna.
- "Comment, M. Pierre, vous trouvez que l'assassinat est grandeur
d'âme?" [52. Ma come, signor Pierre, voi pensate che l'assassinio
denoti grandezza d'animo?] - chiese la giovane principessa
ripiegando il suo lavoro.
- Ah! Oh! - esclamarono varie voci.
- "Capital! [53. Magnifico!] - disse in inglese il principe Ippolìt,
battendosi con la mano un ginocchio. Il visconte si limitò ad alzare
le spalle.
Pierre con aria trionfante guardava gli ascoltatori di sopra gli
occhiali.
- Parlo così, - proseguì con slancio - perché i Borboni fuggirono
davanti alla rivoluzione lasciando il popolo nell'anarchia; Napoleone
solo seppe comprendere la rivoluzione e vincerla e proprio per questo,
per il bene comune, non poteva fermarsi di fronte alla vita di un
uomo.
- Volete venire a questa tavola? - chiese Anna Pàvlovna. Ma Pierre,
senza rispondere, continuò a parlare.
- Sì, - disse, accalorandosi sempre di più - Napoleone è grande
perché si mise al di sopra della rivoluzione, ne represse gli abusi e
mantenne ciò che in essa vi era di buono: l'uguaglianza dei cittadini
e la libertà di parola e di stampa: soltanto per questo conquistò il
potere.
- Se, conquistato il potere, non ne avesse approfittato per compiere
un assassinio e lo avesse restituito al legittimo sovrano, - disse
il visconte - lo chiamerei anch'io un grand'uomo.
- Non avrebbe potuto compiere un simile gesto. Il popolo gli aveva
dato il potere soltanto perché lo liberasse dai Borboni e perché
vedeva in lui un grand'uomo. La rivoluzione fu una grande opera! -
proseguì "monsieur" Pierre, dimostrando con questa provocante
dichiarazione la sua estrema gioventù e il desiderio di esprimere
tutto al più presto.
- La rivoluzione e il regicidio una grande opera?... Dopo questo... Ma
non volete dunque venire a questa tavola? - ripeté Anna Pàvlovna.
- "Contrat social" (54) - disse il visconte con un amabile sorriso .
- Io non parlo dell'uccisione del re. Parlo delle idee.
- Già, le idee del saccheggio, dell'omicidio, dell'uccisione del re -
interruppe di nuovo una voce ironica.
- Senza dubbio vi furono degli eccessi, ma le cose che hanno veramente
importanza sono l'uguaglianza tra i cittadini, i diritti dell'uomo,
l'emancipazione dai pregiudizi. E tutte queste idee Napoleone le
mantenne in pieno.
- Libertà e uguaglianza - disse in tono sprezzante il visconte, come
se finalmente si decidesse a dimostrare seriamente a quel giovanotto
tutta la stupidità delle sue frasi - sono grandi parole, compromesse
da molto tempo. Chi non ama la libertà e l'uguaglianza? Già il nostro
Salvatore predicava la libertà e l'uguaglianza. Forse gli uomini sono
diventati più felici dopo la rivoluzione? Al contrario. Noi volevamo
la libertà, e Buonaparte l'ha distrutta.
Il principe Andréj guardava sorridendo ora Pierre, ora il visconte,
ora la padrona di casa. Al primo momento le uscite di Pierre
sgomentarono Anna Pàvlovna che pure era avvezza alla vita di società,
ma quando vide che, nonostante le parole sacrileghe pronunziate da
Pierre, il visconte si manteneva calmo, e si convinse della
impossibilità di farlo tacere, si riprese e, alleandosi al visconte,
assalì l'oratore.
- "Mais, mon cher Monsieur Pierre!" - esclamò Anna Pàvlovna. - Come
fate a spiegare che un grand'uomo abbia potuto fare uccidere il duca,
un uomo semplicemente come gli altri, senza processo e senza colpa?
- Io domanderei - disse il visconte - in che modo questo signore
spiegherebbe il 18 brumaio (55). Non fu forse un inganno? "C'est un
escamotage, qui ne ressemble nullement à la manière d'agir d'un grand
homme" [56. E' una specie di gherminella che non somiglia affatto al
modo di agire di un grand'uomo].
- E i prigionieri d'Africa che egli uccise? - aggiunse la giovane
principessa. - Che cosa orribile! - E si strinse nelle spalle.
- "C'est un roturier, vous avez un beau dire" [57. Dite quello che
volete, ma è un uomo volgare.] - intervenne il principe Ippolìt.
Pierre non sapeva a chi rispondere: guardava tutti e sorrideva. Il suo
sorriso non era come quello di tutti gli altri uomini: quando egli
sorrideva, a un tratto il suo viso serio e un po' cupo svaniva e ne
appariva un altro, dall'espressione buona, infantile, persino un po'
sciocca e che pareva chiedere perdono.
Al visconte, che lo vedeva per la prima volta, apparve evidente che
quel giacobino non era assolutamente terribile quanto le sue parole.
Tutti tacquero.
- Come volete che egli risponda a tutti in una volta? - disse il
principe Andréj. - Inoltre, negli atti di un uomo di stato bisogna
distinguere quelli dell'uomo come uomo privato, quelli del capo
dell'esercito e quelli dell'imperatore. Almeno a me pare così.
- Certo, certo, si capisce... - esclamò Pierre, felice dell'aiuto
che gli veniva porto.
- Non si può non ammettere che Napoleone come uomo sia stato
grandissimo al ponte d'Arcole (58), nel lazzaretto di Giaffa dove
diede la mano agli appestati (59); ma... ma ci sono altri atti che non
è facile giustificare...
Il principe Andréj, che evidentemente aveva voluto addolcire
l'inopportunità delle parole di Pierre, si alzò e, preparandosi ad
andare via, fece un cenno a sua moglie.
A un tratto si alzò anche il principe Ippolìt e, fermando tutti con un
gesto, li pregò di sedersi e poi disse:
- "Ah, aujourd'hui on m'a raconté une anecdote moscovite, charmante,
il faut que je vous en régale. Vous m'excusez, vicomte, il faut que je
raconte en russe. Autrement on ne sentira pas le sel de l'histoire"
[60. Ah, oggi mi hanno raccontato un aneddoto moscovita, veramente
grazioso; voglio raccontarvelo. Mi scuserete, visconte, ma debbo
raccontarlo in russo, altrimenti non se ne gusterebbe il sale].
E il principe Ippolìt si mise a parlare in russo con la pronunzia dei
Francesi che hanno trascorso un anno o due in Russia. Tutti i presenti
si fermarono, tanta era l'insistenza con cui il principe chiedeva
attenzione alla sua storia.
- A Mosca c'è una signora, "une dame", molto avara. Essa voleva sempre
avere due lacché in livrea dietro la carrozza. E li voleva molto alti
di statura. Le piacevano così. E aveva une "femme de chambre"
altissima. Essa le disse...
A questo punto il principe Ippolìt rimase pensieroso, poi, con
evidente difficoltà, riprese:
- Essa le disse... Sì, essa le disse: "Ragazza, indossa la livrea e
vieni con me, dietro la carrozza a fare delle visite"
E qui il principe scoppiò in una risata, molto prima degli
ascoltatori, il che produsse un'impressione svantaggiosa per il
narratore. Tuttavia parecchie persone, tra cui l'anziana signora e
Anna Pàvlovna, sorrisero.
- La carrozza partì. Improvvisamente si alzò un forte vento. Alla
ragazza volò via il cappello e le si sciolsero i lunghi capelli...
A questo punto il principe non riusciva già più a contenersi e prese a
ridere a scatti mentre tra le risate diceva:
- E tutti lo vennero a sapere...
E l'aneddoto finì qui. Sebbene non si capisse per qual motivo il
principe l'avesse raccontato e perché avesse dovuto farlo in russo,
Anna Pàvlovna e gli altri apprezzarono la galanteria mondana del
principe Ippolìt che in modo così simpatico aveva... dirottato la
conversazione sgradevole di Pierre. Dopo l'aneddoto la conversazione
si disperse in futili chiacchiere sulle feste da ballo passate e
future, sugli spettacoli teatrali e sul giorno e sul luogo in cui gli
ospiti si sarebbero ritrovati.


CAPITOLO 5.

Dopo aver ringraziato Anna Pàvlovna per la simpatica serata, gli
ospiti cominciarono ad andarsene.
Pierre era goffo, pesante, di statura più alta del normale, largo di
spalle, con enormi mani rosse. Non sapeva, come si dice, entrare in un
salotto e meno ancora sapeva uscirne; ossia non sapeva, prima di
accomiatarsi, dire qualche frase particolarmente gentile. Inoltre, era
distratto. Alzandosi per andar via, prese, invece del suo cappello, il
tricorno piumato del generale e lo tenne in mano, agitandone il
pennacchio, sino a quando il generale non ne chiese la restituzione...
Ma le distrazioni e la goffaggine erano compensate da una espressione
di bontà, di semplicità e di modestia. Anna Pàvlovna si voltò verso di
lui ed esprimendogli con cristiana bontà il proprio perdono per le sue
"uscite", lo salutò, e gli disse:
- Spero di rivedervi, ma spero anche che modificherete le vostre
opinioni, mia caro "monsieur" Pierre...
A queste parole egli non rispose: s'inchinò e ancora una volta rivolse
a tutti il suo sorriso che non diceva nulla, o forse diceva soltanto
questo: "Le opinioni sono opinioni; del resto vedete che io sono un
buon ragazzo". E tutti, compresa Anna Pàvlovna, lo sentivano.
Il principe Andréj uscì in anticamera. Volgendo le spalle al domestico
che gli metteva il mantello, ascoltava con indifferenza le chiacchiere
di sua moglie e del principe Ippolìt, uscito anch'egli in anticamera.
Il principe Ippolìt stava accanto alla bella principessa e la guardava
con insistenza attraverso l'occhialetto.
- Andate, "Annette", ché rischiate di raffreddarvi - disse la
giovane principessa salutando Anna Pàvlovna. - E' deciso! -
aggiunse a voce bassa.
Anna Pàvlovna era riuscita a parlare a Lise del matrimonio che
progettava di combinare tra Anatolij e la cognata della principessa.
- Spero in voi, mia cara - disse Anna Pàvlovna sottovoce. -
Scrivetele e mi saprete dire che cosa ne pensa il padre. Arrivederci!
- e sì allontanò dall'anticamera.
Il principe Ippolìt si accostò alla principessa e, avvicinando a
quello di lei il suo viso, prese a dirle qualcosa sottovoce.
Due domestici, il suo e quello della principessa, attendevano che
finissero di parlare, tenendo uno scialle ed un pastrano e ascoltavano
senza capire nulla; facevano però le viste di capire tutto ma di voler
far credere che non capissero nulla. La principessa, come sempre,
parlava sorridendo e, sorridendo, ascoltava.
- Sono molto contento di non essere andato dall'ambasciatore -
diceva il principe Ippolìt. - Ci si annoia talmente in quella
casa... Qui invece abbiamo trascorso una piacevolissima serata, non è
vero?
- Si dice che la festa da ballo sarà bellissima - rispose la
principessa, sollevando il breve labbro dalla lieve peluria. - Vi
prenderanno parte tutte le belle donne della migliore società.
- Tutte no, giacché voi non ci sarete - rispose il principe Ippolìt,
ridendo allegramente e, preso

Не смог удержаться и решил отписать свое личное мнение! Уже был второй час ночи, когда Пьер вышел oт своего друга. Ночь была июньская, петербургская, бессумрачная ночь. Пьер сел в извозчичью коляску с намерением ехать домой. Но чем ближе он подъезжал, тем более он чувствовал невозможность заснуть в эту ночь, походившую более на вечер или на утро. Далеко было видно по пустым улицам. Дорогой Пьер вспомнил, что у Анатоля Курагина нынче вечером должно было собраться обычное игорное общество, после которого обыкновенно шла попойка, кончавшаяся одним из любимых увеселений Пьера. "Хорошо бы было поехать к Курагину", подумал он. Но тотчас же он вспомнил данное князю Андрею честное слово не бывать у Курагина. Но тотчас же, как это бывает с людьми, называемыми бесхарактерными, ему так страстно захотелось еще раз испытать эту столь знакомую ему беспутную жизнь, что он решился ехать. И тотчас же ему пришла в голову мысль, что данное слово ничего не значит, потому что еще прежде, чем князю Андрею, он дал также князю Анатолю слово быть у него; наконец, он подумал, что все эти честные слова -- такие условные вещи, не имеющие никакого определенного смысла, особенно ежели сообразить, что, может быть, завтра же или он умрет или случится с ним что-нибудь такое необыкновенное, что не будет уже ни честного, ни бесчестного. Такого рода рассуждения, уничтожая все его решения и предположения, часто приходили к Пьеру. Он поехал к Курагину. Подъехав к крыльцу большого дома у конно-гвардейских казарм, в которых жил Анатоль, он поднялся на освещенное крыльцо, на лестницу, и вошел в отворенную дверь. В передней никого не было; валялись пустые бутылки, плащи, калоши; пахло вином, слышался дальний говор и крик. Игра и ужин уже кончились, но гости еще не разъезжались. Пьер скинул плащ и вошел в первую комнату, где стояли остатки ужина и один лакей, думая, что его никто не видит, допивал тайком недопитые стаканы. Из третьей комнаты слышались возня, хохот, крики знакомых голосов и рев медведя. Человек восемь молодых людей толпились озабоченно около открытого окна. Трое возились с молодым медведем, которого один таскал на цепи, пугая им другого. -- Держу за Стивенса сто! -- кричал один. -- Смотри не поддерживать! -- кричал другой. -- Я за Долохова! -- кричал третий. -- Разними, Курагин. -- Ну, бросьте Мишку, тут пари. -- Одним духом, иначе проиграно, -- кричал четвертый. -- Яков, давай бутылку, Яков! -- кричал сам хозяин, высокий красавец, стоявший посреди толпы в одной тонкой рубашке, раскрытой на средине груди. -- Стойте, господа. Вот он Петруша, милый друг, -- обратился он к Пьеру. Другой голос невысокого человека, с ясными голубыми глазами, особенно поражавший среди этих всех пьяных голосов своим трезвым выражением, закричал от окна: "Иди сюда -- разойми пари!" Это был Долохов, семеновский офицер, известный игрок и бретёр, живший вместе с Анатолем. Пьер улыбался, весело глядя вокруг себя. -- Ничего не понимаю. В чем дело? -- Стойте, он не пьян. Дай бутылку, -- сказал Анатоль и, взяв со стола стакан, подошел к Пьеру. -- Прежде всего пей. Пьер стал пить стакан за стаканом, исподлобья оглядывая пьяных гостей, которые опять столпились у окна, и прислушиваясь к их говору. Анатоль наливал ему вино и рассказывал, что Долохов держит пари с англичанином Стивенсом, моряком, бывшим тут, в том, что он, Долохов, выпьет бутылку рому, сидя на окне третьего этажа с опущенными наружу ногами. -- Ну, пей же всю! -- сказал Анатоль, подавая последний стакан Пьеру, -- а то не пущу! -- Нет, не хочу, -- сказал Пьер, отталкивая Анатоля, и подошел к окну. Долохов держал за руку англичанина и ясно, отчетливо выговаривал условия пари, обращаясь преимущественно к Анатолю и Пьеру. Долохов был человек среднего роста, курчавый и с светлыми, голубыми глазами. Ему было лет двадцать пять. Он не носил усов, как и все пехотные офицеры, и рот его, самая поразительная черта его лица, был весь виден. Линии этого рта были замечательно-тонко изогнуты. В средине верхняя губа энергически опускалась на крепкую нижнюю острым клином, и в углах образовывалось постоянно что-то вроде двух улыбок, по одной с каждой стороны; и всё вместе, а особенно в соединении с твердым, наглым, умным взглядом, составляло впечатление такое, что нельзя было не заметить этого лица. Долохов был небогатый человек, без всяких связей. И несмотря на то, что Анатоль проживал десятки тысяч, Долохов жил с ним и успел себя поставить так, что Анатоль и все знавшие их уважали Долохова больше, чем Анатоля. Долохов играл во все игры и почти всегда выигрывал. Сколько бы он ни пил, он никогда не терял ясности головы. И Курагин, и Долохов в то время были знаменитостями в мире повес и кутил Петербурга. Бутылка рому была принесена; раму, не пускавшую сесть на наружный откос окна, выламывали два лакея, видимо торопившиеся и робевшие от советов и криков окружавших господ. Анатоль с своим победительным видом подошел к окну. Ему хотелось сломать что-нибудь. Он оттолкнул лакеев и потянул раму, но рама не сдавалась. Он разбил стекло. -- Ну-ка ты, силач, -- обратился он к Пьеру. Пьер взялся за перекладины, потянул и с треском выворотип дубовую раму. -- Всю вон, а то подумают, что я держусь, -- сказал Долохов. -- Англичанин хвастает... а?... хорошо?... -- говорил Анатоль. -- Хорошо, -- сказал Пьер, глядя на Долохова, который, взяв в руки бутылку рома, подходил к окну, из которого виднелся свет неба и сливавшихся на нем утренней и вечерней зари. Долохов с бутылкой рома в руке вскочил на окно. "Слушать!" крикнул он, стоя на подоконнике и обращаясь в комнату. Все замолчали. -- Я держу пари (он говорил по-французски, чтоб его понял англичанин, и говорил не слишком хорошо на этом языке). Держу пари на пятьдесят империалов, хотите на сто? -- прибавил он, обращаясь к англичанину. -- Нет, пятьдесят, -- сказал англичанин. -- Хорошо, на пятьдесят империалов, -- что я выпью бутылку рома всю, не отнимая ото рта, выпью, сидя за окном, вот на этом месте (он нагнулся и показал покатый выступ стены за окном) и не держась ни за что... Так?... -- Очень хорошо, -- сказал англичанин. Анатоль повернулся к англичанину и, взяв его за пуговицу фрака и сверху глядя на него (англичанин был мал ростом), начал по-английски повторять ему условия пари. -- Постой! -- закричал Долохов, стуча бутылкой по окну, чтоб обратить на себя внимание. -- Постой, Курагин; слушайте. Если кто сделает то же, то я плачу сто империалов. Понимаете? Англичанин кивнул головой, не давая никак разуметь, намерен ли он или нет принять это новое пари. Анатоль не отпускал англичанина и, несмотря на то что тот, кивая, давал знать что он всё понял, Анатоль переводил ему слова Долохова по-английски. Молодой худощавый мальчик, лейб-гусар, проигравшийся в этот вечер, взлез на окно, высунулся и посмотрел вниз. -- У!... у!... у!... -- проговорил он, глядя за окно на камень тротуара. -- Смирно! -- закричал Долохов и сдернул с окна офицера, который, запутавшись шпорами, неловко спрыгнул в комнату. Поставив бутылку на подоконник, чтобы было удобно достать ее, Долохов осторожно и тихо полез в окно. Спустив ноги и расперевшись обеими руками в края окна, он примерился, уселся, опустил руки, подвинулся направо, налево и достал бутылку. Анатоль принес две свечки и поставил их на подоконник, хотя было уже совсем светло. Спина Долохова в белой рубашке и курчавая голова его были освещены с обеих сторон. Все столпились у окна. Англичанин стоял впереди. Пьер улыбался и ничего не говорил. Один из присутствующих, постарше других, с испуганным и сердитым лицом, вдруг продвинулся вперед и хотел схватить Долохова за рубашку. -- Господа, это глупости; он убьется до смерти, -- сказал этот более благоразумный человек. Анатоль остановил его: -- Не трогай, ты его испугаешь, он убьется. А?... Что тогда?... А?... Долохов обернулся, поправляясь и опять расперевшись руками. -- Ежели кто ко мне еще будет соваться, -- сказал он, редко пропуская слова сквозь стиснутые и тонкие губы, -- я того сейчас спущу вот сюда. Ну!... Сказав "ну"!, он повернулся опять, отпустил руки, взял бутылку и поднес ко рту, закинул назад голову и вскинул кверху свободную руку для перевеса. Один из лакеев, начавший подбирать стекла, остановился в согнутом положении, не спуская глаз с окна и спины Долохова. Анатоль стоял прямо, разинув глаза. Англичанин, выпятив вперед губы, смотрел сбоку. Тот, который останавливал, убежал в угол комнаты и лег на диван лицом к стене. Пьер закрыл лицо, и слабая улыбка, забывшись, осталась на его лице, хоть оно теперь выражало ужас и страх. Все молчали. Пьер отнял от глаз руки: Долохов сидел всё в том же положении, только голова загнулась назад, так что курчавые волосы затылка прикасались к воротнику рубахи, и рука с бутылкой поднималась всё выше и выше, содрогаясь и делая усилие. Бутылка видимо опорожнялась и с тем вместе поднималась, загибая голову. "Что же это так долго?" подумал Пьер. Ему казалось, что прошло больше получаса. Вдруг Долохов сделал движение назад спиной, и рука его нервически задрожала; этого содрогания было достаточно, чтобы сдвинуть всё тело, сидевшее на покатом откосе. Он сдвинулся весь, и еще сильнее задрожали, делая усилие, рука и голова его. Одна рука поднялась, чтобы схватиться за подоконник, но опять опустилась. Пьер опять закрыл глаза и сказал себе, что никогда уж не откроет их. Вдруг он почувствовал, что всё вокруг зашевелилось. Он взглянул: Долохов стоял на подоконнике, лицо его было бледно и весело. -- Пуста! Он кинул бутылку англичанину, который ловко поймал ее. Долохов спрыгнул с окна. От него сильно пахло ромом. -- Отлично! Молодцом! Вот так пари! Чорт вас возьми совсем! -- кричали с разных сторон. Англичанин, достав кошелек, отсчитывал деньги. Долохов хмурился и молчал. Пьер вскочил на окно. Господа! Кто хочет со мною пари? Я то же сделаю, -- вдруг крикнул он. -- И пари не нужно, вот что. Вели дать бутылку. Я сделаю... вели дать. -- Пускай, пускай! -- сказал Долохов, улыбаясь. -- Что ты? с ума сошел? Кто тебя пустит? У тебя и на лестнице голова кружится, -- заговорили с разных сторон. -- Я выпью, давай бутылку рому! -- закричал Пьер, решительным и пьяным жестом ударяя по столу, и полез в окно. Его схватили за руки; но он был так силен, что далеко оттолкнул того, кто приблизился к нему. -- Нет, его так не уломаешь ни за что, -- говорил Анатоль, -- постойте, я его обману. Послушай, я с тобой держу пари, но завтра, а теперь мы все едем к***. -- Едем, -- закричал Пьер, -- едем!... И Мишку с собой берем... И он ухватил медведя, и, обняв и подняв его, стал кружиться с ним по комнате. X. Князь Василий исполнил обещание, данное на вечере у Анны Павловны княгине Друбецкой, просившей его о своем единственном сыне Борисе. О нем было доложено государю, и, не в пример другим, он был переведен в гвардию Семеновского полка прапорщиком. Но адъютантом или состоящим при Кутузове Борис так и не был назначен, несмотря на все хлопоты и происки Анны Михайловны. Вскоре после вечера Анны Павловны Анна Михайловна вернулась в Москву, прямо к своим богатым родственникам Ростовым, у которых она стояла в Москве и у которых с детства воспитывался и годами живал ее обожаемый Боренька, только что произведенный в армейские и тотчас же переведенный в гвардейские прапорщики. Гвардия уже вышла из Петербурга 10-го августа, и сын, оставшийся для обмундирования в Москве, должен был догнать ее по дороге в Радзивилов. У Ростовых были именинницы Натальи, мать и меньшая дочь. С утра, не переставая, подъезжали и отъезжали цуги, подвозившие поздравителей к большому, всей Москве известному дому графини Ростовой на Поварской. Графиня с красивой старшею дочерью и гостями, не перестававшими сменять один другого, сидели в гостиной. Графиня была женщина с восточным типом худого лица, лет сорока пяти, видимо изнуренная детьми, которых у ней было двенадцать человек. Медлительность ее движений и говора, происходившая от слабости сил, придавала ей значительный вид, внушавший уважение. Княгиня Анна Михайловна Друбецкая, как домашний человек, сидела тут же, помогая в деле принимания и занимания разговором гостей. Молодежь была в задних комнатах, не находя нужным участвовать в приеме визитов. Граф встречал и провожал гостей, приглашая всех к обеду. "Очень, очень вам благодарен, ma chre или mon cher 117 (ma сhrе или mon cher он говорил всем без исключения, без малейших оттенков как выше, так и ниже его стоявшим людям) за себя и за дорогих именинниц. Смотрите же, приезжайте обедать. Вы меня обидите, mon cher. Душевно прошу вас от всего семейства, ma chre". Эти слова с одинаковым выражением на полном веселом и чисто выбритом лице и с одинаково-крепким пожатием руки и повторяемыми короткими поклонами говорил он всем без исключения и изменения. Проводив одного гостя, граф возвращался к тому или той, которые еще были в гостиной; придвинув кресла и с видом человека, любящего и умеющего пожить, молодецки расставив ноги и положив на колена руки, он значительно покачивался, предлагал догадки о погоде, советовался о здоровье, иногда на русском, иногда на очень дурном, но самоуверенном французском языке, и снова с видом усталого, но твердого в исполнении обязанности человека шел провожать, оправляя редкие седые волосы на лысине, и опять звал обедать. Иногда, возвращаясь из передней, он заходил через цветочную и официантскую в большую мраморную залу, где накрывали стол на восемьдесят кувертов, и, глядя на официантов, носивших серебро и фарфор, расставлявших столы и развертывавших камчатные скатерти, подзывал к себе Дмитрия Васильевича, дворянина, занимавшегося всеми его делами, и говорил: "Ну, ну, Митенька, смотри, чтоб всё было хорошо. Так, так, -- говорил он, с удовольствием оглядывая огромный раздвинутый стол. -- Главное -- сервировка. То-то..." И он уходил, самодовольно вздыхая, опять в гостиную. -- Марья Львовна Карагина с дочерью! -- басом доложил огромный графинин выездной лакей, входя в двери гостиной. Графиня подумала и понюхала из золотой табакерки с портретом мужа. -- Замучили меня эти визиты, -- сказала она. -- Ну, уж ее последнюю приму. Чопорна очень. Проси, -- сказала она лакею грустным голосом, как будто говорила: "ну, уж добивайте!" Высокая, полная, с гордым видом дама с круглолицей улыбающейся дочкой, шумя платьями, вошли в гостиную. "Chre comtesse, il y a si longtemps... elle a t alite la pauvre enfant... au bal des Razoumowsky... et la comtesse Apraksine... j'ai t si heureuse..."118 послышались оживленные женские голоса, перебивая один другой и сливаясь с шумом платьев и передвиганием стульев. Начался тот разговор, который затевают ровно настолько, чтобы при первой паузе встать, зашуметь платьями, проговорить: "Je suis bien charme; la sant de maman... et la comtesse Apraksine"119 и, опять зашумев платьями, пройти в переднюю, надеть шубу или плащ и уехать. Разговор зашел о главной городской новости того времени -- о болезни известного богача и красавца Екатерининского времени старого графа Безухого и о его незаконном сыне Пьере, который так неприлично вел себя на вечере у Анны Павловны Шерер. -- Я очень жалею бедного графа, -- проговорила гостья, -- здоровье его и так плохо, а теперь это огорченье от сына, это его убьет! -- Что такое? -- спросила графиня, как будто не зная, о чем говорит гостья, хотя она раз пятнадцать уже слышала причину огорчения графа Безухого. -- Вот нынешнее воспитание! Еще за границей, -- проговорила гостья, -- этот молодой человек предоставлен был самому себе, и теперь в Петербурге, говорят, он такие ужасы наделал, что его с полицией выслали оттуда. -- Скажите! -- сказала графиня. -- Он дурно выбирал свои знакомства, -- вмешалась княгиня Анна Михайловна. -- Сын князя Василия, он и один Долохов, они, говорят, Бог знает что делали. И оба пострадали. Долохов разжалован в солдаты, а сын Безухого выслан в Москву. Анатоля Курагина -- того отец как-то замял. Но выслали-таки из Петербурга. -- Да что, бишь, они сделали? -- спросила графиня. -- Это совершенные разбойники, особенно Долохов, -- говорила гостья. -- Он сын Марьи Ивановны Долоховой, такой почтенной дамы, и что же? Можете себе представить: они втроем достали где-то медведя, посадили с собой в карету и повезли к актриса
Ответить

Мое мнение 2011-12-07 13:06:00
Стяжка тонкий прочный слой в многослойных конструкциях зданий, предназначенный для восприятия и передачи нагрузок (например, от находящихся на кровлях или полах людей, грузов, оборудования) на нижележащий слой тепло или звукоизоляции. С. применяют при недостаточной жёсткости нижележащего слоя для создания ровной поверхности, обеспечивающей укладку вышележащих слоев (гидроизоляции кровли или покрытия пола). С. бывают монолитные (цементно-песчаные, асфальтобетонные и т. п.) и сборные, в виде тонких (толщиной 4—5 см) плит из гипсоцемента или керамзитобетона (индустриальная С.). (Большая Советская Энциклопедия) Согласитесь, такое определение ещё больше запутывает обычного гражданина. Так что такое стяжка словами простого обывателя? Стяжка – это промежуточный слой при устройстве полов между основанием и чистовым покрытием пола и служит основанием для чистового покрытия. Чем лучше сделана стяжка, тем качественнее и долговечнее будет устанавливаться и служить чистовое покрытие пола. В данной статье рассматриваются различные варианты применения и выполнения стяжек для устройства в жилых помещениях – коттеджах, квартирах. Специальные условия для промышленных полов и прочих мегапроектов оговариваются отдельно и решаются специальными проектными решениями. Стяжки бывают выравнивающими и выравнивающее-теплоизоляционными. Выравнивающие стяжки служат для выравнивания основания, для придания заданной высоты (уклона) горизонта пола. Выравнивающее-теплоизоляционные – служат кроме функций выравнивания под чистовое основание и придание необходимой высоты (уклона) горизонта пола ещё и эффекта тепловой изоляции помещения от основания. Как правило, выравнивающее-теплоизоляционные стяжки применяются на грунтах (перекрытиях) подвалов, первых этажей, чердаков крыш и самих крыш (с созданием уклонов и гидроизоляционного ковра, т.н. «плоских крыш»), также такие стяжки применяются для устройства «тёплых полов» как с помощью водяного отопления, так и электрических кабелей обогрева. Все стяжки подразделяются на сборные и монолитные, а также на плавающие и обычные (неплавающие) стяжки. Сборная стяжка – это слой, который собран «пирогом» методом сборки из деталей. Стяжкой такую конструкцию назвать можно условно, так как слово «стяжка» происходит от глагола «стягивать», то есть по рейке разравнивать насыпной материал. Сборная «стяжка» - это классическая обрешётка деревом по лагам с вариантами применения материалов. В качестве утеплителя, как правило, применяются мягкие марки минеральной или стеклянной ваты. В качестве покрытия применяются различные материалы, создающие плоскость – шпунтованные и просто обрезные доски, ДСП, OSB, ЦСП и их варианты, а также различные насыпные полы типа «Кнауф – Суперпол». Выравнивание в обрешётке достигается регулировкой лаг по высоте с помощью регулируемого крепежа, подкладок, толщины лаг. В случае «Кнауф – Суперпол» выравнивание выполняется с помощью керамзитной засыпки. Монолитная стяжка – это как правило, различные виды и марки бетонов – тяжёлые цементно-песчаные бетоны: на песке (ЦПС), на песке и щебне (классический тяжёлый бетон), пенобетон, пенополистиролбетон, керамзитобетон, керамзитопенобетон и т.п. Плавающая стяжка – это когда несущая часть стяжки отделена изоляционным слоем (вне зависимости от того, какой это материал) от основания, то есть в случае отсутствия адгезии (прилипания) стяжки к несущему основанию. Классический пример плавающей стяжки – это цементно-песчаная стяжка, выполненная на полиэтиленовой плёнке, по слою гидроизоляции (битумная мастика, наплавляемая рулонная гидроизоляция) или теплоизоляции (пенополистирол, вспененный полиэтилен или минвата). Обычная стяжка – это стяжка, которая прилипает к основанию. Классический пример – это цементно-песчаная стяжка, залитая прямо по плитам перекрытия без плёнок и посторонних слоёв (песок, керамзит и т.п.) и прилипшая к этому основанию. Обычной стяжкой можно также назвать самонивелирующийся пол (иногда эту технологию называют «наливной пол», что не совсем корректно, хотя нигде такие стандарты в терминологии не установлены). После приготовления, смесь разливают по основанию, разгоняют и нивелируют специальным инструментом, слой самонивелирующейся смеси выравнивается и застывает, надёжно прилипнув к несущему основанию. Какой тип стяжки выбрать? Выполняя отделку потолков и стен, мы стремимся добиться в первую очередь эстетического эффекта. Поэтому столько времени, денег и сил тратим на выбор обоев, краски, панелей и других материалов. Следим за тем, чтобы они сочетались с общим настроением помещения, гармонично вписывались в дизайн, подчеркивали его достоинства. Когда же речь заходит о ремонте пола, то главным требованием, конечно же, становится его практичность. Потому что именно пол является наиболее эксплуатируемой поверхностью. Каблуки женских туфелек, царапины от того, что мы передвигаем мебель, пролитый чай, а еще вся тяжесть мебели и других предметов интерьера — не каждый пол с достоинством перенесет подобные «превратности» судьбы. Тогда возникает вопрос: от чего зависит качество пола и его практичность. То, как долго Вам не придется делать ремонт пола, зависит от: особенностей эксплуатации помещения, качества стяжки пола. Обычно под словом «пол» подразумевают напольное покрытие: ковролин, линолеум, паркет и т. д. На самом деле это понятие шире и включает, в том числе, и стяжку, которая во многом определяет то, насколько комфортно Вам будет ходить по квартире, офису, ресторану, магазину и т. д. И как долго не придется делать ремонт. Что такое стяжка и для чего она нужна? Стяжка — это специальные смеси и растворы, предназначенные для выравнивания пола, а также непосредственно процесс выравнивания. Стяжка пола необходима в любом помещении, независимо от его назначения, так как является основой, на которую укладываются напольные покрытия. Все дело в том, что у плит перекрытий ровной является поверхность только с одной стороны, той, которая становится потолком в нижней квартире. На поверхности другой стороны (пол квартиры, которая находится сверху) есть впадины, неровности, иногда даже проступает арматура. Понятно, что такая плита не может служить основой для паркета или другого напольного покрытия. Поэтому и выполняется устройство стяжки пола. Безусловно, состав смеси для стяжки пола разных марок отличается. Однако каждая из них обязательно включает: связующий компонент: гипс или цемент, минеральные добавки, модификаторы, благодаря которым в стяжке пола акцентируются такие свойства, как эластичность, прочность и т.д. Благодаря этому компонентному составу стяжка обладает такими свойствами, как долговечность, устойчивость к растрескиванию, истиранию, разрушению под действием влаги. Стяжка не усаживается, что тоже является ценным качеством. Виды стяжки пола Если Вы придете в магазин за стяжкой пола, Вы удивитесь тому разнообразию продуктов, которые предложат Вам с названием «Стяжка». Однако все их можно разделить на две большие группы: стяжка пола на основе цемента и стяжка пола на основе гипса. Смеси этих групп отличаются по своим свойствам и особенностям применения. Стяжка пола на основе цемента Долгие годы стяжка именно на основе цемента использовалась в большинстве домов. В первую очередь потому, что этот продукт был представлен в ассортименте в магазинах. И, во-вторых, потому что он отличался меньшей стоимостью, чем другие виды стяжек. Использование стяжки пола на основе цемента отлично выравнивает поверхность, удобна в работе, является экологически нейтральной. Стяжка пола на основе гипса Однако в последние года наиболее предпочтительной является стяжка пола на основе гипса. Именно ей отдают предпочтение большинство строителей и ремонтников в Европе и Америке. Среди достоинств стяжки на основе гипса назовем ее экологичность, ведь гипс — это натуральный материал. Среди выгодных качеств этого вида стяжек стоит отметить то, что он не пылит, как цемент. Кроме того, стяжки пола на основе цемента быстрее затвердевают, а также являются отличными теплоизоляторами помещения. Помимо традиционных сухих смесей используются также так называемые самовыравнивающиеся наливные растворы. Отличительными качествами таких стяжек является необыкновенное удобство работы с ними. Наносятся они на поверхность очень просто и при этом равномерно, обеспечивая идеально гладкую поверхность без трещин и неровностей. Важно то, что они засыхают очень быстро. Поэтому, выбрав такой вид устройства стяжки, уже через сутки или несколько Вы сможете приступить к укладке напольного покрытия. Отличие стяжки от промышленного пола Часто понятия стяжки и промышленного пола путают. Действительно эти понятия близки, если речь идет о бетонном промышленном поле. Однако разница заключается в толщине слоя (если речь идет о промышленном поле — то она может достигать полуметра, а стяжка пола — это покрытие толщиной в среднем в 5 см). Другое отличие — свойства покрытий. Стяжка отличается отличными теплоизоляционными свойствами, а также регулирует уровень влажности в помещении. Чего нельзя сказать про бетонный промышленный пол. И наконец, стяжка — это только основа, а промышленный пол — это готовое напольное покрытие. Особенности устройства стяжки Качество стяжки, срок ее службы во многом определяется тем, насколько правильно выполнены работы по её устройству. Поэтому отнеситесь со всей ответственностью к устройству стяжки. А если не уверены, что сможете выполнить эту работу на должном уровне, обратитесь за помощью к профессионалам. Ведь, как известно, ошибки всегда исправлять труднее, чем их не допустить. Если же Вы решили выполнять эту работу самостоятельно, мы предлагаем Вашему вниманию несколько рекомендаций, которые помогут выполнить устройство стяжки быстро и без ошибок.

А зачем про это тут писать? Вообще мне сказали что стяжка дороже, это правда?? или ложь?? -- Avant tout dites moi, comment vous allez, chre amie? 5 Успокойте друга, -- сказал он, не изменяя голоса и тоном, в котором из-за приличия и участия просвечивало равнодушие и даже насмешка. -- Как можно быть здоровой... когда нравственно страдаешь? Разве можно оставаться спокойною в наше время, когда есть у человека чувство? -- сказала Анна Павловна. -- Вы весь вечер у меня, надеюсь? -- А праздник английского посланника? Нынче середа. Мне надо показаться там, -- сказал князь. -- Дочь заедет за мной и повезет меня. -- Я думала, что нынешний праздник отменен. Je vous avoue que toutes ces ftes et tous ces feux d'artifice commencent devenir insipides. 6 -- Ежели бы знали, что вы этого хотите, праздник бы отменили, -- сказал князь, по привычке, как заведенные часы, говоря вещи, которым он и не хотел, чтобы верили. -- Ne me tourmentez pas. Eh bien, qu'a-t-on dcid par rapport la dpche de Novosiizoff? Vous savez tout. 7 -- Как вам сказать? -- сказал князь холодным, скучающим тоном. -- Qu'a-t-on dcid? On a dcid que Buonaparte a brl ses vaisseaux, et je crois que nous sommes en train de brler les ntres. 8 -- Князь Василий говорил всегда лениво, как актер говорит роль старой пиесы. Анна Павловна Шерер, напротив, несмотря на свои сорок лет, была преисполнена оживления и порывов. Быть энтузиасткой сделалось ее общественным положением, и иногда, когда ей даже того не хотелось, она, чтобы не обмануть ожиданий людей, знавших ее, делалась энтузиасткой. Сдержанная улыбка, игравшая постоянно на лице Анны Павловны, хотя и не шла к ее отжившим чертам, выражала, как у избалованных детей, постоянное сознание своего милого недостатка, от которого она не хочет, не может и не находит нужным исправляться. В середине разговора про политические действия Анна Павловна разгорячилась. -- Ах, не говорите мне про Австрию! Я ничего не понимаю, может быть, но Австрия никогда не хотела и не хочет войны. Она предает нас. Россия одна должна быть спасительницей Европы. Наш благодетель знает свое высокое призвание и будет верен ему. Вот одно, во что я верю. Нашему доброму и чудному государю предстоит величайшая роль в мире, и он так добродетелен и хорош, что Бог не оставит его, и он исполнит свое призвание задавить гидру революции, которая теперь еще ужаснее в лице этого убийцы и злодея. Мы одни должны искупить кровь праведника... На кого нам надеяться, я вас спрашиваю?... Англия с своим коммерческим духом не поймет и не может понять всю высоту души императора Александра. Она отказалась очистить Мальту. Она хочет видеть, ищет заднюю мысль наших действий. Что они сказали Новосильцову?... Ничего. Они не поняли, они не могут понять самоотвержения нашего императора, который ничего не хочет для себя и всё хочет для блага мира. И что они обещали? Ничего. И что обещали, и того не будет! Пруссия уж объявила, что Бонапарте непобедим и что вся Европа ничего не может против него... И я не верю ни в одном слове ни Гарденбергу, ни Гаугвицу. Cette fameuse neutralit prussienne, ce n'est qu'un pige. 9 Я верю в одного Бога и в высокую судьбу нашего милого императора. Он спасет Европу!... -- Она вдруг остановилась с улыбкою насмешки над своею горячностью. -- Я думаю, -- сказал князь улыбаясь, -- что ежели бы вас послали вместо нашего милого Винценгероде, вы бы взяли приступом согласие прусского короля. Вы так красноречивы. Вы дадите мне чаю? -- Сейчас. A propos, -- прибавила она, опять успокоиваясь, -- нынче у меня два очень интересные человека, le vicomte de MorteMariet, il est alli aux Montmorency par les Rohans, 10 одна из лучших фамилий Франции. Это один из хороших эмигрантов, из настоящих. И потом l'abb Morio: 11 вы знаете этот глубокий ум? Он был принят государем. Вы знаете? -- А! Я очень рад буду, -- сказал князь. -- Скажите, -- прибавил он, как будто только что вспомнив что-то и особенно-небрежно, тогда как то, о чем он спрашивал, было главною целью его посещения, -- правда, что l'impratrice-mre 12 желает назначения барона Функе первым секретарем в Вену? C'est un pauvre sire, ce baron, ce qu'il parat. 13 -- Князь Василий желал определить сына на это место, которое через императрицу Марию Феодоровну старались доставить барону. Анна Павловна почти закрыла глаза в знак того, что ни она, ни кто другой не могут судить про то, что угодно или нравится императрице. -- Monsieur le baron de Funke a t recommand l'impratrice-mre par sa soeur, 14 -- только сказала она грустным, сухим тоном. В то время, как Анна Павловна назвала императрицу, лицо ее вдруг представило глубокое и искреннее выражение преданности и уважения, соединенное с грустью, что с ней бывало каждый раз, когда она в разговоре упоминала о своей высокой покровительнице. Она сказала, что ее величество изволила оказать барону Функе beaucoup d'estime, 15 и опять взгляд ее подернулся грустью. Князь равнодушно замолк. Анна Павловна, с свойственною ей придворною и женскою ловкостью и быстротою такта, захотела и щелконуть князя за то, что он дерзнул так отозваться о лице, рекомендованном императрице, и в то же время утешить его. -- Mais propos de votre famille,16 -- сказала она, -- знаете ли, что ваша дочь с тех пор, как выезжает, fait les dlices de tout le monde. On la trouve belle, comme le jour. 17 Князь наклонился в знак уважения и признательности. -- Я часто думаю, -- продолжала Анна Павловна после минутного молчания, подвигаясь к князю и ласково улыбаясь ему, как будто выказывая этим, что политические и светские разговоры кончены и теперь начинается задушевный, -- я часто думаю, как иногда несправедливо распределяется счастие жизни. За что вам судьба дала таких двух славных детей (исключая Анатоля, вашего меньшого, я его не люблю, -- вставила она безапелляционно, приподняв брови) -- таких прелестных детей? А вы, право, менее всех цените их и потому их не стоите. И она улыбнулась своею восторженною улыбкой. -- Que voulez-vous? Lafater aurait dit que je n'ai pas la bosse de la paterienit, 18 -- сказал князь. -- Перестаньте шутить. Я хотела серьезно поговорить с вами. Знаете, я недовольна вашим меньшим сыном. Между нами будь сказано (лицо ее приняло грустное выражение), о нем говорили у ее величества и жалеют вас... Князь не отвечал, но она молча, значительно глядя на него, ждала ответа. Князь Василий поморщился. -- Что вы хотите, чтоб я делал! -- сказал он наконец. -- Вы знаете, я сделал для их воспитания все, что может отец, и оба вышли des imbciles.19 Ипполит, по крайней мере, покойный дурак, а Анатоль -- беспокойный. Вот одно различие, -- сказал он, улыбаясь более неестественно и одушевленно, чем обыкновенно, и при этом особенно резко выказывая в сложившихся около его рта морщинах что-то неожиданно-грубое и неприятное. -- И зачем родятся дети у таких людей, как вы? Ежели бы вы не были отец, я бы ни в чем не могла упрекнуть вас, -- сказала Анна Павловна, задумчиво поднимая глаза. -- Je suis votre 20 верный раб, et vous seule je puis l'avouer. Мои дети -- ce sont les entraves de mon existence. 21 Это мой крест. Я так себе объясняю. Que voulez-vous?... 22 -- Он помолчал, выражая жестом свою покорность жестокой судьбе. Анна Павловна задумалась. -- Вы никогда не думали о том, чтобы женить вашего блудного сына Анатоля? Говорят, -- сказала она, -- что старые девицы ont la manie des Marieiages. 23 Я еще не чувствую за собою этой слабости, но у меня есть одна petite personne, 24 которая очень несчастлива с отцом, une parente nous, une princesse 25 Болконская. -- Князь Василий не отвечал, хотя с свойственною светским людям быстротой соображения и памяти показал движением головы, что он принял к соображению эти сведения. -- Нет, вы знаете ли, что этот Анатоль мне стоит 40 000 в год, -- сказал он, видимо, не в силах удерживать печальный ход своих мыслей. Он помолчал. -- Что будет через пять лет, если это пойдет так? Voil l'avantage d'tre pre. 26 Она богата, ваша княжна? -- Отец очень богат и скуп. Он живет в деревне. Знаете, этот известный князь Болконский, отставленный еще при покойном имп Что за технология? Ужас! Надо делать только бетонную стяжку! Стяжка вещь трудная, но благородная! Раздвинули бостонные столы, составили партии, и гости графа разместились в двух гостиных, диванной и библиотеке. Граф, распустив карты веером, с трудом удерживался от привычки послеобеденного сна и всему смеялся. Молодежь, подстрекаемая графиней, собралась около клавикорд и арфы. Жюли первая, по просьбе всех, сыграла на арфе пьеску с вариациями и вместе с другими девицами стала просить Наташу и Николая, известных своею музыкальностью, спеть что-нибудь. Наташа, к которой обратились как к большой, была, видимо, этим очень горда, но вместе с тем и робела. -- Что будем петь? -- спросила она. -- "Ключ", -- отвечал Николай. -- Ну, давайте скорее. Борис, идите сюда, -- сказала Наташа. -- А где же Соня? Она оглянулась и, увидав, что ее друга нет в комнате, побежала за ней. Вбежав в Сонину комнату и не найдя там свою подругу, Наташа пробежала в детскую -- и там не было Сони. Наташа поняла, что Соня была в коридоре на сундуке. Сундук в коридоре был место печалей женского молодого поколения дома Ростовых. Действительно, Соня в своем воздушном розовом платьице, приминая его, лежала ничком на грязной полосатой няниной перине, на сундуке и, закрыв лицо пальчиками, навзрыд плакала, подрагивая своими оголенными плечиками. Лицо Наташи, оживленное, целый день именинное, вдруг изменилось: глаза ее остановились, потом содрогнулась ее широкая шея, углы губ опустились. -- Соня! что ты?... Что, что с тобой? У-у-у!... И Наташа, распустив свой большой рот и сделавшись совершенно дурною, заревела, как ребенок, не зная причины и только оттого, что Соня плакала. Соня хотела поднять голову, хотела отвечать, но не могла и еще больше спряталась. Наташа плакала, присев на синей перине и обнимая друга. Собравшись с силами, Соня приподнялась, начала утирать слезы и рассказывать. -- Николенька едет через неделю, его... бумага... вышла... он сам мне сказал... Да я бы всё не плакала... (она показала бумажку, которую держала в руке: то были стихи, написанные Николаем) я бы всё не плакала, но ты не можешь... никто не может понять... какая у него душа. И она опять принялась плакать о том, что душа его была так хороша. -- Тебе хорошо... я не завидую... я тебя люблю, и Бориса тоже, -- говорила она, собравшись немного с силами, -- он милый... для вас нет препятствий. А Николай мне cousin... надобно... сам митрополит... и то нельзя. И потом, ежели маменьке... (Соня графиню и считала и называла матерью), она скажет, что я порчу карьеру Николая, у меня нет сердца, что я неблагодарная, а право... вот ей-Богу... (она перекрестилась) я так люблю и ее, и всех вас, только Вера одна... За что? Что я ей сделала? Я так благодарна вам, что рада бы всем пожертвовать, да мне нечем... Соня не могла больше говорить и опять спрятала голову в руках и перине. Наташа начинала успокоиваться, но по лицу ее видно было, что она понимала всю важность горя своего друга. -- Соня! -- сказала она вдруг, как будто догадавшись о настоящей причине огорчения кузины. -- Верно, Вера с тобой говорила после обеда? Да? -- Да, эти стихи сам Николай написал, а я списала еще другие; она и нашла их у меня на столе и сказала, что и покажет их маменьке, и еще говорила, что я неблагодарная, что маменька никогда не позволит ему жениться на мне, а он женится на Жюли. Ты видишь, как он с ней целый день... Наташа! За что?... И опять она заплакала горьче прежнего. Наташа приподняла ее, обняла и, улыбаясь сквозь слезы, стала ее успокоивать. -- Соня, ты не верь ей, душенька, не верь. Помнишь, как мы все втроем говорили с Николенькой в диванной; помнишь, после ужина? Ведь мы всё решили, как будет. Я уже не помню как, но, помнишь, как было всё хорошо и всё можно. Вот дяденьки Шиншина брат женат же на двоюродной сестре, а мы ведь троюродные. И Борис говорил, что это очень можно. Ты знаешь, я ему всё сказала. А он такой умный и такой хороший, -- говорила Наташа... -- Ты, Соня, не плачь, голубчик милый, душенька, Соня. -- И она целовала ее, смеясь. -- Вера злая, Бог с ней! А всё будет хорошо, и маменьке она не скажет; Николенька сам скажет, и он и не думал об Жюли. И она целовала ее в голову. Соня приподнялась, и котеночек оживился, глазки заблистали, и он готов был, казалось, вот-вот взмахнуть хвостом, вспрыгнуть на мягкие лапки и опять заиграть с клубком, как ему и было прилично. -- Ты думаешь? Право? Ей-Богу? -- сказала она, быстро оправляя платье и прическу. -- Право, ей-Богу! -- отвечала Наташа, оправляя своему другу под косой выбившуюся прядь жестких волос. И они обе засмеялись. -- Ну, пойдем петь "Ключ". -- Пойдем. -- А знаешь, этот толстый Пьер, что против меня сидел, такой смешной! -- сказала вдруг Наташа, останавливаясь. -- Мне очень весело! И Наташа побежала по коридору. Соня, отряхнув пух и спрятав стихи за пазуху, к шейке с выступавшими костями груди, легкими, веселыми шагами, с раскрасневшимся лицом, побежала вслед за Наташей по коридору в диванную. По просьбе гостей молодые люди спели квартет "Ключ", который всем очень понравился; потом Николай спел вновь выученную им песню. В приятну ночь, при лунном свете, Представить счастливо себе, Что некто есть еще на свете, Кто думает и о тебе! Что и она, рукой прекрасной, По арфе золотой бродя, Своей гармониею страстной Зовет к себе, зовет тебя! Еще день, два, и рай настанет... Но ах! твой друг не доживет! И он не допел еще последних слов, когда в зале молодежь приготовилась к танцам и на хорах застучали ногами и закашляли музыканты. ----- Пьер сидел в гостиной, где Шиншин, как с приезжим из-за границы, завел с ним скучный для Пьера политический разговор, к которому присоединились и другие. Когда заиграла музыка, Наташа вошла в гостиную и, подойдя прямо к Пьеру, смеясь и краснея, сказала: -- Мама велела вас просить танцовать. -- Я боюсь спутать фигуры, -- сказал Пьер, -- но ежели вы хотите быть моим учителем... И он подал свою толстую руку, низко опуская ее, тоненькой девочке. Пока расстанавливались пары и строили музыканты, Пьер сел с своей маленькой дамой. Наташа была совершенно счастлива; она танцовала с большим, с приехавшим из-за границы. Она сидела на виду у всех и разговаривала с ним, как большая. У нее в руке был веер, который ей дала подержать одна барышня. И, приняв самую светскую позу (Бог знает, где и когда она этому научилась), она, обмахиваясь веером и улыбаясь через веер, говорила с своим кавалером. -- Какова, какова? Смотрите, смотрите, -- сказала старая графиня, проходя через залу и указывая на Наташу. Наташа покраснела и засмеялась. -- Ну, что вы, мама? Ну, что вам за охота? Что ж тут удивительного? ----- В середине третьего экосеза зашевелились стулья в гостиной, где играли граф и Марья Дмитриевна, и большая часть почетных гостей и старички, потягиваясь после долгого сиденья и укладывая в карманы бумажники и кошельки, выходили в двери залы. Впереди шла Марья Дмитриевна с графом -- оба с веселыми лицами. Граф с шутливою вежливостью, как-то по-балетному, подал округленную руку Марье Дмитриевне. Он выпрямился, и лицо его озарилось особенною молодецки-хитрою улыбкой, и как только дотанцовали последнюю фигуру экосеза, он ударил в ладоши музыкантам и закричал на хоры, обращаясь к первой скрипке: -- Семен! Данилу Купора знаешь? Это был любимый танец графа, танцованный им еще в молодости. (Данило Купор была собственно одна фигура англеза.) -- Смотрите на папа, -- закричала на всю залу Наташа (совершенно забыв, что она танцует с большим), пригибая к коленам свою кудрявую головку и заливаясь своим звонким смехом по всей зале. Действительно, всё, что только было в зале, с улыбкою радости смотрело на веселого старичка, который рядом с своею сановитою дамой, Марьей Дмитриевной, бывшей выше его ростом, округлял руки, в такт потряхивая ими, расправлял плечи, вывертывал ноги, слегка притопывая, и всё более и более распускавшеюся улыбкой на своем круглом лице приготовлял зрителей к тому, что будет. Как только заслышались веселые, вызывающие звуки Данилы Купора, похожие на развеселого трепачка, все двери залы вдруг заставились с одной стороны мужскими, с другой -- женскими улыбающимися лицами дворовых, вышедших посмотреть на веселящегося барина. -- Батюшка-то наш! Орел! -- проговорила громко няня из одной двери. Граф танцовал хорошо и знал это, но его дама вовсе не умела и не хотела хорошо танцовать. Ее огромное тело стояло прямо с опущенными вниз мощными руками (она передала ридикюль графине); только одно строгое, но красивое лицо ее танцовало. Что выражалось во всей круглой фигуре графа, у Марьи Дмитриевны выражалось лишь в более и более улыбающемся лице и вздергивающемся носе. Но зато, ежели граф, всё более и более расходясь, пленял зрителей неожиданностью ловких выверток и легких прыжков своих мягких ног, Марья Дмитриевна малейшим усердием при движении плеч или округлении рук в поворотах и притопываньях, производила не меньшее впечатление по заслуге, которую ценил всякий при ее тучности и всегдашней суровости. Пляска оживлялась всё более и более. Визави не могли ни на минуту обратить на себя внимания и даже не старались о том. Всё было занято графом и Марьею Дмитриевной. Наташа дергала за рукава и платье всех присутствовавших, которые и без того не спускали глаз с танцующих, и требовала, чтоб смотрели на папеньку. Граф в промежутках танца тяжело переводил дух, махал и кричал музыкантам, чтоб они играли скорее. Скорее, скорее и скорее, лише, лише и лише развертывался граф, то на цыпочках, то на каблуках, носясь вокруг Марьи Дмитриевны и, наконец, повернув свою даму к ее месту, сделал последнее па, подняв сзади кверху свою мягкую ногу, склонив вспотевшую голову с улыбающимся лицом и округло размахнув правою рукой среди грохота рукоплесканий и хохота, особенно Наташи. Оба танцующие остановились, тяжело переводя дыхание и утираясь батистовыми платками. -- Вот как в наше время танцовывали, ma chre, -- сказал граф. -- Ай да Данила Купор! -- тяжело и продолжительно выпуская дух и засучивая рукава, сказала Марья Дмитриевна. XXI. В то время как у Ростовых танцовали в зале шестой англез под звуки от усталости фальшививших музыкантов, и усталые официанты и повара готовили ужин, с графом Безухим сделался шестой удар. Доктора объявили, что надежды к выздоровлению нет; больному дана была глухая исповедь и причастие; делали приготовления для соборования, и в доме была суетня и тревога ожидания, обыкновенные в такие минуты. Вне дома, за воротами толпились, скрываясь от подъезжавших экипажей, гробовщики, ожидая богатого заказа на похороны графа. Главнокомандующий Москвы, который беспрестанно присылал адъютантов узнавать о положении графа, в этот вечер сам приезжал проститься с знаменитым Екатерининским вельможей, графом Безухим. Великолепная приемная комната была полна. Все почтительно встали, когда главнокомандующий, пробыв около получаса наедине с больным, вышел оттуда, слегка отвечая на поклоны и стараясь как можно скорее пройти мимо устремленных на него взглядов докторов, духовных лиц и родственников. Князь Василий, похудевший и побледневший за эти дни, провожал главнокомандующего и что-то несколько раз тихо повторил ему. Проводив главнокомандующего, князь Василий сел в зале один на стул, закинув высоко ногу на ногу, на коленку упирая локоть и рукою закрыв глаза. Посидев так несколько времени, он встал и непривычно-поспешными шагами, оглядываясь кругом испуганными глазами, пошел чрез длинный коридор на заднюю половину дома, к старшей княжне. Находившиеся в слабо-освещенной комнате неровным шопотом говорили между собой и замолкали каждый раз и полными вопроса и ожидания глазами оглядывались на дверь, которая вела в покои умирающего и издавала слабый звук, когда кто-нибудь выходил из нее или входил в нее. -- Предел человеческий, -- говорил старичок, духовное лицо, даме, подсевшей к нему и наивно слушавшей его, -- предел положен, его же не прейдеши. -- Я думаю, не поздно ли соборовать? -- прибавляя духовный титул, спрашивала дама, как будто не имея на этот счет никакого своего мнения. -- Таинство, матушка, великое, -- отвечало духовное лицо, проводя рукою по лысине, по которой пролегало несколько прядей зачесанных полуседых волос. -- Это кто же? сам главнокомандующий был? -- спрашивали в другом конце комнаты. -- Какой моложавый!... -- А седьмой десяток! Что, говорят, граф-то не узнает уж? Хотели соборовать? -- Я одного знал: семь раз соборовался. Вторая княжна только вышла из комнаты больного с заплаканными глазами и села подле доктора Лоррена, который в грациозной позе сидел под портретом Екатерины, облокотившись на стол. -- Trs beau, -- говорил доктор, отвечая на вопрос о погоде, -- trs beau, princesse, et puis, Moscou on se croit la campagne. 169 -- N'est-ce-pas? 170 -- сказала княжна, вздыхая. -- Так можно ему пить? Лоррен задумался. -- Он принял лекарство? -- Да. Доктор посмотрел на брегет. -- Возьмите стакан отварной воды и положите une pince (он своими тонкими пальцами показал, что значит une pince) de cremortartari... 171 -- Не пило слушай, -- говорил немец-доктор адъютанту, -- чтопи с третий удар шивь оставался. -- А какой свежий был мужчина! -- говорил адъютант. -- И кому пойдет это богатство? -- прибавил он шопотом. -- Окотник найдутся, -- улыбаясь, отвечал немец. Все опять оглянулись на дверь: она скрипнула, и вторая княжна, сделав питье, показанное Лорреном, понесла его больному. Немец-доктор подошел к Лоррену. -- Еще, может, дотянется до завтрашнего утра? -- спросил немец, дурно выговаривая по-французски. Лоррен, поджав губы, строго и отрицательно помахал пальцем перед своим носом. -- Сегодня ночью, не позже, -- сказал он тихо, с приличною улыбкой самодовольства в том, что ясно умеет понимать и выражать положение больного, и отошел. ----- Между тем князь Василий отворил дверь в комнату княжны. В комнате было полутемно; только две лампадки горели перед образами, и хорошо пахло куреньем и цветами. Вся комната была установлена мелкою мебелью шифоньерок, шкапчиков, столиков. Из-за ширм виднелись белые покрывала высокой пуховой кровати. Собачка залаяла. -- Ах, это вы, mon cousin? Она встала и оправила волосы, которые у нее всегда, даже и теперь, были так необыкновенно гладки, как будто они были сделаны из одного куска с головой и покрыты лаком. -- Что, случилось что-нибудь? -- спросила она. -- Я уже так напугалась. -- Ничего, всё то же; я только пришел поговорить с тобой, Катишь, о деле, -- проговорил князь, устало садясь на кресло, с которого она встала. -- Как ты нагрела, однако, -- сказал он, -- ну, садись сюда, causons. 172 -- Я думала, не случилось ли что? -- сказала княжна и с своим неизменным, каменно-строгим выражением лица села против князя, готовясь слушать. -- Хотела уснуть, mon cousin, и не могу. -- Ну, что, моя милая? -- сказал князь Василий, взяв руку княжны и пригибая ее по своей привычке книзу. Видно было, что это "ну, что" относилось ко многому такому, что, не называя, они понимали оба. Княжна, с своею несообразно-длинною по ногам, сухою и прямою талией, прямо и бесстрастно смотрела на князя выпуклыми серыми глазами. Она покачала головой и, вздохнув, посмотрела на образа. Жест ее можно было объяснить и как выражение печали и преданности, и как выражение усталости и надежды на скорый отдых. Князь Василий объяснил этот жест как выражение усталости. -- А мне-то, -- сказал он, -- ты думаешь, легче? Je suis reint, comme un cheval de poste; 173 а всё-таки мне надо с тобой поговорить, Катишь, и очень серьезно. Князь Василий замолчал, и щеки его начинали нервически подергиваться то на одну, то на другую сторону, придавая его лицу неприятное выражение, какое никогда не показывалось на лице князя Василия, когда он бывал в гостиных. Глаза его тоже были не такие, как всегда: то они смотрели нагло-шутливо, то испуганно оглядывались. Княжна, своими сухими, худыми руками придерживая на коленях собачку, внимательно смотрела в глаза князю Василию; но видно было, что она не прервет молчания вопросом, хотя бы ей пришлось молчать до утра. -- Вот видите ли, моя милая княжна и кузина, Катерина Семеновна, -- продолжал князь Василий, видимо, не без внутренней бор

"Посчастливилось" и мне поработать в этом подвале! Еле унесла ноги! Подписываюсь под каждым нижесказанным словом, все чистая правда. Людей действительно не оформляют по закону, да и слава Богу, какое счастье, что я не успела принести туда свою трудоую книжку, думаю во первых врят ли забрала бы ее обратно, а во вторых- поганить ее такой записью...Все именно так и было: крики и угрозы во весь голос каждый день, абсолютно хамское отношение ко ВСЕМ сотрудникам, как к рабам! После того, как я собралась уходить и предупредила об этом заранее, мне дали понять, что заработную плату я получу ой как не скоро(не вовремя типа ухожу), а после моих настойчивых разговоров про мои деньги ко мне подошел такого жебыдлятского вида его друг и стал мне угражать, что лучше мне отсюда спокойно уйти без денег, иначе будет мне не очень хорошо! Ушла, а потом через пару дней мне позвонила какая то девочка оттуда и сказала , чтобы я приезжала за деньгами, я удивилась, но поехала. По приезду у меня отобрали ключи от подъездной двери (я их ранее забыла отдать) и сказали убираться, вывели из офиса как под конвоем :) !!!! Когда же я впоследствие все же пыталась каким то образом забрать у них свою заработную плату за это адское время , проведенное там, меня попросту посылали. Была вынуждена сообщить руководству в лице Кардашева и Шубиной, что буду обращаться в Трудовую инспекцию и Прокуратуру!!! А вот тут началось самое интересное- как то мне позвонил С.Н.Кардашев по телефону и стал угрожать, что в случае моих каких-то обращений в ограны, меня попросту больше НЕ НАЙДУТ!!!! Это, как мне показалось, уже перебор, ну честное слово, совсем чтоли человек границ не знает!!! Правда не учел Кардашев, что этот разговор я записала, ведь поняла уже с кем имею дело! И приложится этот разговор к моим честным свидетельским показаниям, если таковые потребуются! Ну и не могу не отметить еще одну персону этого подвала- татьяну Васильевну Шубину- тварь она тоже приличная! Но это уже отдельная тема! так и остались мне должны вэтой конторе 30 000 рублей, но больше жалко конечно нервов и времени! Давно для себя решила закрыть эту тему, времени думать об этом упыре не было совсем, но коли у меня оказалось столько единомышленников, думаю стоит раскрутить это дело на полную катушку! Пускай теперь понервничает великий изобретатель! Как говорится: "На каждую хитрую ж.... найдется х... с винтом! Извините за столь грубую речь, но по другому мне было не описать ситуацию!

абсолютная правда,причем еще в деликатных выражениях, на самом деле все еще хуже-полный беспредел,порядки как при феодальном строе,как в поместье Троекурова в повести Пушкина "Дубровский". Наглый и жадный Кардашев нарушает как минимум четыре кодекса РФ-налоговый,трудовой,кодеск об административных правонарушениях и уголовный. При этом сам всем грозит ответственностью за клевету. Уважаемые бывшие сотрудники-соратники по несчастью знать этого упыря, призываю вас - не бойтесь его,пишите правду,он никому ничего не сделает

Хватит грязи! Что Вы от меня хотите?

Руководство компании ДНТ и лично потенто-обладатель "Регулируемых полов",Кардашев С.Н сообщает о том что,на страницах данного сайта размещена клеветническая информация не соответствующая деятельности компании,а так же порочащая новую,востребованную на Российском рынке технологию-Регулируемые полы.Сообщаем что в случае выявления фактов не качественной работы компаний,которым потенто-обладателем предоставлено право продавать Регулируемые полы просьба о них сообщать на форуме с указанием обратных контактов(желательно телефоны)для своевременной реакции на эти сообщения.не поддавайтесь провокационным сообщениям анонимов целью которых является опорочить конкурентно способную технологию Регулируемые полы. НАПОМИНАЕМ лицам желающим "Погреть руки" на скандалах,об уголовной ответственности за клевету и распространение недостоверной информации.

Я могу подтвердить каждое слово сказаное в адрес компании, вернее её руководителя Кардашева Сергея Николаевича. Я на себе испытала скотское отношение этого человека. Этот человек спокойно общаться вообще не умеет - сплошной мат и крик. Он ненавидит всех. Обманывает постоянно. И самое главное что очень трусливый - он всегда уходит от ответа и пытаеться избежать общения, зная что он мошенник и его могут припереть к стенке. Мне он остался должен 36 тысяч рублей. Это только за мой труд, а за моральный ущерб я вообще молчу - я столько дерьма от него вытерпела за 2 месяца работы. И за это время я досконально поняла какой он гнилой человек.

Уважаемый Сергей Николаевич!
Ваше опровержение как "опорожнение"!

На Вашем сайте неизвестным лицом размещена клеветническая информация, которая подрывает мою деловую репутацию и целью которой является опорочить изобретенную мной технологию «Регулируемых полов». Данная технология пользуется большим спросом на строительном рынке России и стран СНГ.
Компания ООО «Департамент Новых Технологий» (участник общества Кардашев С.Н.) упомянутая в клеветнических заявлениях, никогда не занималась установкой и продажей «Регулируемых полов». Основной род ее деятельности - защита интеллектуальной собственности и заключения сублицензионных договоров от имени патентообладателя на использование различных патентов, в том числе и патентов на «Регулируемые полы». Сайт www.dnt.ru принадлежит не компании, а патентообладателю Кардашеву С.Н., который размещает на нем сведения о патентах, своих «ноу-хау» и судебной практике. Кардашев С.Н. и его компания ООО «Департамент Новых Технологий» не несет ответственности за коммерческую деятельность компаний, которым они выдают лицензии (сублицензии) на права использования патентов Кардашева С.Н. Других юридических отношений (участник общества, учредитель, руководитель) ДНТ и Кардашев С.Н. с этими компаниями не имеют. Кроме того в статье упоминается товарный знак «DNT», который является зарегистрированной торговой маркой и принадлежит «DNT». Никаких разрешений об использовании этого товарного знака, компаниям "Химпромторг", "МакроСтройЛогистика" и другим ООО «Департамент Новых Технологий» не выдавало.
Так же Кардашев С.Н. работает в Московской Городской Коллегией Адвокатов и по закону не имеет права заниматься предпринимательской деятельность.
Прошу незамедлительно снять клеветническую информацию размещённую на Вашем сайте, которая наносит мне ущерб, так как она порочит мое честное имя, а ее распространение - это преступление в отношении меня, за которое предусмотрена ответственность по ст.129 УК РФ.

С уважением,
Кардашев Сергей Николаевич